Их главарем стал китайский капитан, эмигрировавший из страны и, как рассказывали, укрывшийся на одном из островов в Индийском океане. Он собрал банду флибустьеров, которая стала представлять немалую опасность, особенно для небольших судов. «Яндзой», то есть морской черт, — так называли корсаров жители Южно-Китайского моря, и, по всем слухам, было имя это вполне справедливо, поскольку по отношению к своим пленникам они вели себя, как истинные черти.
Об этом-то я и думал, проснувшись на следующее утро и вспоминая китайское судно, столь необычным образом занявшее гавань. Человек с джонки посягнул на возлюбленную Калади — судно должно иметь на борту людей, доставляемых туда насильно. Уже почти шесть месяцев не прекращался северо-восточный муссон, в это время парусному судну крайне затруднительно, а подчас и невозможно держать курс на норд-ост. Могла бы джонка при своеобразии ее мачт и парусов держаться этого курса?
Мне представлялось вполне вероятным, что у них был замысел укрыться от муссона за западным берегом острова. Но что они будут делать там, куда не заходил еще ни один китайский корабль? «Дзик, дзик, дзик!» — раздалось внезапно звонко и живо под зеркалом. Зверьком, отвлекшим меня от моих мыслей, оказался геккон. Было похоже, что, возвращаясь с ночной охоты и с трудом пытаясь отыскать вход в собственное жилище, он не забывает тем не менее и о моем присутствии, восстанавливая таким образом некий статус-кво в деле распределения главенствующих позиций в доме. Для человека несведущего геккон — явление чрезвычайное, даже, я бы сказал, отнюдь не домашнее. Однако эта маленькая, юркая ящерка вхожа в каждое жилище — днем она скрывается в щелях стен, а ночью выходит на охоту на спящих насекомых. Поскольку геккон — животное ночное, зрачки его вертикально вытянуты и расширяются лишь в темноте. Благодаря тому, что на лапах его есть присоски, геккон свободно передвигается вверх-вниз по стенам и потолку.
Я встал с постели и начал одеваться. Едва закончив, услыхал, как Раффли зовет меня. Войдя в его комнату, я застал его пьющим чай, при полном параде.
— Good morning [47], Чарли! — приветствовал он меня. — Будьте готовы, скоро едем. Я уже предупредил мудали и оповестил своего штурмана условным сигналом. — При этих словах он указал на шарф, вывешенный, подобно флагу, из окна.
Мы не успели закончить завтрак, как дверь растворилась и в комнату вошел мужчина, весь облик которого выдавал в нем моряка. Он был длинным и тощим, у него была прямая осанка и медлительный, вразвалочку шаг; довершали портрет умные, маленькие глаза, остро и независимо поблескивающие над большим прямым носом.
— Welcome [48], Том! — сказал Раффли. — Как обстоят дела с яхтой?
— All right, сэр! На палубе все подправили, и она теперь в порядке.
— Угля хватит?
— Yes, сэр, хватит, чтобы дойти до Японии.
— Провизия и боеприпасы?
— Ни в чем нет недостатка. Впрочем, что касается провианта, то он может еще потребоваться, боеприпасы же практически не расходовались. Со времен нашей аферы в Мексиканском заливе, где немного поджарили торговцев черным деревом, мы не сделали ни единого выстрела. Наша «Долговязая Харриет» торчит на палубе, как жена Лота, которая, уж не помню, почему превратилась в соляной столп [49]. Черт побери! Я старый артиллерист, сэр; дайте мне возможность хотя бы еще раз услышать, как ворчит моя «Харриет», иначе от скуки я выпрыгну из собственной кожи!
Раффли рассмеялся:
— Терпение, старый медведь, тебе еще представится возможность сбыть с рук нелегкий груз.
— Здесь это невозможно, сэр. Мне не терпится выйти в море как можно скорее. Будь моя воля, я бы уже давным-давно поднял якорь и бороздил море!
— Well, Том! Так поднимай же якорь!
— Возможно ли, сэр?
— Вполне. Я отправляюсь сегодня экипажем в Коломбо и не желал бы оставлять судно здесь. Как можно скорее выходите в море, чтобы в гавани Коломбо я смог бы вас отыскать.
— Прекрасно, сэр Раффли. Как далеко это находится?
— Семьдесят миль.
— В таком случае я брошу якорь, когда вы туда прибудете. Это должно быть сегодня вечером?
— Думаю, да.
Штурман попрощался и вышел. Затем пришел посыльный мудали. Чиновник просил не отказать воспользоваться его экипажем, что, конечно же, было принято. Затем явился Калади — пожелать доброго утра.
— Ты разговаривал с Моламой? — спросил его англичанин.
— Да, сиди.
— Она поедет с нами?
— Я рассказал ей о двух магараджах, как они великодушны и могущественны, и она поедет, чтобы прислуживать вам.
— Что на это сказал ее отец?
— У Моламы нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры; у нее есть лишь я.
— Тогда ступай к ней. Через час мы выезжаем и ждем вас в жилище мудали.
— А мудали не схватит меня?
— Я бы ему этого не советовал. А теперь иди.
Взглянув на гавань, мы поняли, что на яхте начали разводить пары. Столб черного дыма заволок корму, паруса были поставлены, якорь поднят, и в тот момент, когда мы покидали отель, маленькое, суженное к килю судно пришло в движение, чтобы идти курсом на столицу Цейлона — Коломбо.
Прибыв к мудали, мы оказались встреченными изысканнейшими закусками. Затем подали два в Англии купленных экипажа, каждый их которых был запряжен шестеркой лошадей превосходной индийской породы. Первая предполагалась для Раффли и меня, вторая — для мудали. Калади и Моламе также был предоставлен экипаж.
По индийскому обычаю, перед домом стояла добрая сотня слуг: кули, гонцы, повара, так что любому встречному становилось ясно — ему выпала честь созерцать высокопоставленных вельмож.
Мы покинули Галле и добрались до Коломбо по ухоженной дороге, по сторонам которой тянулся нескончаемый ряд деревень; как игрушечные смотрелись дома, выглядывающие из буйной южной зелени. Ни один из уголков мира не способен сравниться с этой землей по богатству и разнообразию растительности. Типичнейшее дерево этой местности — папайя, которое обладает стройным, высоким и регулярно омолаживающимся стволом; на вершине, подобно зонту, произрастают длинные блестящие листья и масса солнцем напоенных плодов. Надо жить в этих широтах, чтобы понять первозданную красоту первых утренних часов в тропиках. Как чист и ароматен был воздух! Сколь незнакомым голосам отзывались сердца, сколь неизъяснимые предчувствия таили они! Было нечто Многозначительное и Могущественное в том отпечатке, который мир тропиков оставляет в душе, и возможно было представить вереницу многих лет отшельничества в этих райских местах…
Поездка наша протекала весьма быстро и счастливо. Уже на изрядном расстоянии от Коломбо тесные ряды более обустроенных, нежели виденные нами ранее, домов и отдельные европейские строения говорили о том, что мы приближаемся к столице. Плантации кокосовых пальм сменялись коричными садами правительства. Эти кустарники, плоды которых во многом способствуют торговле, имеют обыкновенно высоту от четырех до пяти футов, цветом и формой листьев похожи на сирийские. Улица с каждым шагом оживала все более и более: обширное предместье Коломбо производило впечатление города. Наконец мы достигли знаменитого, почитаемого сингальцами дерева баньян [50].
В Коломбо мы прибыли на закате. Затем переговорили с представителем губернатора, чтобы понять, кто наделен полномочиями определить нас в правительственную резиденцию. Там уже для нас было приготовлено все, что после дороги можно было пожелать: прохладные комнаты, блестящая купальня, покой и пища. После обеда мы с Раффли отправились на побережье, где обычно собирался высший свет Коломбо; кто-то прибыл в экипажах, кто-то верхом, многие прогуливались, радуясь прохладному морскому бризу.
Радом с дорогой, на эспланаде, часть гарнизона, состоящая из коренных жителей, под командованием офицера-англичанина производила свои экзерсисы; подобными упражнениями можно было заниматься лишь в прохладные утренние или вечерние часы. Мы опустились на одну из скамеек. В кратких тропических сумерках море, казалось, разговаривало с нами… Как причудливо вспыхивали и менялись мои мысли! Колеблющееся марево моря, город, форт, пальмы, плоды которых шевелились под ветром ночи, — я должен был осознать, что я не во сне, что я действительно нахожусь на Цейлоне. Прошлое, пережитое, грядущее, а также образы фантазии объединялись в некое самоценное, полусознательное бытие…
Уже было глубоко за полночь и взвод, звеня оружием, не спеша возвратился в город, когда мы подошли к резиденции. В дверях стоял Том.
— С прибытием, сэр! — приветствовал он.
— Well, мой мальчик, но где же яхта? Я, несмотря на все поиски, не обнаружил ее.
— За скалами, рядом с гаванью, сэр. Меня не пустил ветер, сэр, не говоря уже о начавшемся шторме. Я видел, как трехмачтовик был разбит, подобно садовой скамейке.
— Well done! [51]Что нового на борту?
— Ничего. Но я сделал кое-какие наблюдения, о которых должен сообщить вам, сэр.
— Какие же?
— Вы видели китайцев, которые вчера покинули гавань?
— Yes.
— Их устройство и такелаж удивили меня. К тому же я не мог понять, куда этот парень намеревается податься, поскольку ему противостоял северо-восточный муссон. Потом мне пришло в голову, что за последнее время в «черном городе» Галле, где живут лишь коренные жители, пропало порядком девушек. Я подобрался к китайцу и увидел некоторых сингалок у него на борту!
— Охотники за девушками? Pshaw!
— Да, это похитители девушек, сэр! В трактире мне рассказали кое-что: это китайский пират, он совершает набеги на побережье и увозит девушек, которые потом должны становиться женами его людей.
— Весьма возможно, но мне это не подходит!
— Мне тоже, сэр, но этот пират попался мне совершенно случайно… Я увидел сингалок на борту «Хай-ян це» и знал совершенно точно, что они уже больше никогда не попадут на землю. Потом я подумал о вашем Калади, чью зазнобу пытался увести человек с джонки, а сегодня…
— Сегодня? — переспросил Раффли, приходя в состояние крайнего возбуждения.
— Это было в полдень; море несколько штормило, а я шел без машины; к тому же я зарифил паруса [52], так что заметить нас было нелегко. Тут я увидел перед собой китайца. Он поставил все паруса и шел по волнам ventre-a-terre [53], как хорошая лошадь при травле лисы. Правда, до яхты он не дорос; я его настиг, и он заметил меня лишь тогда, когда я был в четверти мили от него. И кое-что мне удалось разглядеть в трубу.
— Что же?
— Он решил проветрить помещение и, кроме всех люков, открыл еще восемь отверстий, в которых я разглядел пушки. А еще я заметил четыре женские комнаты, которые, едва яхта приблизилась, превратились в подсобные помещения.
— Ты с ними разговаривал?
— Конечно!
— Что он ответил?
— Джонка «Хай-ян це» направляется в Чилав.
— Это была ложь! Что делать китайцу в Чилаве? Вчера он снялся настолько легко, что было ясно — груза у него нет, а в Чилаве нечего и думать о том, чтобы пополнить запасы. Парень становится мне интересен, и я бы не отказался понаблюдать за ним.
— С яхты?
— Конечно. Мы идем отсюда через Канди в Курунегалу до берега изобилующей крокодилами реки, которую сингальцы называют Кимбу-Оя. Обратный путь я собираюсь проделать на ялике по реке, которая выведет нас к Чилаву. Там нас должна ждать яхта, и, пока мы будем плыть, у тебя будет время присмотреть, что же нужно китайцу.
— Когда вы будете в Чилаве, сэр?
— Точно не знаю.
— Well. Есть ли у вас еще распоряжения?
— Нет, можешь идти!
На другое утро мы совершили поездку в Канди, столицу острова и резиденцию местного короля [54].
Удаленность Канди от Коломбо исчисляется восемнадцатью часами пути.
Дорога, тянущаяся из Галле с севера, поворачивает возле Коломбо на восток. Рисовые плантации, сменившие кокосовые пальмы, радовали сочной зеленью. Позже мы увидели заросли арехи и суривы, среди пышной листвы которых желтели цветы. Хлебные деревья перемежались плантациями кофе, сахарного тростника и индиго.
Вокруг нас кипела жизнь; слоны покорно несли своих седоков или работали по обочинам дороги, огибавшей гору Кадуганнава. С вершины горы нам открывалась панорама, с красотой которой вряд ли сравнятся даже европейские Альпы. Державные скалы, горные вершины, водопады и звенящие ручьи — все это утопало в мягком, золотистом свете. Окрестности Канди сравнимы лишь с райским садом. Растительность, плоды и цветы сплетены в затейливые узоры: талиутовое дерево, мирту и лавр, полные блеска, золотом распустившиеся подсолнухи и буйно раскинувшиеся бальзамины…
А в центре этого волшебства — обезьяны, которые, крича, перелетают с ветки на ветку; попугаи и другие птицы, крылья и хвосты которых выглядят, как цветы средь густых зарослей. Нигде больше, ни в одном из закоулков мира, не найти бабочек более богатой раскраски, нежели на Цейлоне.
Внезапно сбоку показывается гигантская, с роскошно инкрустированной кожей змея, греющаяся на солнце, а то и слон, поигрывая мускулистым хоботом, промарширует, спугнув какого-нибудь леопарда, поджидающего добычу.
В Канди мы приехали лишь вечером. Здесь нас уже ожидало многочисленное общество: губернатор, крупные чиновники и весь офицерский корпус в полном составе, от полковника до молоденького лейтенанта. Не было недостатка ни в еде, ни в питье, ни в шутках, ни в танцах, так что вечерние часы пролетели, как минуты. Следующим вечером вся компания двинулась в направлении Курунегалы, именуемой сингальцами Курунай-Галла.
Курунегала, одна из древнейших столиц острова, с 1319 по 1347 год была резиденцией местной королевы. Дворец в настоящее время занимают чиновники высшего корпуса. Новый город состоит из бунгало европейских чиновников, каждое из которых окружено садом, из двух-трех улиц, обжитых пришельцами из Голландии и арабами, и, наконец, базара, где местные жители торгуют рисом и плодами курри. Прелесть этой местности — в необъяснимой красоте ее ландшафта.
Курунегала расположилась в тени гигантской гнейсовой скалы, которая, будучи местами вымыта дождями, а кое-где оглажена ветрами, очертаниями своими стала напоминать фигуру лежащего слона.
Поэтому эту скалу называют Ойта-Гала, то есть «скала бивня». Впрочем, Ойта-Гала замыкает собою длинную вереницу ей подобных «скульптур», кои под влиянием атмосферы обрели свои формы, а вместе с ними и названия «кротовой», «змеиной», «тигровой», «рыбьей», «орлиной». Впечатление, производимое этими каменными массами на сингальцев, так велико, что, к примеру, в старых документах находят строки, призывающие общины существовать «так долго, как светят солнце и луна, и так долго, как живут Ойта-Гала и Анда-Гала», иными словами — веки вечные. Курунегала — Мекка буддистов; со всех, даже самых удаленных уголков острова тянутся они сюда, чтобы посетить храм на вершине скалы, куда из долины ведут крутые тропы и высеченные из камня ступени. Здесь находится главная святыня верующих — запечатленный в граните отпечаток ступни, подобно «святому следу» на пике Адама [55].
Эти скалы беспрестанно излучают зной, и жара в Курунегале стоит невыносимая. Даже вечера не приносят прохлады, а ночи крайне коротки. Случается, что реки и ручьи пересыхают, и тогда, бывает, дикие животные приходят в город, чтобы напиться из колодцев.
Земля же, невзирая на иссушающий зной, плодоносит: рис, хлопок и фрукты произрастают здесь в изобилии. Все пригорки, по которым, можно пройтись плугом, покрыты пышной растительностью, и везде видны бурями поваленные леса, в которых нет-нет, да и мелькнет тень слона или какого-либо другого зверя.
Уже давно известно, что слоны используются на тех работах, где требуется соединить силу с рассудительностью. Когда этих ручных животных не хватает, сразу же организуется на них охота, которая привлекает не только загонщиков, но и жителей удаленных селений, мечтающих принять участие в этом волнительном действе. На этот раз вновь возникла потребность в слонах, и председатель департамента гражданской инженерии исхлопотал у губернатора разрешение на их отлов. Последний не преминул воспользоваться случаем вставить в списки участников свою кандидатуру и пригласить сэра Джона, выказав тем самым свое уважение к нему.