Пошли по одному. Впереди Пилюгин с факелом, за ним прораб, потом Лешка.
— Свети…
Черная вода да серый бетон на потолке. Трое на шатком помосте. Резкий профиль прораба, добродушное лицо Пилюгина под факелом, щупленькая фигура Лешки позади.
Потом они вернулись на лестницу, и прораб только спросил:
— Кто?…
Слесари стояли тесным кружком. Молчали.
Прораб — это мой друг, Юрка Лейбензон. Он играет на гитаре, пляшет «Цыганочку» и в конце всегда делает сальто. Он веселый. И я каждый раз удивляюсь, каким суровым может он быть тут, на работе. Поднял голову тяжело и ещё раз спросил:
— Ну, так кто же?…
Тихо. Шуршит поземка в раскрытых дверях, ледяным холодом тянет снизу.
Лешка протянул руку к факелу.
— Разве Пилюгин пойдет? Вырядился, что только руководящие указания давать в силах… Да и остальные… А на мне комбинезон, чего там!..
Кто-то отдал Лешке резиновые сапоги. Пилюгин сказал ехидно:
— Не зачерпни знай.
Казанцев молча взял факел.
На мостках выстроилась почти вся бригада.
Лешка по грудь в воде шел быстро, почти бежал, к центральному вводу — там, в темноте, должна быть такая штука. Вода расступалась, бурлила позади. Маленькие острые волны ломались о козлы, плескали на них оранжевыми огнями от факела Лешки.
Вот он уже ушел далеко. Здесь, на помосте, мне кажется, что он бродит по воде уже добрых четверть часа. Смотрю на зеленые блестки цифр — пять минут прошло.
Лешка остановился у черной трубы на серой стене. Подался к воде плечом — ощупывает трубу.
Выпрямился. На худом лице тени. Крикнул нам:
— Ниже, наверно!..
Переложил факел в другую руку, высоко поднял его над головой и стал медленно опускаться в воду. Вот над водой остался только факел, зажатый в руке.
— Что делает, ишь, что делает, креста на нём нет, — скороговоркой шепчет Пилюгин.
Я почему-то думаю о том, что видел в Новосибирске такой памятник из гранита — кулак, сжимающий факел.
Вдруг факел плашмя хлестнул по воде и погас. Потом будто большая рыбина плеснула сверху. И Лешкин голос:
— Зажгите свет!..
Мы все лихорадочно чиркаем спичками. Семь огоньков ведут Лешку из темноты.
Он подошел к помосту, протянул руку. Густые брови взлохмачены, по лицу стекает вода. Губы трясутся.
— Где чеканка, Пилюгин? Нашел я это дело… Разошлась, понимаешь, в стыке…
Пилюгин светится, сует Лешке ключ, свинец, каболку — просмоленную льняную нитку.
Принесли новый факел.
Прораб присел на корточки.
— Сделаешь, Лешка?
Лешка передернул плечами.
— Н-неужели нет…
— Посветить пойти?
— А мне свет там не нужен. В спину д-дайте!..
Лешка снова бредет по воде. Нам вдруг становится очень холодно. Прораб поднимает воротник.
Здесь, на помосте, слышно, как тяжело дышит Лешка, набирает воздух. Потом — глухой всплеск, и нам кажется, что мы чувствуем под водой торопливые глухие удары.
Прораб курит. С факелом стоит Чавкин, сварщик.
Пилюгин суетится, говорит громко:
— Скорей, Лешка, золотой ты мой человек… Памятник тебе с получки поставлю, право слово…
Я трогаю локоть прораба.
— Замерзнет он…
Он долго молчит, потом смотрит на часы.
— А ну, выйдем…
Кричит из коридора вниз:
— Музамберов!..
К нам поднимается скуластый парень в матросском бушлате.
— Посвети…
Я жгу спички.
Прораб что-то пишет в блокноте, потом с треском вырывает листок.
— Директору магазина, самому… Скажи, сантехники просили, для аварийной… Одна нога здесь, другая там — срочно!..
Через полчаса мы сидим на ящиках вокруг мангалки. На шестике сушится Лешкино белье. От него валит густой пар.
Пар валит и от Лешки. Он сидит в одних трусах па куртке Музамберова, протянув к огню руки и ноги. Ладони и пальцы у Лешки иссиня-белые, в глубоких морщинах. Такие бывают у женщин после долгой стирки.
Чавкин стоит над Лешкой, трет ему спиртом спину.
— Ну и худой ты!.. Шкелет совсем…
— Дурак, — беззлобно бросает Лешка.
— Поторопись, Чавкин! — Пять минут осталось… — У прораба пыжиковая шапка сбита на затылок. В коленях зажата большая бутылка с серебряным горлышком.
Пилюгин положил красную короткопалую ладонь на Лешкину волосатую ногу, заглянул в глаза.
— Новый год без штанов встречаешь, а?
Глухо выстрелила пробка, в пол-литровой банке с наклейкой «Свиная тушенка» запенилось, заиграло шампанское.
— Пей, Казанцев! Пора как раз…
Лешка взял банку обеими руками, поднес к губам.
— Тост, тост скажи!
Казанцев долго хмурил черные клочковатые брови, улыбался напряженно.
— Чтоб всем нам хорошо в новом году было…
Лицо Лешки сморщилось. Через силу тянул вино, пил с остановками. Вытер губы ладонью, сказал презрительно:
— Газировка!..
Пилюгин высоко поднял банку, сказал торопливо:
— За тебя, что ли, Лешка, чтоб тебе пусто было!.. Экий ты, право…
Потом пили спирт.
Внутри жгло, как будто проглотил горячую картофелину.
— Вот и встретил ты Новый год под своей елкой, — прораб улыбнулся в сторону окна. Там на иссиня-черном стекле продолжали плясать огоньки.
— Первая в этом доме…
Мы немножко пьяны: и от пережитых событий и от сознания необычности этого праздника.
Я вижу: у Лешки на лице хитрая улыбка, в глазах ласковые искры.
Наклонился к прорабу, заглянул снизу.
— Может, хоть нынче договоримся, Леонидыч?… В праздник-то?…
У прораба нарочно, по-моему, сердитое лицо. Сказал грубовато:
— Что-о, Казанцев? На передний край снова, что ли?
— Ну, Леонидыч…
Я понимаю: сейчас, пользуясь настроением, когда всё становится ближе, когда стираются эти самые административные грани, Лешка хочет решить какие-то свои дела.
Прораб усмехнулся. Мудро как-то, чуть свысока.
— Знаешь что, Казанцев… Ну тебя к богу!..
Лешка наклоняется ещё ближе, и в глазах у него такая просьба, что отказать ему, кажется, невозможно, попроси он сейчас хоть полмира.
— Ну разве плохо я у вас работал, Леонидыч?…
Протягивает прорабу ладонь с оттопыренным большим пальцем.
— Ну, вдарим по пяти, Леонидыч, а?
— Рубаха, смотри, сгорит, — бросает Юрка.
Краешек новой рубахи, что была у Лешки под комбинезоном, пожелтел, от него идет уже не пар — дым.
Лешка с Пилюгиным возятся с бельем, перевешивают его на шестке.
Я спрашиваю у прораба:
— Чего это он?
Тот говорит тихо:
— Бульдозерист он, ты же знаешь… В моторах разбирается — не упаси… И слесарь — золотые руки. Но вот заладил одно: там, на самой стройке, настоящая жизнь. Передний край там. А мы, видишь, в поселке. И всё, мол, мимо, мимо… Разве работа — слесарь-сантехник?… В дерьме копаемся…
— Здравствуйте, — говорю я. — А то что дом-то вот этот, восемьдесят квартир, спасли? Что теплотрассу?
Юрка улыбается широко, смотрит мне в глаза:
— Агитируешь?…
…Лешка надевает рубаху. Пилюгин рядом держит комбинезон.
Оделся наконец.
Пилюгин бросает в угол шестик, садится на ящик.
— Ну, по домам теперь, к бабам да детишкам… За насосом один послежу.
Мы выходим из подъезда. Под ноги бросается тугая позёмка. Вверху звезды яркие-яркие, иглятся и, кажется, поскрипывают от мороза. Далеко в центре поселка музыка. Радиола поет про два сольди.
Уходим от дома.
Я кладу руку Лешке на спину, поднимаю ему воротник. Комбинезон у Лешки стоит колом, воротник торчит, как накрахмаленный.
Смотрю в окно, где светятся огоньки в мангале, где остался Пилюгин.
«Будет в этом доме елка… — думаю… — Зайти бы к кому-нибудь под Новый год… Когда завод построим. И сказать: «Люди! А знаете, как справляли здесь первую елку? Давайте выпьем за Лешку, люди!..»
Рафаил Бахтамов
Открытие
— О ходе следствия будете докладывать мне, — сказал прокурор. Возьмите дело.
* * *
За проходной плакат. На плакате — самолет, во всю ширину разбросавший стальные руки — крылья. По небесно-голубому красным: «Больше светлых», и три решительных восклицательных знака.
— Светлых нефтепродуктов, — пояснил сопровождающий.
Валерий смотрел на массивные тела резервуаров, на махины колонн и башен, увитых разноцветной перевязью труб. Звучали названия, цифры температур и давлений, крекинг каталитический, термический, специальный.
— Я хотел бы осмотреть установку, где произошел взрыв, — сказал он.
— Пожалуйста… Только зачем же взрыв? Просто авария…
Это не первый. Как угодно: авария, неприятность, происшествие, только не взрыв.
«Объект преступления» — установка высокотемпературного крекинга — по виду не отличалась от других. Такая же махина: металл, кирпич, трубы. «Можно подняться?» — «Конечно. Но установка работает нормально».
Всё-таки он поднялся — взлетел на лифте. Походил по площадке. Но труба заслоняла всё.
Зашли в операторскую. Начальник установки — немолодой человек с седыми лохматыми бровями — назвал себя, показал всё, что требовалось, но в разговор не вмешивался. Отвечал сопровождающий.
— Да, установка управляется отсюда. Сначала следует повернуть левую задвижку, потом правую. Ошибиться трудно — цвет, как видите, разный. Когда покрашены? Верно, краска немного стерлась. Есть схема, абсолютно ясная. Разумеется, висит давно — видите, бумага пожелтела. Если открыть в обратном порядке? Взрыв возможен. Нет, не обязателен. Всё зависит от параметров: концентрации, температуры, давления.
Валерий молчит. Ничего нового. Обо всём этом сказано в заключении. Даже задвижки он видел раньше — на эскизе. И представлял: сначала оператор поворачивает левую. Выжидает, пока температура снизится на сто пятьдесят градусов. Открывает правую. Следит по приборам за повышением температуры. Закрывает обе. И всё. Просто.
Правила Таирова, конечно, знала. И выполняла, надо думать, точно. Кроме одного: вместо левой задвижки, возможно, вначале открыла правую. Температура сразу подскочила, произошел взрыв.
— Двинемся дальше? — вежливо спрашивает сопровождающий.
— А? Нет, нет… Вернемся.
Инженер, кажется, немного разочарован. Чего он, собственно, ждал? Хитроумных вопросов, подвоха? Прощаясь, они смотрят друг на друга и улыбаются: ровесники, вчерашние студенты…
* * *
Секретарь директора кивнула Валерию, как старому знакомому.
— Открыть?
— Пожалуйста.
Провела его в комнату (письменный стол с зеленоватым стеклом, чернильница, счеты, на стенах диаграммы: что-то поднимается, что-то падает).
— Располагайтесь, — сказала она. — Сейчас вызову.
Оставшись один, Валерий переставил кресло, двинул поближе стул. Сказал спокойно и твердо:
— Войдите.
У неё было худое, смуглое, тонко очерченное лицо. Но это он увидел потом. Даже глаза — очень большие, очень темные — он умудрился не заметить. Так поразила Валерия её неожиданная веселость.
Она вошла с улыбкой. При виде незнакомого человека она попыталась стать серьезной, нахмурилась. А губы продолжали улыбаться, и руки играли с пуговицами в какую-то забавную игру. Казалось, она с трудом сдерживается и вот сейчас рассмеется. Впервые Валерий видел обвиняемую, которая так странно вела себя у следователя.
— Садитесь, — сказал он суховато. И когда она села: — Моя фамилия Крымов. Валерий Петрович Крымов. Мне поручили… проверить обстоятельства дела.
Она сжалась, притихла.
— Расскажите, пожалуйста, подробно, как всё произошло.
Не было в её рассказе ничего неожиданного, никакой «ниточки». Всё знакомо, даже скучновато, Левая задвижка. Правая…
— А не наоборот?
Она не торопилась с ответом. Вспомнила — это читалось на её лице. Странно, ведь её не в первый раз спрашивают.
— Нет. Я сначала открыла левую. Правую после.
— А вы не забыли? Знаете, бывает…
— Нет.
— Кстати, если не ошибаюсь, вы говорили, что взрыв произошел очень скоро, как только вы открыли вентиль (это не очень «кстати», но ничего, сойдет).
— Нет, — она покачала головой. — Я успела закрыть оба вентиля, подошла к столу, взяла журнал…
— И температуру успели заметить?
— А как же! Всё было по инструкции: температура сперва снизилась, потом стала повышаться.
— Не может быть! — не удержался Валерий. (Вентили можно спутать. Но температура… Если бы температура понизилась, взрыва не было бы. Значит, она говорит неправду.)
— Вы успели сделать запись в журнале? (Он отлично знает, записи нет.)
— Нет, я не успела…
Ясно. Сошлется на взрыв.
— Помешал взрыв?
— Не совсем… — Она покраснела. — Я как-то так… задумалась. А потом это… и я испугалась.
Валерий не смог скрыть улыбки. Сразу почувствовал — зря, но было поздно.
Лицо у неё замкнулось. Будто кто-то задернул между ними тяжелую плотную штору. Попробуй раздвинь. Неужели один человек не может объяснить другому?… Ведь ничего плохого он ей не желает. Даже больше: в сущности, он хочет ей помочь. Всё это так, а сумей убедить…
— Можно уйти? — спросила она.
— Да, пожалуйста. — Он вздохнул с облегчением.
Она дошла до двери, взялась за ручку и остановилась. Кто знает, о чём она думала. Может быть, ей казалось, что именно сейчас решается её судьба. Ещё есть возможность вернуться и заставить этого человека поверить, что она не виновата. А может быть, ей просто было трудно переступить порог и остаться одной.
* * *
— Пожалуйста, сюда.
Валерий очутился в окружении книг. Они закрыли стены так плотно, что черные, желтые, синие корешки казались рисунком на обоях.
— Эммануил Семенович Левин, — хозяин поклонился. — Эксперт. Прошу садиться.
Помолчали. Конечно, физиономистика — наука темная, но эта небольшая, слишком верткая голова, хитрые, глубоко посаженные глаза и губы — тонкие, длинные…
Левин закурил, сказал быстро, в одну фразу:
— Осмотр эксперта окончен, мнение составлено, перейдем к делу, чем обязан?
— Пришел к вам за советом.
Ответ, кажется, смутил эксперта. Он поерзал в кресле, загасил папиросу, зажег другую. Может, он ожидал, что новый следователь будет нападать на его заключение, и приготовился к отпору?…
— Пожалуйста, — сказал он наконец. — С удовольствием… А в чём, собственно, вопрос?
Валерий объяснил. Таирова упорно отрицает свою вину. В конце концов и у него появились сомнения. Он понимает, что это несерьезно, что сомнения — дело сугубо личное. Именно потому он не пошел к прокурору, решил сначала посоветоваться с опытным человеком.
— Опытный… первый раз в глаза видит… — пробурчал Левин и улыбнулся. Неожиданно оказалось, что улыбка у него мягкая, а морщины у губ — усталые и добрые.
Хозяин заметил взгляд Валерия. Он поправил галстук, нахмурился. Сказал сурово:
— У нас нет оснований не верить Таировой, однако она может искренне заблуждаться. Вы же прекрасно знаете, какие выкрутасы проделывает иной раз память.
— Может быть, какие-то другие причины?
— Какие же? — холодно спросил эксперт. — Вы, товарищ Крымов, конечно, понимаете, что, прежде чем писать заключение, я вместе с заводскими инженерами облазил установку. Так что посторонние влияния исключаются. Могу вас заверить, что из числа известных причин ошибка, названная в заключение, единственно возможная.
— А если там в установке произошло нечто науке неизвестное?
— Ох, и спешите вы, молодые, с выводами! «Неизвестное науке» — это же очень серьезно! Не надо, дорогой Валерий Петрович, бросаться такими словами…
— Хорошо, не буду, — улыбнулся Валерий. — Подскажите, что делать. Не верить?
— Нет, этого я вам никогда не скажу. Обязательно надо верить. Теперь о деле. Если вопрос стоит категорически: не верить человеку или сомневаться… — Эммануил Семенович сделал паузу и вдруг закончил весело: — Я, например, предпочитаю сомневаться.