Мария Шиповская
Совещание окончилось, командир утвердил предложенный Станиславом план операции, и теперь Петр провожал приятеля домой. Он несколько раз, казалось, порывался что?то сказать. Но заговорил только на Краковском предместье, когда от ущелья круто спадающей вниз улицы Беднарской их отделяло всего несколько метров.
– Я во многих операциях участвовал, но туда пойти не рискнул бы.
– Но ведь кто?то должен это сделать. Я разбираюсь лучше – значит, я.
– А я, признаться, не рискнул бы!
– Ты просто не умеешь толком фотографировать! – рассмеялся Станислав. – Для будущего архитектора большой недостаток.
– Зато уж стреляю я лучше тебя, – ответил Петр. А через минуту повторил. – Но туда все равно не пошел бы, нет, не пошел.
Они стояли, прислонясь к ограде памятника Мицкевичу. Станислав задумчиво трогал пальцами железную вязь решетки, изогнутой так искусно, словно бы это был лист неизвестного растения. Над ними тихо шелестели деревья с пожухлой желтой и красной листвой, пылавшей в лучах августовского солнца первыми красками теплой и ясной осени, сулившей долгую и суровую зиму. С высокого, скрытого ветвями цоколя поэт задумчиво глядел на суетившуюся у подножия памятника толпу.
Рядом, у трамвайной остановки, расположились продавцы, торговавшие пирожными, конфетами и папиросами собственного изготовления, мимо пробегали мальчишки с пачками газет «Новый Курьер Варшавский».
– Газета, свежая газета! Первоклассная липа всего за десять грошей! – выкрикивали они.
К остановке подошел красный трамвай. Толпа бросилась к нему, люди висели на подножках, ехали верхом на буферах. Но никто не стремился к передней площадке, где висела табличка с надписью: Nur fur Deutsche.[1]
Зеленоватая куртка метеором мелькала над тротуаром.
Воздух прорезала автоматная очередь, но мальчишка уже скрылся за углом.
Окончательно взбешенный неудачей, немец дал автоматную очередь над головами стоявших под деревом людей, так что посыпались листья и мелкие ветки.
Но на сей раз это был заранее продуманный способ издевательства. Еще одна автоматная очередь прошила новую строку над людьми – ниже, ближе к их головам.
Ися запищала, как испуганная птица.
Из?за угла выглянул Стасик.
– Иди! Иди сюда, мой дорогой! – позвал Бруно. – Если не придешь, то я застрелю этих всех!
– Стасик! Не выходи! – крикнула пани Ядвига. – Он и так нас убьет!
Стасик исчез за выщербленным углом кирпичного дома и уже больше не появлялся.
«Хоть он спасется», – с облегчением подумал Станислав. Он не знал, какие намерения у Бруно: то ли он всех расстреляет под этим деревом, то ли насладится страхом своих жертв, дождется отбоя тревоги и передаст их в руки гестапо.
Он почувствовал страх уже не за себя, а за всех тех, кого знал.
«Вынесу ли я пытки? Не выдам ли адреса? – думал он с тревогой. – А Кшися? Вдруг Исю начнут пытать на глазах у ее матери?»
Затянувшаяся неизвестность была столь мучительна, что он предпочел бы, чтобы Бруно просто нажал курок, прицелился поточнее.
Между тем Бруно наслаждался муками ожидающих смерти.
Станислав, как и тогда возле Замка, ощущал отчаяние беззащитного человека, оказавшегося во власти жестокости и насилия.
Все казалось ему теперь далеким и незначительным, а вместе с тем представлялось с неправдоподобной точностью.
Он видел, как муравей у его ног тащил травинку, которая была вдвое больше его самого. Медленные движения крыльев мотылька, усевшегося на пожелтевшем листке и ставшего еще одним желтым пятном осени. Огромные листья каштана, словно огромные ладони с пятью пальцами, махавшие, как бы прощаясь. Скользнувший по ветвям солнечный луч. «Как блеск свечей на волосах Гали», – подумал Станислав. Западная сторона неба еще алела заревом, но над ними уже распростерлась тусклая синева, темнеющая с каждым мгновением.
Станислав словно бы находился здесь и одновременно где?то еще, далеко отсюда. Он видел самого себя, всех их, четверых, стоящих под искалеченным пулями деревом. Вот он сам, опирающийся на костыль, мать с ребенком, варшавская девочка.
Пани Ядвига и Кристина шевелили губами. Наверное, молились.
Он глянул вверх. Над их головами в темной коре дерева светлели следы пуль, напоминая белые точки на негативах готического зала Замка. Те самые точки, которые обозначали отверстия, пробуравленные немецкими минерами для зарядов динамита.
Когда с этих негативов кто?нибудь сделает оттиски, отверстия на снимках будут черными. Как раны на теле человека.
Он не думал о смерти. Не чувствовал ни скорби, ни страха, ни отчаяния. Ничего.
Только перед глазами у него все время стояли белые следы пуль на теле дерева, наполненные соком, словно слезами.
«Негативы в безопасности, – улыбнулся он, торжествуя. – Кто?нибудь да использует их. Они расскажут о том, что происходило с нами в годы войны».
Он знал, что разные люди наблюдали за этой сценой, будучи не в состоянии им помочь. Но их бессилие превращалось в яростный гнев и страстное желание выстоять.
«Может ли мир представить себе такие минуты, как эта? Поверить в то, что с нами делали? Поверят ли этому те, кто будет жить в Варшаве через десятилетия?.. Стасик убежал, по крайней мере он расскажет нашим, как мы погибли. Но уже никто не увидит наших лиц…»
Он огляделся вокруг. Хотел проститься с городом, с уличными мостовыми, с небом над головой, с землей под ногами.
Вдруг он замер. В окне одного из домов на втором этаже под прикрытием шторы стоял молодой мужчина с небольшим фотоаппаратом в руках.
Станислав не хотел привлекать к нему внимания Бруно и отвел взгляд.
Ему показалось, однако, что обостренным слухом он уловил легкий треск вспышки. Краешком глаза заметил движение пальцев незнакомца, тот перевел кадр и снова пустил в ход вспышку для очередного снимка.
«Хорошо, что сохранится свидетельство нашей муки и смерти. Мы должны выстоять до конца», – подумал Станислав, и мысль эта словно бы умножила его силы. Он выпрямился, посмотрел Бруно в глаза.
Огромная, давящая фигура немца выступала на фоне шахматной доски из темных прямоугольников кирпичей и просветов неба.
Бруно целился из автомата, то направляя мушку прямо в грудь своим жертвам, то поднимая ее чуть выше их голов.
В подворотне блеснул низкий, длинный, косой луч заходящего солнца, и в его блеске Станислав заметил вдруг что?то, что не могло его не озадачить.
В одном из просветов кирпичной шахматной доски что?то сверкнуло. Дуло?
Что это могло быть? Неожиданный союзник? Откуда?
Может, просто соотечественник Бруно, такой же садист, позавидовал ему и решил присоединиться к затеянной им забаве?
А быть может, в этой ажурной стене просто?напросто торчала какая?то труба, которой он раньше, стоя в подворотне, не заметил. Да, скорее всего, это какая?то труба.
В этот момент из?за кирпичного переплетения за спиной немца послышался тоненький, пронзительный голос:
– Герр Бруно! Хенде хох! Герр Бруно!
Немец молниеносно обернулся, но не поднял руки вверх. Длинная очередь из его автомата застучала по кирпичам, так что во все стороны посыпались осколки.
Неожиданно, словно послушавшись призыва, он выбросил обе руки вверх, выронив автомат на землю. Потом, изогнувшись в сложном пируэте, рухнул навзничь.
Станислав несколькими прыжками подскочил к лежащему, даже не почувствовав боли в ноге.
Жесткая фуражка отлетела в угол. На забинтованном лбу виднелось небольшое темное отверстие, возле которого расцветало темное пятнышко, разливавшееся все более и более широким кругом.
Кристина побежала вслед за Станиславом.
Пани Ядвига шла медленно, она остановилась у ворот и, покрывая поцелуями Исю, увела ее в другую сторону.
Из соседнего дома прибежал молодой мужчина, тот самый, кого Станислав видел в окно с фотографическим аппаратом. За ним еще несколько молодых людей. «Фотограф» говорил, словно бы отдавая приказания:
– Быстро, пока не дали отбой тревоги! Вы уведите подальше девочку и мать с ребенком! Мы спрячем труп немца в подвале, а потом перенесем и завалим его кирпичами в том месте, где упала бомба.
Двое молодых людей, притащившие откуда?то ломы, стали отрывать тяжелые, толстые доски от входа из подворотни на сожженную лестничную площадку.
– Но… но кто, собственно, его застрелил? – не понимал Станислав.
– Увидев, как вы к нему подскочили, я решил, что это вы, – произнес незнакомый мужчина.
– Нет! У нас не было оружия…
– Смотрите! – закричала Кристина. – Пан Петр!
– Пётрек!
На зеленом дворе, за шахматной кирпичной кладкой, помеченной следами пуль Бруно, стоял Петр. В бессильно опущенной руке он держал парабеллум.
– Петр! Ты спас нас!
– Пан Петр! Как к вам добраться? – допытывалась Кристина.
Петр не отвечал. Молча смотрел он на землю, туда, где высокий порог из кирпича как бы перегораживал двор.
Петр прикусил губы, стараясь не заплакать.
Вдруг Кристина опустилась на колени, прильнув лицом к щели в кирпичной кладке. Рыдания сотрясали ее худые плечи.
Теперь и Станислав встал на колени у соседней щели.
Во дворе на пучке травы лежал Стасик и широко открытыми глазами смотрел в небо. Край распахнутой зеленоватой куртки был засыпан песком. На голубом свитере, обтягивавшем грудь паренька, виднелись мелкие, наполнявшиеся пурпуром стежки, – следы пуль, выпущенных из автомата Бруно.
Возле щеки парня лежало треснувшее стеклышко.
Станислав зажмурил глаза. Когда он их открыл, то увидел, что на глубокой темной синеве неба, заплутавшись в ветвях дерева, светит первая одинокая звезда.
От автора
Возможно, кто?нибудь из читателей, прочитав эту книгу, спросит, что же в этом рассказе правда, исторически достоверный факт, который можно проверить и который могут доказать дотошные исследователи прошлого, а что литературный вымысел.
Полностью достоверна вся история Замка от начала его основания до трагических 1939–1944 годов. Правда – что в течение без малого пятисот лет Королевский замок в Варшаве разделял судьбы народа и в беде, и в радости.
Правда и то, что по плану гитлеровцев Королевский замок подлежал уничтожению, как символ польской государственности и независимости. Правда – что поляки с величайшим самопожертвованием и героизмом гасили пожар Замка в сентябре 1939 года, под обстрелом перевозили в здание Национального музея наиболее ценные предметы, а зимой 1939–1940 годов, когда Замок был разграблен немцами, сумели спасти немало бесценных фрагментов, способствовавших восстановлению его внутренних интерьеров во всем их былом великолепии. Правда и то, что были созданы фотодокументы, запечатлевшие уничтожение Замка; переданные по конспиративным каналам, они стали известны всему цивилизованному миру. Верно также, что в период оккупации проводились различные тайные акции, некоторые из них осуществлялись в стенах Замка.
Правда – что во время оккупации неким Станиславом Прошовским были произведены фотосъемки Замка. Сделанная большой фотокамерой на стеклянных негативах размером 13х18, серия документальных снимков рассказывает о варварском уничтожении этого бесценного памятника истории и искусства, а имя фотографа (а быть может, псевдоним) запечатлено на хранящих эти бесценные негативы старых конвертах, которые находятся ныне в собрании Института истории искусств Польской академии наук.
Что за человек был Станислав Прошовский? Где и как прошли его детство и юность? Имел ли он в 1939 году возможность участвовать в спасении Замка? Что с ним было потом? Когда и где он погиб? А может, уцелел во время войны? Жив до сих пор? Несмотря на все старания, мне не удалось этого узнать. Поэтому героя моей повести зовут просто Станиславом Ковальским, а жизнь его похожа на жизнь многих варшавян… Но мне известно, что сделанные Станиславом Прошовским негативы уцелели и используются и сейчас как фотодокументы, запечатлевшие уничтожение Замка немцами.
Встретил ли Станислав Прошовский во время своей тогдашней акции в Замке смелого и решительного Стасика, влюбленного в каменные стены Варшавы? Не знаю. Знаю только, что немало отважных варшавских подростков участвовали в самых различных операциях. Это они в 1943 году, как символ надежды, подняли на развалинах башни Зыгмунта бело?красный флаг для поддержания духа населения оккупированной столицы; это они во время Варшавского восстания оказывали яростное сопротивление превосходящим силам гитлеровцев; они сражались в отряде Руга, опорным бастионом которого был Замок.
Существовал ли на самом деле жестокий, окруженный мрачной славой Бруно из группы полевой жандармерии «Потсдам»? Не знаю. Знаю только, что группа полевой жандармерии «Потсдам» действительно размещалась во дворце «Под бляхой» возле руин Замка. И знаю, что было множество немцев в мундирах полевой жандармерии – и в зеленоватых, и в серо?голубых, и коричневых, и черных, – все они твердым шагом маршировали по улицам Варшавы. Их руки обагрены человеческой кровью, на их совести несчастья многих и многих людей. Против них боролись участники польского конспиративного движения: взрослые, молодежь и дети, мужчины и женщины.
Поддерживал ли Станислав Прошовский в тяжелые дни оккупации связь с подпольным Варшавским университетом, с Национальным музеем, с библиотекой Варшавского университета, с факультетом польской архитектуры? Не знаю. Знаю, что, вопреки запретам и угрозам, жесточайшим репрессиям, существовал и действовал подпольный фронт борьбы за спасение польской культуры; некоторые эпизоды деятельности героев этого фронта и являются фоном моей книги.
Действие ее происходит в Варшаве. Во время оккупации все города, все польские земли, в меру своих возможностей, несмотря на тяжелейшие репрессии, стремились к сохранению культурной жизни. Но мне лично особенно близка варшавская проблематика. Я – коренная варшавянка, здесь я пережила сентябрь 1939 года, оккупацию, восстание 1944 года. Уже в детстве (разумеется, в весьма скромных масштабах) я приобщилась к варшавскому подпольному фронту борьбы за польскую культуру с помощью моих родителей, Гражины и Вацлава Островских, а также их друзей, в числе которых были и жившие на Старом Мясте Сабина и Казимеж Шиповские; с помощью моей названой сестры Кристины Фрыштак, которая, приехав из Познани, стала студенткой подпольного Варшавского университета и погибла, участвуя в Варшавском восстании; с помощью моей школы, замечательной школы Анны Гольдман, тайного объединения харцеров и широкого мира конспирации.
Конечно, в юные годы я не могла охватить всего масштаба событий. Но память моя хранит множество мелочей, незначительных с точки зрения истории, но создающих атмосферу тогдашней повседневности. Память запечатлела и нечто весьма существенное. А именно: что книга, картина, многовековое строение, любимая мелодия – все это в борьбе за независимость является таким же оружием, как винтовка и граната. И что враг знал это, поэтому он и стремился лишить нас наших книг, прекрасных картин, образа многовековых строений, любимых мелодий…
Более широкая панорама борьбы за польскую культуру открылась для меня позднее, когда в 1967–1970 году мне вместе с моим мужем, художником и фотографом Анджеем Шиповским, посчастливилось участвовать в подготовке к выпуску в Государственном издательском институте под редакцией Станислава Лорентца книги воспоминаний «Борьба за культурное достояние. Варшава 1939–1945», для которой мы собирали фотодокументы. Мы перерыли тогда несчетное количество материалов в архивах, музеях, библиотеках, а также в частных собраниях. Провели многочисленные беседы со многими участниками подпольного фронта борьбы за польскую культуру, с людьми, непосредственно руководившими им, прежде всего с профессором Станиславом Лорентцом и профессором Яном Захватовичем.