И Наполеон засмеялся над этой исторической параллелью, которую он привел баденскому крестьянину, правда отвечая скорее своим мыслям, чем своему собеседнику.
— Все это вполне возможно, — возразил Шлик, — но я все же призываю ваше величество обращать внимание на руки тех, кто слишком приближается к вам, особенно если эти руки будут принадлежать членам Тугендбунда.
— Я думал, что все эти ассоциации вымерли.
— Сир, немецкие государи, и особенно королева Луиза, возродили их. Таким образом, в настоящее время в Германии имеется около двух тысяч молодых людей, поклявшихся убить вас.
— И у этой секты есть свои пункты сбора?
— Конечно, не только свои пункты сбора, но еще и свой устав, обряд посвящения, свой девиз, свои опознавательные знаки.
— Откуда ты это знаешь?
— Я ее член.
Наполеон невольно сделал шаг назад.
— О! Не бойтесь ничего, сир! Я вхожу в секту, но в качестве щита к доспехам: чтобы парировать удары!
— И где они собираются?
— Повсюду, где есть подземелье или развалины. Немцы — большие любители всего живописного, как это хорошо известно вашему величеству. Они во все привносят поэзию. К примеру, поедет ваше величество в Абенсберг и посетит старый разрушенный замок, что венчает гору и возвышается над Абенсом, — так это тот самый, в одном из залов которого я и был принят неделю тому назад…
— Хорошо, — сказал Наполеон, — я не придаю этим сведениям больше значения, чем они того заслуживают, но не буду этим пренебрегать. Ступай, я прослежу, чтобы о тебе позаботились…
Шлик откланялся и вышел в ту же дверь, через которую вошел.
Наполеон, оставшись один, задумался.
«Удар ножом, — размышлял он. — Он прав, нанести удар — это так же быстро, как и получить его! Генрих Четвертый тоже готовил экспедицию против Австрии и был убит ударом ножа, но Генриху Четвертому было уже пятьдесят семь лет; как и Цезарь, он выполнил задуманное, а я же не закончил своего дела, и потом — большие неприятности случаются только после пятидесяти лет — примеры тому Ганнибал, Митридат, Цезарь, Генрих Четвертый… Правда, Александр умер в тридцать три года, — вспомнил он. — Но умереть, как Александр, это же счастье…»
В эту минуту вошел адъютант.
— Что там еще? — спросил Наполеон.
— Сир, — сообщил адъютант, — прибыл офицер из Итальянской армии, от вице-короля. Ваше величество желает его видеть?
— Да, конечно, и тотчас же, — сказал Наполеон. — Пусть он войдет.
— Входите, сударь, — произнес адъютант.
На пороге появился офицер, держа в руке треугольную шляпу.
Это был молодой человек двадцати пяти-двадцати шести лет в форме офицера штаба вице-короля, то есть в голубом мундире с серебряными аксельбантами и воротом, шитым тоже серебром.
Что же касается его внешности, то, наверное, в ней было что-то особенное, так как Наполеон, при его появлении уже собравшийся было заговорить, вдруг умолк. Оглядев его с ног до головы, он спросил:
— По какому случаю этот маскарад, сударь?
Молодой человек оглянулся, чтобы узнать, к кому относился этот вопрос, но, видя, что с императором он был один, смущенно сказал:
— Сир, извините меня, но я не понял.
— Зачем этот голубой мундир вместо зеленого, который был на вас только что?
— Сир, вот уже два года, как я имею честь служить в главном штабе его высочества вице-короля и никогда не носил другого мундира, кроме того, в каком имею честь предстать перед вами.
— Вы когда прибыли?
— Я только что спешился, сир.
— Откуда вы?
— Из Порденоне.
— Как вас зовут?
— Лейтенант Ришар.
Наполеон посмотрел на молодого человека еще более пристально.
— У вас есть письмо от Евгения, адресованное мне?
— Да, сир.
И молодой человек достал из кармана письмо с гербом вице-короля Италии.
— А если бы у вас отобрали это письмо? Или если бы вы его потеряли?
— Его высочество приказал мне выучить его наизусть.
— Ах, так! Сударь, — спросил Наполеон, — не могли бы вы мне объяснить, почему это час назад вы прибыли из Регенсбурга в мундире гвардейских егерей, а теперь, десять минут назад, вы, одетый в форму офицера штаба Евгения, явились из Порденоне? И каким это образом вы имеете поручение сообщить мне одновременно известия и от Даву, и от вице-короля Италии?
— Извините, сир, вы сказали, что час назад офицер гвардейских егерей прибыл от маршала Даву?
— Да, час назад.
— Двадцати пяти-двадцати шести лет?
— Вашего возраста.
— И похож на меня?
— Удивительно похож!
— И его зовут?.. Пусть ваше величество меня извинит за расспросы, но я так счастлив!
— Его зовут лейтенант Ришар.
— Это мой брат, сир, мой брат-близнец! Вот уже пять лет, как мы не виделись.
— А, понимаю… Ну что ж, вы его сейчас увидите.
— О сир, я только обниму моего дорогого Поля и тотчас же уеду.
— Вы в состоянии снова уехать?
— Сир, я надеюсь, что буду иметь честь получить от вас поручения.
— Ну что же, ступайте обнимите своего брата и будьте готовы отправиться в путь.
Молодой человек, вне себя от радости, попрощался и вышел.
Наполеон, оставшись один, распечатал письмо.
С первых же строк лицо его омрачилось.
— О Евгений! Евгений! — произнес он. — Моя нежность к тебе меня ослепила: ты хороший полковник, средний генерал, плохой главнокомандующий!.. Итальянская армия отступает к Сачиле, весь арьергард потерян в результате просчетов генерала Саюка. Еще один, уставший от войны. К счастью, мне не нужна Итальянская армия… — Бертье! Бертье!
Появился начальник главного штаба.
— Я разработал мой план. Пусть будут наготове десять курьеров, чтобы отправиться с моими приказами. Каждый приказ должен быть в трех экземплярах, и курьеры отправятся к месту назначения по трем разным дорогам.
IV
РАЗВАЛИНЫ АБЕНСБЕРГА
Пока Наполеон отдает десяти курьерам приказы, результат которых нам вскоре будет известен; пока братья Ришары, Поль и Луи, не видевшиеся уже пять лет и своим удивительным сходством вызвавшие странное недоразумение, которое произошло на наших глазах, обнимают друг друга с нежностью родных, которых на каждом шагу могут разлучить навсегда пуля или пушечное ядро, — мы расскажем о том, что происходило в городе Абенсберге, расположенном в семи или восьми льё от Регенсбурга.
Четверо молодых людей от шестнадцати до восемнадцати лет, студенты университетов (один — из Гейдельбергского, другой — из Тюбингенского, третий — из Лейпцигского, а четвертый — из Гёттингенского), прогуливались, держась под руку и распевая марш майора Шилля, только что поднявшего в Берлине знамя восстания против Наполеона.
При звуках этой песни молодой человек лет двадцати, сидевший в комнате около шестнадцатилетней девушки, вышивающей на пяльцах, тогда как ее девятилетняя сестра в уголке играла в куклы, вздрогнул, поднялся и подошел к окну.
Проходившие мимо четверо певцов заметили его лицо, прильнувшее к оконному стеклу и вдруг слегка побледневшее. Они сделали ему еле заметный знак, и он так же ответил им — почти неуловимо.
Девушка с беспокойством проследила взглядом за тем, как он встал, и, как бы ни был неуловим знак, на который он ответил, увидела его.
— Что с вами, Фридрих? — спросила она у него.
— Пустяки, моя дорогая Маргарита, — ответил молодой человек, снова садясь рядом с ней.
Девушка, которую мы только что назвали Маргаритой, во всех отношениях была достойна носить это имя, если сопоставлять ее с поэтическим творением Гёте, вызвавшим тогда шумный успех в Германии.
Она была белокура, как истинная дочь Арминия; голубые глаза ее напоминали цвет неба; когда же она распускала свои длинные волосы и склонялась над водами Абенса, чтобы посмотреть, как ундина, на свое отражение в прозрачной воде, то река, неся свои воды в Дунай, журчала от удивления, думая, что отражает образ какой-то женщины, превратившейся в цветок, или образ какого-то цветка, превратившегося в женщину.
Ее сестра была еще только одной из тех очаровательных девочек, хорошеньких и чистых, резвящихся на золотом песке, который судьба полными пригоршнями бросает на восхитительную тропу, ведущую их в жизнь.
Что же касается студента, подошедшего к окну, когда он услышал пение марша майора Шилля, то он после вопроса Маргариты вернулся и снова сел около нее. Это был, как мы уже сказали, молодой человек лет двадцати, среднего роста, немного изнуренный либо усталостью, либо бессонными ночами, либо одной из тех ужасных мыслей, что отражаются на лице кассиев и жаков клеманов; длинные светлые волосы, вьющиеся от природы, падали ему на плечи; у него был небольшой, но твердо очерченный рот, и, когда он его открывал, можно было видеть ослепительно-белые зубы; какое-то неописуемое выражение печали сквозило в его лице.
— Пустяки! — отозвался он, садясь рядом с Маргаритой; но этот ответ не успокоил девушку, и, хотя она больше ничего не сказала и снова принялась за работу, казалось бы, с еще большим вниманием, Фридрих, глядевший на нее с обожанием, мог видеть, как две тихие слезинки, неподвижно застывшие на ее длинных ресницах, задрожали, как две жемчужинки, и упали на ее вышивку.
Девочка, до сих пор игравшая в своем уголке, подошла к Маргарите за советом, как лучше одеть куклу, увидела, как упали эти слезинки, и с детской непосредственностью и наивным любопытством спросила:
— Почему ты плачешь, сестричка Маргарита? Опять Фридрих тебя огорчил?
Эти слова глубоко пронзили сердце студента.
Он упал к ногам девушки.
— О Маргарита! Дорогая Маргарита, — сказал он, — прости меня.
— За что? — спросила девушка, поднимая на любимого свои прекрасные глаза, еще влажные от сердечной росы, называемой слезами.
— За мою грусть, за мое беспокойство, даже за мое безумство!
Девушка покачала головой, но ничего не ответила.
— Послушай, — снова начал Фридрих, — по всей видимости, у нас есть еще возможность быть счастливыми.
— О, какая? Скажите! — воскликнула девушка. — И если в моей власти помочь вам в достойном ангелов труде, что называется счастьем, я пожертвую своей жизнью, чтобы вы были счастливы, Штапс!
— Итак, мы немедленно получим от вашего отца согласие на наш брак и, поженившись, убежим, покинем Германию, скроемся в каком-нибудь уголке света, где имя этого человека еще неизвестно.
— То, чего вы от меня требуете, абсолютно невозможно, мой бедный Фридрих, — возразила девушка. — Покинуть моего отца! Вы прекрасно помните, как, когда вы мне впервые сказали о своей любви ко мне, я в сердечной простоте ответила вам тем же, но поставила непременное условие нашему союзу.
— Да, — сказал Фриц, поднимаясь с колен и сжимая голову руками, — да, не покидать вашего отца, это правда.
И, сделав несколько шагов по комнате, он упал в кресло возле окна.
Девушка в свою очередь поднялась и встала перед ним на колени.
— Полноте, — сказала она, — будьте благоразумны, Фриц! Вы же знаете наше положение, хорошо знаете, как беден мой отец; матушка, умирая, оставила его с почти грудным ребенком на руках, и я заменила мать во всех домашних делах и в заботах о Лизхен…
— Знаю, Маргарита, что вы ангел, ничего нового об этом вы мне не скажете.
— Однако мне показалось, что вы забыли об этом, Фридрих, предлагая нам пожениться и убежать, бросив моего отца.
— Но если ваш отец согласится?..
— О, эгоистичное сердце! — воскликнула девушка. — Конечно, он согласится, потому что на одну чашу весов он положит мое счастье, а на другую свое одиночество и предпочтет жить один, лишь бы его дочь была счастлива!
— Он будет не один, Маргарита, с ним останется маленькая Лизхен.
— А чем сможет помочь ему восьмилетняя девочка? Она лишь сделает его жизнь совсем невозможной. Церковный приход дает ему четыреста талеров, и благодаря моей экономии этой суммы достаточно, чтобы удовлетворить потребности нас троих, но когда вместо меня сюда придет другая женщина, хватит ли этой суммы на двоих?
— У моих родителей есть состояние, Маргарита; они пожертвуют некоторую сумму, и ваш отец не будет ни в чем нуждаться.
— Кроме как в дочери, неблагодарный! Кроме как в дочери, которую вы собираетесь от него увести! О Штапс! Однажды весенним вечером, войдя в этот дом, вы приветствовали его обитателей и все, что в нем было — мебель и даже его стены, — дружественными словами «Да хранит Бог эти чистые сердца и скромный их достаток!». Значит, вы хотели сказать: «Господин Штиллер, вы принимаете у себя того человека, который заставит вашу дочь Маргариту полюбить себя и, будучи любим ею, в благодарность за ваш отеческий прием, за ваше сердечное гостеприимство сделает все возможное, чтобы увести вашу дочь под тем предлогом, что он может жить счастливо только в стране, где имя Наполеона неизвестно»?
— О Маргарита, Маргарита, но я могу быть счастлив только при этом условии, клянусь вам!.. И еще, — прошептал он еле слышно, — могу ли я быть счастлив, нарушив самые священные клятвы!
То ли Маргарита не услышала вторую часть фразы, произнесенную молодым человеком тихо и невнятно, то ли, услышав, не поняла ее смысла, но она ответила только на первую часть.
— Вы можете быть счастливы только в стране, где имя ужасного императора еще неизвестно, говорите вы? Но где эта страна? В какой точке света она расположена? У вас, несомненно, есть способ, мой безрассудный, бедный друг, добраться до одной из звезд, что светит нам сверху. А потом, кто вам сказал, что жители этой планеты не интересуются тем, что происходит в нашем мире?
— Вы правы, — ответил Фридрих, пытаясь улыбнуться, — я просто сумасшедший!
— Нет, Фриц, — проговорила Маргарита с глубокой грустью, — нет, вы не сумасшедший. Я скажу вам, кто вы…
— Маргарита…
— Вы заговорщик, Фриц.
— Нельзя называть заговорщиком того, кто хочет освободить свою страну! — воскликнул молодой человек.
И в его глазах сверкнули молнии.
— Заговорщиком, мой друг, называют любого, кто входит в тайное общество, в подпольную организацию. Ну-ка, посмотрите мне в глаза и посмейте сказать, что вы не принадлежите к Буршеншафту[1]!
— Зачем я буду отрицать? Разве все, что идет от преданных сердец в Германии, не должно быть с нами?
— Скажите откровенно, Фридрих, эта песня майора Шилля, которую вы только что услышали и которая заставила вас вздрогнуть, подняться и подойти к окну, не сигнал ли это?..
— Маргарита, — ответил Фриц, — вы видите, как я вас люблю, и знаете, что эта любовь к вам может заставить меня совершить постыдные вещи; да, я принадлежу к Тугендбунду; да, я один из Wissende[2]; да, эта песня — сигнал; да, — хоть вы этого и не сказали, — антихрист в восьми льё от нас; и все же, если бы вы мне предложили: «Фридрих, уедем и будем счастливы, будем жить друг для друга», — я забыл бы моих друзей и мои клятвы; забыл бы Германию и уехал бы с вами, Маргарита, даже если мое имя было бы пригвождено к позорному столбу! Осмельтесь теперь сказать, что я не люблю вас.
— Ну что же, я в свою очередь, Фридрих, докажу вам сейчас, люблю ли я вас. Почему вы не возьмете ружье? Почему вы не встанете в ряды защитников Германии? Почему не сражаетесь во имя вашей страны? Да, конечно, вы будете рисковать вашей жизнью, но ведь любой настоящий немец обязан своей жизнью Германии.
— Я об этом думал, Маргарита, но этот человек заколдован, как старинные рыцари из наших легенд, он проходит сквозь огонь, пули, ядра — и огонь затухает, пули отклоняются, ядра меняют направление!
— Да, но сталь более надежна, не правда ли?
— Маргарита…
— Фриц, вот мой отец, прошу тебя, скрой от него, что ты не смог скрыть от меня: иначе он тебя проклянет и выгонит!
— Что, он такой плохой немец или такой хороший француз? — спросил Фриц с горькой улыбкой.