— Граждане, — начал Цицерон. — Ни один консул не вмешается с легким сердцем в священный процесс выборов. Особенно это касается меня, который обязан всем, что у него есть, выбору народа Рима. Но вчера мне сообщили о заговоре, цель которого — нарушить этот священный ритуал; о заговоре, интриге, сговоре отчаявшихся людей, которые хотели воспользоваться суматохой дня голосования, чтобы убить вашего консула, вызвать хаос в городе и, воспользовавшись этим, захватить власть в стране. И этот недостойный план был разработан не где-то за границей, не в криминальном подполье, но в самом сердце нашего города, в доме Сергия Катилины.
Сенаторы молча выслушали, как Цицерон зачитал анонимную записку Курия («Ты будешь убит завтра, во время голосования») и речь Катилины («Как долго, мои храбрые друзья, мы будем терпеть…»), после чего абсолютно все глаза уставились на Катилину.
— После этого призыва к бунту, — закончил Цицерон, — Катилина удалился со своими соратниками, чтобы уже не в первый раз обсудить, как меня лучше убить. Вот все, что я знаю, граждане, и что я посчитал своим долгом рассказать вам для того, чтобы вы решили, что нам делать дальше.
Он сел. Через какую-то минуту раздался крик: «К ответу!», — и все стали скандировать, бросая эти слова в Катилину, как дротики: «К ответу! К ответу! К ответу!»
Катилина пожал плечами, слегка улыбнулся и поднялся на ноги. Он был мощным мужчиной; одного его физического присутствия было достаточно, чтобы в помещении воцарилась тишина.
— В те далекие времена, когда предки Цицерона спали с козами, или как там еще они удовлетворяли себя в тех горах, с которых он спустился… — Катилину прервал взрыв смеха, который донесся и из той части зала, где сидели Гортензий и Катулл; преступнику пришлось подождать, пока смех не стих. — Так вот, в те далекие времена, когда мои предки были консулами, а Республика была значительно моложе и более жизнеспособной, нами управляли воины, а не юристы. Наш многомудрый консул обвиняет меня в заговоре. Со своей стороны я считаю, что только хочу восстановить справедливость. Когда я смотрю на эту Республику, граждане, то вижу два тела: одно, — он указал на скамьи патрициев и Цицерона, который сидел не шевелясь, — слабое и с глупой головой. Другое, — он указал в сторону Форума за дверями, — сильное, но совсем без головы. Я знаю, какое тело мне нравится больше, и, пока я жив, у него всегда будет голова.
Когда я читаю эти слова сейчас, я не могу понять, почему Катилину не схватили и не обвинили в государственной измене там же, на месте. Но у него были могущественные защитники, и не успел он сесть, как Красс уже был на ногах. Да, Марк Лициний Красс — я мало уделил ему места на этих страницах, но позвольте мне исправиться. Этот охотник за завещаниями умирающих женщин, этот ростовщик, ссужающий деньги под ужасающие проценты, этот владелец трущоб, этот спекулянт и барахольщик, этот бывший консул, лысый, как яйцо, и крепкий, как кремень, — этот Красс мог быть, когда хотел, блестящим оратором, а в то июльское утро он очень старался.
— Простите мне мою бестолковость, коллеги, — сказал он, — может быть, это моя вина, но я внимательнейшим образом выслушал нашего консула — и не услышал ни одного доказанного факта, который бы говорил за перенос выборов хоть на мгновение. Что подтверждает этот так называемый заговор? Анонимная записка? Но ее мог написать сам консул, или нашлось бы множество желающих сделать это за него! Запись речи? На меня она не произвела большого впечатления. Наоборот, она напомнила мне те речи, которые любил произносить наш радикальный «новый человек» Марк Туллий Цицерон до того, как перешел в стан моих друзей — патрициев, сидящих на противоположных скамьях!
Это был очень сильный ход. Красс приподнял полы своей тоги пальцами, раздвинул руки и принял позу деревенского жителя, высказывающего свое просвещенное мнение по поводу овец на рынке.
— Богам известно — и вы все это знаете, и я благодарю за это Провидение, — что я не бедный человек. Я ничего не выигрываю от отмены всех долгов, напротив — многое теряю. Но я не думаю, что Катилина может быть исключен из списка кандидатов или что эти выборы могут быть отложены на основе слабеньких свидетельств, которые мы только что выслушали. Поэтому я предлагаю следующее: голосование должно начаться немедленно, данное заседание должно быть объявлено закрытым, и все мы должны отправиться на Марсово поле.
— Поддерживаю предложение! — выкрикнул Цезарь, вскакивая на ноги. — И требую, чтобы голосование начиналось немедленно, а мы больше не тратили бы время на эту тактику затягивания. Согласно нашим древним обычаям, выборы консулов и преторов должны быть закончены до захода солнца.
Так же, как одно или два зернышка овса могут мгновенно нарушить равновесие тонко отрегулированных весов, так и атмосфера в Сенате мгновенно изменилась. Те, кто обвинял Катилину всего несколько минут назад, теперь во весь голос требовали, чтобы выборы начинались. Цицерон мудро решил поставить вопрос на голосование.
— Настрой Сената очевиден, — сказал он каменным голосом. — Голосование начнется немедленно. — И тихо добавил: — И пусть боги защитят нашу Республику.
Не думаю, что его услышали многие, и, уж конечно, не Катилина и его банда, которые даже не позволили консулу первым покинуть помещение, как того требовала элементарная вежливость. Потрясая кулаками в воздухе, рыча от осознания своего триумфа, они проложили себе дорогу через забитый зеваками вход на Форум.
Цицерон попал в ловушку. Он не мог вернуться домой — его объявили бы трусом. Он должен был следовать за Катилиной, потому что без него, как высшего государственного чиновника, на Марсовом поле ничего не могло начаться. Квинт, для которого безопасность его брата всегда стояла на первом месте и который предвидел именно этот результат, принес в Сенат свой старый армейский нагрудник и настоял, чтобы Цицерон надел его под тогу. Могу сказать, что хозяину эта идея не нравилась, но в тот драматический момент он позволил себя уговорить. В то время как группа сенаторов образовала круг, чтобы закрыть его, я помог ему снять тогу, вместе с Квинтом надел на него нагрудник и опять надел тогу. Твердые металлические края нагрудника были хорошо видны под белой шерстью тоги, но Квинт убедил его, что это только к лучшему: отвлечет внимание убийцы. Защищенный таким образом и окруженный тесной группой сенаторов и ликторов, Цицерон с высоко поднятой головой вышел из здания Сената навстречу шуму и блеску дня голосования.
Население двигалось на запад, в сторону Марсова поля, и мы двигались вместе с потоком людей. Вокруг Цицерона собиралось все больше и больше сторонников, пока, наконец, между ним и толпой не образовалось пять рядов защитников. Большая толпа может быть ужасной — это монстр, который не ощущает собственную силу и который из-за малейшего импульса может качнуться в ту или иную сторону, давя и калеча всех своих участников. В тот день толпа на выборном поле была невероятных размеров, и мы врезались в нее, как топор в деревянное полено. Я находился рядом с Цицероном, и группа наших защитников крутила и двигала нас до тех пор, пока мы не выбрались на место, предназначенное для консула. Оно состояло из длинной платформы, на которую вели ступеньки, и палатки, находившейся за платформой, где он мог бы отдохнуть. С одной стороны от платформы находился загон для кандидатов. Сейчас в нем присутствовали около двадцати человек, потому что в тот раз выбирались оба консула и восемь преторов. Катилина разговаривал с Цезарем, и когда они увидели, что появился Цицерон, с красным от жары лицом и в броне, оба они рассмеялись и стали показывать на него пальцами.
— Мне не надо было надевать эту гадость, — пробормотал Цицерон. — Из-за нее я потею, как свинья, а она даже не защищает мою голову и шею.
Но поскольку голосование и так задержалось, у него не было времени снять броню, и консул немедленно начал совещание с авгурами. Они объявили, что знамения были хорошими, и Цицерон велел начинать процедуру. Вместе с кандидатами он забрался на платформу и недрогнувшим голосом прочитал наизусть все необходимые молитвы без единой ошибки.
Раздались звуки труб, и красный флаг был поднят над Яникулом. Первые центурии прошли по мосту, чтобы проголосовать. После этого главным было поддерживать беспрерывное движение колонн людей, которые двигались час за часом, а солнце направляло на них свои безжалостные лучи, и Цицерон варился в своем нагруднике, как рак.
Я почему-то уверен, что его попытались бы убить именно в этот день, если бы он не сделал того, что сделал.
Заговорам необходима тайна, а то, что хозяин пролил так много света на заговорщиков, их испугало. Слишком много людей следили за происходящим: если бы на Цицерона напали, было бы сразу понятно, кто это сделал. Кроме того, из-за того, что он поднял тревогу, вокруг него собралось столько друзей и союзников, что для убийства потребовались бы многие десятки фанатиков.
Поэтому голосование проходило как обычно, и никто не пытался угрожать консулу. Он получил даже одно маленькое удовольствие — объявил, что его брат избран претором. Но за Квинта было отдано меньше голосов, чем предполагалось, в то время как Цезарь превзошел всех на несколько порядков. Результаты консульских выборов были теми, что и ожидались: Юний Силан на первом месте, Мурена — на втором, а Сервий и Катилина разделили последнее. Катилина отвесил издевательский поклон Цицерону и покинул поле вместе со своими сторонниками: он не ожидал ничего другого. Сервий же, напротив, воспринял свое поражение очень болезненно и после оглашения результатов пришел в палатку Цицерона. Там он разразился гневной тирадой в его адрес за то, что тот позволил провести самую коррумпированную кампанию за всю историю Республики.
— Я буду оспаривать результаты в суде. Мой случай возмутителен. Борьба еще ни в коем случае не закончена.
Он удалился в сопровождении своих помощников, которые были нагружены документами, свидетельствовавшими о допущенных нарушениях.
Измученный Цицерон сидел в своем кресле. Он выругался, когда увидел, что Сервий уходит.
Я попытался его успокоить, но хозяин грубо велел мне заткнуться и помочь ему снять эту чертову броню. Его кожа была натерта твердыми краями нагрудника, и в тот момент, когда Цицерон от него, наконец, освободился, он схватил нагрудник обеими руками и забросил за палатку, где тот с грохотом приземлился.
VIII
Цицерон погрузился в глубочайшую меланхолию. Я никогда еще не видел его в таком состоянии. Теренция с детьми отправилась в Тускулум, чтобы провести остаток лета в прохладе горных холмов, а консул остался работать в Риме. То лето выдалось необычно жарким, и миазмы, поднимавшиеся с городской помойки под Форумом, накрывали все холмы. Сотни жителей Рима умерли в то лето от лихорадки, и вонь от их разлагающихся трупов соединялась с мерзким запахом помойки. Я много раз думал, а что было бы написано о Цицероне, если бы он тоже внезапно умер от лихорадки в то лето? К сожалению, очень мало. В возрасте сорока трех лет он не мог похвастаться военными победами. Он не создал великих литературных произведений. Да, он стал консулом, но консулами становилось множество ничтожеств, и пример Гибриды был ярким тому подтверждением. Единственным серьезным законом, принятым за время его консульства, был закон о реформе финансирования предвыборных кампаний, предложенный Сервием. Сам же Цицерон с этим законом был не согласен. В то же время Катилина все еще был на свободе, а Цицерон потерял уважение части горожан из-за своего панического поведения перед голосованием. К тому моменту, как закончилось лето и началась осень, прошло три четверти его срока на посту консула. И заканчивался его срок ничем — ему это было понятно лучше, чем кому-либо другому.
Однажды в сентябре я оставил его в кабинете с пачкой юридических документов. После выборов прошло почти два месяца. Сервий выполнил свое обещание подать на Мурену в суд и надеялся, что победа последнего будет признана незаконной. Цицерон считал, что он должен выступить в защиту человека, который стал консулом во многом благодаря его усилиям. Ему опять придется выступать в паре с Гортензием, а для этого необходимо ознакомиться с массой документов. Но когда я вернулся домой через несколько часов, то увидел, что к документам Цицерон так и не притронулся. Он продолжал лежать в постели, прижав подушку к животу. Я спросил, не заболел ли он. На это хозяин ответил:
— Мне все это обрыдло. Какой смысл заниматься всей этой работой и пытаться что-то кому-то доказать? Ведь уже через год, не говоря уже о тысячелетии, никто не вспомнит, как меня зовут… Я кончился — и оказался абсолютным неудачником. — Цицерон вздохнул и уставился в потолок, положив одну руку на лоб. — А какие мечты у меня были, Тирон, какие надежды на славу и признание… Я хотел быть таким же знаменитым, как Александр. Но все пошло не так. Знаешь, что больше всего мучает меня по ночам, во время бессонницы? То, что я не понимаю, когда это произошло и что я должен был сделать по-другому.
Он продолжал поддерживать контакты с Курием, который не переставал оплакивать свою погибшую любовницу. Казалось, что горе его становилось только сильнее с течением времени. От него Цицерон знал, что Катилина продолжает плести заговор против Республики, с каждым днем увязая в этом все глубже и глубже. Слышались пугающие разговоры о закрытых повозках с оружием, которые передвигались за городской стеной под покровом ночи. Были обновлены списки сенаторов, симпатизировавших Катилине, и, согласно Курию, в эти списки входили два молодых патриция Клавдий Марцелл и Сципион Назика. Еще одним опасным знаком было то, что Манлий, отвечавший за военную сторону заговора, исчез из своей постоянной берлоги на задворках Рима, и говорили, что он находится в Этрурии, вербуя вооруженных сторонников заговора. Курий не мог предоставить никаких письменных свидетельств происходившего, для этого Катилина был слишком умен; кроме того, то, что сенатор задавал слишком много вопросов, вызвало у заговорщиков подозрение, и его перестали приглашать на заседания ближайшего круга сторонников Катилины. Так исчез единственный источник получения достоверной информации из первых рук.
В конце месяца Цицерон решил еще раз рискнуть своей репутацией и вновь поднять в Сенате тему заговора. Это обернулось катастрофой. «Меня проинформировали», — начал он, но дальше ему говорить не дали. «Меня проинформировали» были как раз те слова, с которыми он раньше уже дважды обращался к Сенату, обсуждая ситуацию с Катилиной, и уже тогда эти слова стали нарицательными. Зеваки на улице кричали ему вслед: «Смотрите, смотрите! Вон идет Цицерон. Его уже проинформировали?» И вот сейчас консул снова использовал те же слова. Он слабо улыбнулся и притворился, что ему наплевать, но, конечно, это было не так. Когда над лидером начинают постоянно смеяться, он теряет авторитет, а это означает его конец как политической фигуры. «Не выходи без своей брони», — крикнул кто-то, когда Цицерон выходил из здания Сената, и весь зал зашелся от хохота. Вскоре после этого хозяин заперся у себя в кабинете, и я не видел его несколько дней. Он проводил больше времени с моим помощником Сизифием, чем со мной. Странно, но я ревновал.
Но для грусти у него была еще одна причина, о которой никто не догадывался, и он бы очень расстроился, если бы кто-то догадался. В октябре его дочь должна была выйти замуж. Однажды он сказал мне, что ненавидит этот момент. Он ненавидел его не потому, что ему не нравился жених, молодой Гай Фругий из семьи Пизонов; совсем наоборот, Цицерон сам организовал помолвку за несколько лет до этого, чтобы обеспечить себе поддержку семьи Пизонов на выборах. Просто он так любил свою маленькую Тулиолу, что сама мысль о расставании была ему ненавистна. Когда накануне свадьбы Цицерон увидел, как она пакует свои детские игрушки (таков был обычай), слезы выступили у него на глазах, и ему пришлось выйти из комнаты. Ей было всего четырнадцать лет. На следующий день состоялась церемония в доме Цицерона, и мне оказали честь, пригласив меня принять в ней участие, вместе с Квинтом, Аттиком и целой толпой Пизонов (боги, что это была за странная и мрачная толпа!). Должен признаться, что когда мать свела Туллию вниз, всю в белом, под вуалью, с убранными волосами и в священном поясе, я сам расплакался. Я и сейчас плачу, когда вспоминаю ее детское лицо, такое торжественное, когда она произносила простую древнюю клятву, имеющую такой глубокий смысл: «Раз ты Гай, то я твоя Гая».