Трудно описать сказочную прелесть ночной рыбалки! Где-то в черной глубине мечется шальной таймень, слышно, как он бултыхается, выпрыгивая свечами, как бьет хвостом, лязгает о металл зубами, но ничего-ничего не видно! И потому, что ничего не видно, даже малейшие, едва ощутимые толчки кажутся чудовищно преувеличенными. И страшно и радостно одному в этой гулкой таинственной черноте. Все так обнажено, взвинчено, непохоже на привычные, обыденные представления… Леска словно оживает, словно сливается с нервами. Улавливаются ее мельчайшие биения, и по ее трепету разгоряченное воображение безошибочно угадывает невидимые проделки невидимого чудовища.
После упорной борьбы таймень перевернулся кверху брюхом. Но не случайно ли он взялся? Надо еще раз проверить, еще раз убедиться, что таймени хватают блесну и в темноте. Снова, на этот раз уже не лежа, а стоя, опускаю блесну в поток. Мокрая холодная жилка тонкой змейкой ползла по ладони. И вдруг кто-то резко рванул меня за ноги, опрокинул в воду и поволок, поволок за собою. Течение мгновенно слизало с головы кепку, оторвало пуговицы застегнутого ватника. Ватник тяжело болтался на одной руке, мешая грести. Я безуспешно пытался освободиться от этой обузы. Меня крутило, перекатывало по дну. Едва удалось вынырнуть и глотнуть воздуха, как опять кто-то сильно и властно дернул за ногу и потащил в глубину. Он тащил за жилку, которая обмоталась выше колена. Я хотел перекусить ее, но захлебнулся. В голове быстро-быстро застучали звонкие Молоточки, грудь невыносимо сдавило.
«Водяной, водяной, водяной», — ликующе загудели гортанные крики старого каюра.
«Водяной» волок меня против течения в самую глубину «круглой ямы». Я понимал, что там неминуемая смерть, что нужно плыть на мель, но не было сил справиться с речным чудовищем. Случайно ухватился за слизистый валун и пополз по дну, цепляясь за камни. «Водяной» скакал вокруг в дикой пляске, хлестал хвостом по рукам, по лицу. Когда сознание уже почти совсем помутилось, я нащупал спасительный песок мели. Кое-как встал на одну ногу — за вторую все время дергал «водяной» — и попрыгал, попрыгал, как раненая цапля, к смутному темному берегу.
«Водяной» оказался некрупным экземпляром. В нем было от силы килограммов двадцать. Обидно было бы погибнуть из-за такого малыша.
В кармане ватника каким-то чудом уцелели спички. Они были упакованы в непромокаемый резиновый мешочек. Я срубил сухую лиственницу и прямо посередине реки на каменной долеритовой плотине разложил костер.
Если бы кто издали увидел эту картину, несомненно принял бы меня за греющуюся русалку. Длинные мокрые волосы, уже несколько месяцев не тронутые парикмахером, болтались, как девичьи косы, а тело, на которое за все лето не упал ни один луч солнца (попробуйте позагорайте среди кровососов), белело в темноте не хуже любого привидения.
Я сидел у костра и думал, как же все-таки удалось такому сравнительно мелкому таймешонку утянуть меня под воду. А все потому, что забыл про осторожность, нарушил правила рыболовной безопасности. Нельзя при ловле крупной рыбы держать леску в руке. Вот она случайно и захлестнулась мертвой петлей за ногу! Век не забуду эту ночную прогулочку на «серебряном полярном рысаке»
Вскипятил крепкого чая, зажарил на углях кусок боковины. Позавтракал с аппетитом и сразу пришел в себя, отогрелся. Потом вдруг вспомнил про тайменей, побывавших в моем колодце. У этих красных шелковинок в жировых плавничках не оказалось. Значит, они приплыли в «круглую яму» недавно. Значит, таймени летом тоже кочуют. Интересно, а где же сейчас старые меченые знакомцы? Сделал два заброса и вытащил двух тайменей с красными шелковинками. Больше ловить не стал.
Неприятно возвращаться рыболову домой с пустыми руками, но и мало радости, когда невозможно поднять улов. Пришлось связать тайменей прутьями и тащить их волоком по воде, как бурлаки в былые времена тащили тяжелые баржи… Рыбины то и дело цеплялись крючкастыми зубами за валуны. Хорошо, что догадался зашить им пасти нитками.
На сей раз товарищи не проявили пылких восторгов к ночным трофеям, зато, как и прежде, все по очереди сфотографировались среди тайменей. Убежден, многие из них сейчас изводят этими снимками ленинградских рыболовов — особенно тех, кто день и ночь дремлют среди безмолвных удочек на пыльном граните мазутной Невы.
На безыменном водопаде Горбиачина
Век учись
Закончив исследование берегов Горбиачина, мы двинулись дальше на север и 1 сентября разбили палаточный лагерь у реки Кулюмбе. Дул холодный, пронзительный ветер, хлестал дождь. Все спрятались в палатку, где весело потрескивала накаленная докрасна походная железная печка. Меня же какая-то неодолимая сила оторвала от блаженной ласковой теплоты и погнала сквозь кусты по камням и болотам к унылой серой реке, булькающей от дождя.
«Быть может, именно здесь посчастливится сразиться с настоящими речными гигантами! Ведь Кулюмбе куда полноводней Горбиачина. В большой реке и большая рыба», — рассуждал я. Однако надежды не оправдались, хотя были перепробованы все блесны: поверхностные, глубинные, колеблющиеся, вертящиеся, желтые, красные и белые.
Наступил вечер. Плечи ныли от бесчисленных маханий удилищем. Я поднялся на крутой холм и презрительным взглядом окинул неприветливую серую реку. Она текла среди каменных гряд, похожих на уродливо обрубленные ящики. Обмытые дождем плоские гряды мрачно блестели черной глазурью. Ни одного деревца, ни одного кустика на их вершинах — только камни да камни, да кое-где в ложбинах изъеденные бурой пылью островки вечного снега. Захотелось в палатку — к жаркой печурке, к горячим пшеничным оладьям.
Увидев меня, Сафонов вынул из чехла охотничий нож.
— Братцы-рыбоеды! — обратился он к геологам. — Кончайте дуться в преферанс, давайте тайменей потрошить.
Товарищи ни за что не хотели верить, что я пришел с пустыми руками. Оказывается, мой рыбацкий авторитет был настолько высок, что все были убеждены: стоит мне только махнуть своей полосатой палочкой-выручалочкой, завертеть катушкой, пропеть петушиное слово — и таймени поплывут ко мне сами, как по щучьему велению.
Я старался изо всех сил оправдать их доверие: обловил все водопады и пороги, все глубокие ямы и перекаты — ну хоть бы кто клюнул ради смеха. Я готов был поспорить на спиннинговое удилище, что таймени в Кулюмбе не водятся.
Но вот однажды я шел по долине каменистого ручья, в устье которого был широкий веер из серой гальки. Вода здесь растекалась вялыми беззвучными струями. О как я удивился, когда увидел под тихими струями штук пять тайменей! Они спокойно лежали на мели, эта позиция им явно нравилась. Сбегал к устью второго ручья. Там тоже под уступом песчаной косы принимала холодный тихоструйный душ стая тайменей.
Так вот почему я опозорился! Вот почему приходил с рыбалки не солоно хлебавши! Привык, что на Горбиачине таймени держатся лишь в самых бурливых стремнинах, а кулюмбинским лентяям, оказывается, шумные водопады не по душе. Почему?
Почему же они облюбовали мелкие заводи в устье ручьев? Что там хорошего? Я не мог ответить на эту загадку. Зато теперь знал, где их ловить. Спросил у геологов, сколько тайменей преподнести им к ужину. Геологи пожелали трех. Просьба была выполнена в точности.
Пока мы кочевали по берегам Кулюмбе, мой рыбацкий авторитет опять поднялся на недосягаемую высоту, а в походном дневнике появились новые любопытные записи. Я заметил, что сибирские таймени прекрасно маскируются: иногда их почти невозможно обнаружить среди камней. В неглубокой заводи, дно которой было беспорядочно усыпано белыми плитами туфогенного песчаника и бурыми глыбами базальтов, таймени держались только среди бурых камней и боялись заплывать за белые плиты. Спины у них темные, бурые, они, вероятно, «чувствуют», что на светлом фоне, в прозрачной воде их очень легко заметить.
От кого же они прячутся? Кто их враги? Прежде всего сами… таймени. Один раз я тащил на спиннинге полуметрового таймешонка, как вдруг почувствовал необыкновенно сильный рывок, и добыча вместе с блесной навсегда исчезла в глубокой пасти чудовища. Я ужаснулся, увидев широченную малиновую кромку хвоста. Это была мечта, моя заветная спортивная цель величиной… с акулу! Таймень-гигант легохонько оборвал миллиметровую жилку. Долго-долго я не мог опомниться, и спиннинг в руках дрожал и трепетал, кланяясь вслед малиновому великану.
Прячутся таймени среди бурых камней еще и затем, чтобы легче было нападать на рыбу. Так зеленые щуки любят таиться в зеленой подводной траве.
Однажды я подсек пудового толстяка, который с перепугу так забился в камни, что невозможно было его вытащить оттуда. Я не хотел терять «счастливую» уловистую блесну и нырнул в ледяную воду. Блесну кое-как вытащил из пасти, а тайменя вытащить не смог. Он протиснулся между валунами, словно клин. Когда я позвал товарищей на помощь, пленник юркнул в груду камней проворнее угря. Вот тебе и неуклюжий толстяк!
12 сентября снова полил дождь. Ручьи вздулись, река помутнела, вышла из берегов. Рыба перестала браться. Геологи приуныли: у нас осталась одна противная сушеная картошка, которая всем смертельно надоела. Я прямо-таки бесился от злости: таймени возбужденно бултыхались под сливом ручья, а на блесны не обращали внимания. Они схватывали что-то плывущее с поверхности потока, но что — не мог разобрать. Наконец разглядел бурый лохматый комочек. Это был лемминг. «Вбульк» — и комочек исчез в пасти рыбы. Ах вот оно в чем дело! И как это я забыл, что тайменей иногда ловят на мышек! Ведь читал же об этом!
Немедленно привязал к тройнику лоскуток серой оленьей шкуры. И что же? Хищник схватил обманку сразу же. На этот лоскуток удалось поймать трех тайменей. В их желудках были мыши, горностаи, лемминги и даже землеройка.
Теперь стало ясно, почему кулюмбинские хитрецы променяли бурные глубокие водопады на устья мелких притоков. Неплохая позиция, особенно во время осенних паводков, когда в горные ручьи попадают застигнутые врасплох беззащитные зверьки, за которыми не надо гоняться, как за быстрыми пугливыми хариусами.
Когда дождь перестал и река посветлела, таймени снова начали брать блесны.
На всю жизнь запомнилась рыбалка 18 сентября. День был солнечный, голые вершины плоскогорья блестели бурым загаром. На каменистых склонах горели оранжевые лиственницы, а у реки стелились малиновые кусты карликовых берез. Среди белого ягеля сочно зеленели листки брусники. Все вокруг ярко искрилось и переливалось веселыми пестрыми цветами. Мы с Сафоновым надули резиновую лодку. Он бесшумно греб, а я размахивал спиннингом, сидя на спасательном круге. Пока светило солнце, ничего не поймали. Но когда оно спряталось и река окуталась мутными голубыми сумерками, таймени начали кидаться за «байкальчиками» наперегонки. Мы опасались, как бы они в голодном азарте не прокусили резиновые борта. Втащить в лодку даже мертвого таймешонка очень трудно. Сабанеев, конечно, был прав, написав, что пудовый лобан может столкнуть человека с лодки. Поэтому, как только таймень повисал на блесне, Сафонов торопливо греб к берегу.
В лагерь мы плыли с богатой добычей. Мороз рисовал на черных резиновых бортах тонкие белые узоры. По темному синему куполу неба тянулись серебристые ленты. Они то расширялись, то сужались и вдруг слились в волнистое полукружие, и бледные неясные полосы — голубые, лиловые, желтые и алые — свесились мерцающей бахромой. Это северное сияние полыхало над горами фосфорическими огнями.
А наутро весь ручей, у которого стояли наши палатки, наполнился трепетными, быстрыми ртутистыми шариками. Сверкающие шарики звонко плескались среди мутных обломочков шуршащих льдинок. Я подбежал поближе к ручью. Батюшки мои! Да это же белые хариусята-сеголетки! Подгоняемые властным инстинктом жизни, они торопливо покидали воды, которые скоро скует полярный мороз. А в устье ручья их поджидала стая вечно голодных речных шакалов. Они раскрывали клыкастые пасти и глотали, глотали рыбешку без устали.
Быть может, таймени покинули свои пороги и водопады именно ради этого утра, чтобы устроить бегущим малькам засаду. Быть может, одно это утро обеспечит прожорливых хищников жизненной силой на всю долгую, темную полярную зиму.
Через несколько дней за нами прилетел самолет. Вскоре мы очутились в Ленинграде. Началась обычная городская жизнь: без костров, без оленей, без речных великанов.
Прекрасное семейство
Сибирский таймень — чистокровный представитель семейства лососевых. Это самое необыкновенное, самое таинственное, самое прекрасное семейство рыб на земле. Одни лососевые живут лишь в соленых морях, другие — в опресненном Ледовитом океане, третьи — только в озерах и реках. Но почти все они мечут икру в быстрых горных потоках, где чистая вода богата кислородом. Нет рыбы более красивой, более сильной, более вкусной, чем лососевые! Около десяти миллионов центнеров добывают ее каждый год во всем мире!
Семейство состоит из десяти родов, семь из них живут в нашей стране: тихоокеанские, атлантические и дунайские лососи: гольцы, ленки, сиги, белорыбица и нельма.
Узнаются лососевые очень просто — по жировому плавнику, который мягким лепестком растет у них на спине возле хвоста и которого больше нет ни у каких рыб в мире, кроме хариуса и корюшки.
Лососевые прекрасно приспособлены к далеким путешествиям по бурным океанам и горным стремнинам. У них обтекаемые тела, сильные плавники, мощные мускулистые хвосты.
Кочевники за смертью
Тихоокеанские лососи (кета, горбуша, чавыча, нерка, кижуч, сима) занимают почетное место в рыбном промысле Советского Союза.
Самая долголетняя, самая крупная и самая вкусная из них — чавыча. Вес ее нередко достигает сорока пяти килограммов, а жирность — тринадцати процентов. По нежности, по аромату малосольных балыков и консервов никто из тихоокеанских лососей не может соперничать с чавычей. Не случайно японцы называют ее масуио-суке — «князем лососей», американцы — «королевским лососем». Один из первых русских ихтиологов, путешественник Степан Петрович Крашенинников, побывавший на Камчатке, писал в 1775 году: «Из тамошних рыб нет ей подобной вкусом. Камчадалы так высоко почитают объявленную рыбу, что первоизловленную, испекши на огне, съедают с изъявлением превеликой радости».
«…Сия рыба больше идет в те реки, которые из озер текут», идет «превеликими рунами».
Ныне, к сожалению, о «превеликих рунах» камчатских «князей» говорить не приходится.
Чавыча приходит на нерест в реки раньше всех лососей — в начале мая. Иногда она подымается на три с половиной тысячи километров от устья.
Вес кеты обычно не превышает десяти килограммов. Кета на весь мир славится отменной деликатесной икрой — прозрачно-огненной, как угли костра. Хрустальная бадейка таких «угольков» — завидное украшение любого праздничного стола.
Из красивой узорчатой шкуры кеты шьют легкие нарядные туфельки, изящные сумки, всевозможные декоративные безделушки…
Особенно ценится серебрянка, то есть та упитанная, мясистая кета, которая гуляет по морям, готовясь к нересту. Значительно хуже пеструшки, зашедшие в реки. А уж сухих, костлявых зубаток, все соки которых ушли на созревание икры и молок, берут только для кормления собак.
Горбуша весит до трех килограммов, кижуч — до четырех, сима — не больше шести. Японцы называют кижуча серебряной, а камчадалы — белой рыбой.
Нерка — единственная лососевая рыба, которая предпочитает нереститься в тихих озерах, все же остальные нерестятся только в бурливых стремнинах.
Тихоокеанские лососи, по выражению С. П. Крашенинникова, лишь «однажды токмо в жизнь свою икру и молоки пускают», после чего гибнут. «Кочеванием до смерти» назвал эту нерестовую миграцию русский ученый Солдатов.
Вот как описывает профессор И. Ф. Правдин в своей чудесной книге «Рассказ о жизни рыб» «превеликие руны» тихоокеанских лососей.