— Он не немец и не француз, Штапс, он христианин! Он оплакивает то, что суверены называют славными войнами, а он называет жестокими бойнями. Его доброе сердце мечтает о невозможном: видеть всех людей любящими друг друга, а не исполненными ненависти.
Тем временем маленькая Лизхен, бросив куклу и игрушки, побежала навстречу пастору Штиллеру, а Маргарита снова принялась за свое вышивание; на него упали еще две слезинки, и она даже не попыталась их скрыть.
Пастор возвращался глубоко опечаленный, почти подавленный. Он поцеловал обеих дочерей и протянул руку Фридриху.
— Ну, что, — спросил Штапс, — какие новости?
— Идите, послушайте, — сказал пастор.
Все прислушались и услышали австрийские трубы, играющие «Марш Лютцова».
— Ах! — радостно воскликнул Фридрих. — Вот они, наконец, мстители!
И он бросился вон из дома, чтобы одним из первых салютовать солдатам, которых эрцгерцог Карл называл спасителями Германии.
Это был корпус австрийского генерала Тьерри, прибывшего занять позиции в Арнхофене.
И сразу же на регенсбургскую дорогу были отправлены разведчики.
Вскоре они донесли, что Наполеон в то же утро прибыл в Донаувёрт.
Трудно сказать, какое впечатление произвела на австрийских солдат эта новость, но то, что она разбудила особую ненависть у студентов различных университетов, было несомненно. По непонятным причинам в течение некоторого времени они назначали свидания в городке Абенсберг.
Во второй раз, держась под руку, четверо студентов прошли по городу, распевая песню майора Шилля. Они, видимо, не были уверены, что все их услышали в первый раз.
Кроме вести о прибытии Наполеона в Донаувёрт, все остальные новости были неточными: австрийские офицеры и даже главнокомандующий не имели ясного представления о позициях французской армии и знали только, что большая часть наших войск находилась в Регенсбурге и Аугсбурге.
Австрийский корпус в нерешительности остановился на привале, ожидая более обстоятельных донесений в этой местности, покрытой лесами и пересеченной множеством речек.
Наступила ночь; посты были расставлены со всеми предосторожностями; как это делается при приближении врага, был назначен пароль и устроены засады. Часовые стояли повсюду, вплоть до подъемного моста у развалин старинного замка Абенсберг.
Они сменялись каждый час. Когда пробило ровно полночь, постовой, стоявший до часу ночи на посту у старого замка, увидел двух людей, закутанных в плащи и приближавшихся к нему.
Он крикнул:
— Стой, кто идет?
— Друзья! — ответил по-немецки один из двоих.
Затем, подойдя к часовому и распахнув плащ, чтобы доказать, что у него не было никакого оружия, ни оборонительного, ни наступательного, он произнес пароль с такой точностью, что у часового не возникло никаких сомнений и он пропустил обоих.
Они прошли по подъемному мосту и скрылись в развалинах.
Пять минут спустя появился еще один.
Тот же окрик «Стой, кто идет?» — и те же предосторожности, тот же пароль.
Четырнадцать человек, закутанных в коричневые плащи, прошли таким образом от полуночи до четверти первого то по одному, то группами по два и даже по три человека — но не больше.
Едва пройдя мимо часового, каждый из посвященных вытаскивал из-под плаща черную маску и закрывал ею лицо.
В четверть первого появились двое последних — итого их стало шестнадцать.
Последуем и мы за этими двумя.
Как и другие, они прошли по подъемному мосту и, подобно им, скрылись в развалинах, но, подойдя к огромной опоре моста, на которую, казалось, опирается весь свод, один из двоих, тот, кто шел впереди, остановился.
— Лейтенант, — сказал он тихо по-французски, — помните, что это не детская шалость: если хоть одного из нас узнают, мы будем мертвы.
— Я это знаю, — сказал второй, — вы полагаете, что меня можно узнать по акценту?
— Да нет же! Вы говорите по-немецки как немец, и если вас узнают, то не по акценту.
— Ну тогда, по-твоему, как можно меня узнать? По лицу? Но мы же в масках.
— Наступит минута, когда нужно будет снять маску.
— Я впервые в Абенсберге и только вчера прибыл в Регенсбург.
— Подумайте хорошенько!
— Я подумал.
— Еще раз подумайте, это совсем не детская забава, хотя дети в нее тоже играют: речь идет о жизни и смерти, при малейшем подозрении вас продырявят кинжалом.
— Ты говоришь о жизни как о чем-то очень важном для человека, каждый день рискующего ею на поле боя.
— На поле боя — да, это так, и при дневном свете тоже: при этом можно получить новый офицерский чин или крест; но здесь, если с вами случится несчастье и вы будете убиты, это произойдет тайно, в темноте, в подземелье. Никто не склонен получить удар в спину или быть задушенным между дверьми, как русский царь или оттоманский визирь.
— Господин Шлик, — твердым голосом сказал тот, кому пытались внушить страх, — я получил задание, и я его выполню.
— Пусть будет так, — ответил лазутчик, — я должен был вас предупредить: вы вольны действовать по своему усмотрению!
— Я принял все к сведению.
— В случае опасности не рассчитывайте на мою помощь ни в чем: я смогу только погибнуть вместе с вами, но не спасти вас. Конечно, я очень дорожу наполеондорами его величества императора французов, но еще больше дорожу своей головой.
— Я ничего от тебя не требую, кроме того, что ты обязался сделать: ввести меня в общество братьев Тугендбунда и представить им как их последователя.
— Учтите, что при малейшей опасности я от вас отрекусь, и скорее не единожды, а трижды, как святой Петр.
— Я это тебе разрешаю.
— Вы настаиваете?
— Настаиваю.
— Тогда больше не будем говорить об этом.
При этих словах г-н Шлик нажал пружину, спрятанную в скульптурах опоры; она повернулась и открыла узкий, но достаточный для одного человека проход.
На уровне земли была первая ступенька лестницы, которая, по-видимому, вела в подземный зал. Она была освещена лампой, подвешенной внутри самой опоры, которая была футов двенадцати по периметру.
Проводник из-под черной маски бросил последний взгляд на попутчика, как бы говоря ему: «Еще есть время!»
И действительно, они были вне видимости часового; в старых развалинах все молчало, а мрачное беззвездное и не освещенное луной небо, казалось, нависло над брешами, проделанными рукой времени в гигантских стенах.
— Ну, пошли! — сказал тот из двух спутников, кого мы еще не знаем.
Проводник, как будто он только и ждал этого последнего слова, ступил на винтовую лестницу.
Незнакомец пошел вслед.
Дверь захлопнулась за ними.
Спустившись вниз, тот, кто служил проводником другому, остановился перед бронзовой дверью и ударил в нее три раза с равными интервалами — каждый из этих ударов отдавался в двери, как будто били в тамтам.
— Внимание, — сказал Шлик, — сейчас дверь откроется, а за ней нас ждет дежурный.
Дверь открылась, и действительно в проеме стоял человек в маске: это был дежурный.
— Который час? — спросил он у обоих спутников.
— Час, когда занимается день, — ответил Шлик.
— Что ты делаешь так рано?
— Я встаю на рассвете.
— Для чего?
— Чтобы карать.
— Откуда ты?
— С Запада.
— Кем ты послан?
— Мстителем.
— Дай доказательство твоей миссии.
— Вот оно.
И он предъявил дежурному маленькую деревянную дощечку восьмиугольной формы, напоминавшую те, на которые вешают ключи в гостиницах Германии.
На этой дощечке было написано слово «Баден».
Дежурный у двери проверил подлинность личности, потом бросил опознавательный знак в урну, где уже лежали дощечки братьев, пришедших раньше Шлика.
— А этот человек? — спросил он у Шлика, показывая пальцем на незнакомца. — Кто он?
— Слепец, — ответил незнакомец на прекрасном немецком языке.
— Зачем ты пришел сюда? — спросил его дежурный.
— За светом.
— У тебя есть поручитель?
— Мой поручитель тот, кто идет впереди меня.
— Отвечает он за тебя?
— Спроси это у него самого.
— Отвечаешь ли ты за того, кого нам представляешь, брат?
— Я отвечаю за него.
— Хорошо, — сказал дежурный, — пусть он войдет в комнату раздумий. Когда придет время, его позовут, чтобы принять.
И, открыв дверь, проделанную в стене, он ввел попутчика г-на Шлика в освещенную лампой комнату, напоминавшую карцер; единственной мебелью ее были каменные стул и стол, примерно такие же, как в рейнской легенде, согласно которой император Фридрих Барбаросса сидит и спит заколдованным сном, пока не проснется Германия, чтобы провозгласить единство всех своих земель.
Что же касается Шлика, оставившего своего товарища предаваться раздумьям, то он направился к решетке, ведущей в главный зал.
Решетка открылась перед ним под нажимом дежурного.
V
ТУГЕНДБУНД
Как мы уже сказали, эта решетка была входом в подземный зал, который назывался залом Совета. Он был обтянут чем-то черным и освещался единственной лампой, подвешенной к потолку на железной цепи.
Под лампой находилась груда ружей, шпаг, пистолетов, брошенных, казалось, в полном беспорядке, однако в случае тревоги каждый мог очень быстро выбрать себе то, что ему было нужно. Свет лампы падал на стволы ружей и пистолетов, клинки сабель и шпаг, которые отбрасывали угрожающие молнии.
По другую сторону от груды оружия, напротив входной решетки, стоял черный мраморный стол, предназначенный для председателя тайного мрачного сборища. Стол находился на возвышении; к нему вели три ступени.
За столом стояло председательское кресло, украшенное бронзовым орлом. Но это не был ни двуглавый орел древнего дома Габсбургов, ни одноглавый орел новой династии Пруссии, ни византийский орел Карла Великого; кресло одновременно служило и троном.
Шестнадцать бочек, наполненных порохом, стояли полукругом около пирамиды оружия и служили стульями для членов общества. Пороховые бочки напоминали, что в случае внезапного нападения долгом каждого члена ассоциации было подорвать себя и своих товарищей, но не сдаться врагу.
В зале была всего одна дверь.
Возможно, под черной обивкой имелись и другие двери, но если они и существовали, то были спрятаны от глаз и были известны только одним зрящим.
В ту минуту, когда решетка закрывалась за Шликом, невидимые часы пробили половину первого ночи.
Какой-то человек в маске отделился от группы посвященных и поднялся на возвышение.
— Братья, — сказал он, — послушайте меня!
Наступило молчание, и все повернулись к говорившему.
— Братья, — повторил он, — ночь убывает, время летит.
Затем он обратился к дежурному:
— Брат, сколько зрящих?
— Шестнадцать вместе со мной, — ответил тот.
— Тогда семнадцатый изменник, пленник или мертвец, — сказал задавший вопрос, — ибо кто осмелится не прийти на эту встречу, когда речь идет об освобождении Германии?
— Брат, — возразил дежурный, — семнадцатый не изменник, не пленник, не мертвец — он в форме австрийского солдата несет охрану у двери.
— В таком случае можно открыть заседание?
Все головы склонились в знак согласия.
— Братья, — продолжал оратор, — не будем забывать о том, что, как на международном конгрессе каждый министр представляет какого-нибудь короля, так и здесь каждый из нас представляет какой-нибудь народ. Дежурный, назовите имена.
Тот перечислил одно за другим следующие названия:
— Баден, Нассау, Гессен, Вюртемберг, Вестфалия, Австрия, Италия, Венгрия, Богемия, Испания, Тироль, Саксония, Люксембург, Ганновер, Гольштейн, Мекленбург, Бавария.
После произнесения каждого из этих названий, кроме «Ганновер», ответ был: «Здесь».
Следовательно, представитель Ганновера был часовым у входа.
— Вытяните из урны одно из этих названий, — продолжал говорящий, — и брат, представляющий его, будет нашим председателем.
Дежурный опустил руку в урну и вытащил маленькую деревянную табличку.
— Гессен, — сказал он.
— Это я, — откликнулся один из посвященных.
В то время как брат, выступавший до этого, спускался с возвышения, только что названный председатель поднимался, чтобы занять место за мраморным столом.
— Братья, — предложил он, — займите места!
Пятнадцать посвященных сели; одно место осталось незанятым: это было место представителя Ганновера.
— Братья, — сказал председатель, — нам предстоит принять нового члена и жребием выбрать того, кто из нас станет мстителем. Начнем с приема, а затем проведем жеребьевку. Кто попечитель нового брата?
— Я, — сказал Шлик, вставая.
— Кто ты?
— Баден.
— Хорошо, пусть двое самых молодых братьев сходят за вновь вступающим в общество.
Каждый из посвященных назвал свой возраст, затем двое самых молодых братьев, представляющих Баварию и Тироль — одному из них было двадцать лет, другому двадцать один, — встали и пошли за неофитом, вскоре появившимся за решеткой, где его уже ждал поручитель; глаза его были завязаны.
Те, что привели вновь вступающего, заставили его сделать четыре или пять шагов в зал, потом отошли в сторону и сели на свои места.
Около него остался только его поручитель.
Наступило глубокое молчание, глаза всех членов были устремлены на неофита; затем в глубокой тишине раздался голос председателя, спрашивающего повелительным тоном:
— Брат, который час?
— Час, когда господин бодрствует, а раб спит, — ответил вновь вступающий.
— Назовите его.
— Я не слышу время с тех пор, как часы отсчитывают его для господина.
— Когда вы его услышите?
— Когда он разбудит раба.
— Где господин?
— За столом.
— Где раб?
— На земле.
— Что пьет господин?
— Кровь.
— Что пьет раб?
— Свои слезы.
— Что вы хотите сделать с ними обоими?
— Я хочу посадить раба за стол, а господина уложить на землю.
— Вы господин или раб?
— Ни то ни другое.
— Кто же вы?
— Я еще никто, но надеюсь кем-то стать.
— Кем?
— Зрящим.
— Вы знаете, чем занимаются зрящие?
— Я узнaю это.
— Кто вас этому научит?
— Бог.
— У вас есть оружие?
— У меня есть вот эта веревка и кинжал.
— Что означает эта веревка?
— Символ нашей силы и нашего союза.
— Кто вы есть по этому символу?
— Я одна из нитей этой веревки, которые союз сблизил, а сила скрутила.
— Зачем вы взяли эту веревку?
— Чтобы вязать и стягивать.
— А зачем кинжал?
— Чтобы разрезать и разъединять.
— Вы готовы поклясться, что воспользуетесь этой веревкой и этим кинжалом против любого обвиняемого, чье имя будет вписано в кровавую книгу?
— Да.
— Поклянитесь.
— Клянусь!
— Но вы сами обречены быть повешенным или убитым кинжалом, если преступите клятву, которую принесли на мече и кресте.
— Я обрекаю себя на это.[3]
— Ну хорошо, вы приняты в число друзей Тугендбунда. А теперь ваше право — смотря по тому, насколько доверчиво или недоверчиво ваше сердце, — остаться в маске или снять ее.
Молодой человек, не колеблясь, одним движением снял свою повязку и маску, одновременно сбросив и плащ.
— Кто ничего не боится, — сказал он, — может с открытым лицом и смотреть и быть увиденным.
Перед всеми предстал красивый молодой человек с военной выправкой, двадцати пяти-двадцати шести лет, с голубыми глазами, русыми волосами и усами того же цвета. Он был одет в полный студенческий костюм, хотя, по всей видимости, оставил университетскую скамью уже несколько лет тому назад.
Но в тот миг, когда глаза всех были устремлены на него, бронзовая дверь, закрывающая выход, проделанный в центральной опоре моста, внезапно открылась и перепуганный семнадцатый член общества, представляющий Ганновер и стоявший на часах снаружи, вошел в зал.