— Этим человеком можно только восхищаться, — сказал Цицерон, обойдя комнату три или четыре раза. — Вот стою я, который станет завтра самым могущественным человеком в Риме, тогда как он не стал еще даже претором. Но мне приходится танцевать под его дудку.
Через какое-то время я заметил, что за нами наблюдают. Из-за двери на нас внимательно смотрела девочка лет десяти, которая, по всей видимости, была дочерью Цезаря. Я улыбнулся ей, и она быстро убежала в комнату. Через несколько минут из этой же комнаты появилась мать Цезаря Аурелия. Узкие темные глаза и настороженное, внимательное выражение лица делали ее похожей на хищную птицу. От нее исходила аура прохладного гостеприимства. Цицерон знал ее много лет. Все три ее брата, Котты, были консулами, и если бы Аурелия была рождена мужчиной, она сама стала бы консулом, потому что была умнее и храбрее любого из них. Теперь же ей приходилось заниматься карьерой своего сына, и когда умер ее старший брат, Аурелия повернула дело так, что Цезарь смог занять его место, как один из пятнадцати членов Коллегии жрецов — блестящий ход, как вы это скоро поймете.
— Цицерон, прости ему его грубость, — сказала она. — Я напомнила ему, что ты здесь, но ведь ты его знаешь.
В коридоре послышались шаги, и мы увидели женщину, идущую по коридору к двери. Было очевидно, что она хотела проскочить незамеченной, однако на одном из ее ботинок развязался шнурок. Прислонившись к стене, чтобы завязать его — ее рыжеватые волосы были растрепаны, — она виновато посмотрела в нашем направлении. Я не знаю, кто был больше смущен: Постумия, а именно так звали женщину, или Цицерон, который много лет знал ее как жену своего ближайшего друга, юриста и сенатора Сервия Сульпиция. Именно сегодня вечером она должна была быть у Цицерона на обеде.
Хозяин быстро перевел взгляд на статуэтку Венеры и притворился, что глубоко погружен в беседу:
— Прекрасная вещь. Это работа Мирона? — Глаз он не поднимал до тех пор, пока она не ушла.
— Ты поступил очень тактично, — одобрила Аурелия. — Я не критикую своего сына за его связи — мужчина есть мужчина, — но некоторые из современных женщин бесстыдны сверх всякой меры.
— И о чем вы здесь шепчетесь?
Любимым трюком Цезаря в войне и в мире было неожиданно подкрасться сзади, и, услышав этот голос, похожий на скрипящий песок, мы все разом обернулись. Он и сейчас стоит у меня перед глазами — его большой череп неясно вырисовывается в тусклом свете дня. Люди постоянно спрашивают меня о нем: «Ты встречался с Цезарем? Какой он был? Расскажи, каким был великий бог Цезарь?» Что ж, я помню его как удивительное соединение твердости и слабости: мускулы солдата — и небрежно повязанная туника щеголя; острый запах пота, как после военных упражнений, — и сладкий запах шафранового масла; безжалостные амбиции, скрытые под непреодолимым шармом.
— Осторожнее с Аурелией, Цицерон, — продолжил он, появляясь из тени. — Она как политик в два раза сильнее всех нас вместе взятых, правда, мама?
Обняв мать сзади за талию, он поцеловал ее за ухом.
— Немедленно прекрати, — сказала Аурелия, освобождаясь и притворяясь недовольной. — Я уже достаточно поиграла в хозяйку. Где твоя жена? Негоже ей пропадать где-то без сопровождения. Как только она вернется, немедленно пошли ее ко мне. — Она грациозно кивнула Цицерону. — Мои наилучшие пожелания на завтрашний день. Стать в семье первым, кто достиг поста консула — это что-нибудь да значит.
— Правда ведь, Цицерон, — Цезарь с восхищением смотрел на нее, — женщины в этом городе заслуживают гораздо большего уважения, чем мужчины, да и твоя жена тому хороший пример.
Намекал ли Цезарь на то, что хочет соблазнить Теренцию? Не думаю. Было бы легче завоевать самое непокорное племя галлов. Но я увидел, как Цицерон с трудом сдержался.
— Я здесь не для того, чтобы обсуждать женщин Рима, — заметил он. — Хотя лучшего эксперта, чем ты, мне будет трудно найти.
— Тогда зачем ты здесь?
Цицерон кивнул мне, и я достал из своего футляра для документов судебное предписание.
— Ты что, хочешь, чтобы я нарушил закон? — произнес Цезарь с улыбкой, возвращая мне документ. — Я не могу его обсуждать. Ведь я буду судьей.
— Я хочу, чтобы ты оправдал Рабирия по всем этим обвинениям.
— Не сомневаюсь. — Цезарь кашлянул в своей обычной манере и убрал тонкую прядь волос за ухо.
— Послушай, Цезарь, — нетерпеливо сказал Цицерон. — Давай поговорим откровенно. Все знают, что свои приказы трибуны получают от тебя и от Красса. Я сомневаюсь, что Лабиний знал имя этого своего несчастного дяди до того момента, как ты ему его назвал. Что же касается Суры, то для него «Perduellio» было сортом рыбы, пока ему не сказали обратное. Это еще одна из твоих интриг.
— Нет, правда, я не могу говорить о деле, которое буду судить.
— Признайся, цель всех этих обвинений — побольнее ужалить Сенат.
— Все свои вопросы ты должен адресовать Лабинию.
— А я адресую их тебе.
— Хорошо, если ты настаиваешь. Я бы назвал это напоминанием Сенату, что если он будет продолжать унижать достоинство жителей, убивая их представителей, то убитые будут отомщены, сколько бы времени на это ни потребовалось.
— И ты серьезно полагаешь, что сможешь укрепить достоинство людей, терроризируя беспомощного старика? Я только что видел Рабирия. Он уже ничего не соображает — слишком стар. Даже не понимает, что происходит.
— Но если он ничего не понимает, то его невозможно терроризировать.
— Послушай, мой дорогой Гай, мы дружим уже много лет, — сказал после длительной паузы Цицерон (на мой взгляд, это сильное преувеличение) уже другим тоном. — Могу я дать тебе дружеский совет, как старший брат младшему? Тебя ожидает блестящая карьера. Ты молод…
— Не так уж и молод. Мне сейчас на три года больше, чем было Александру Македонскому, когда он умер.
Цицерон вежливо засмеялся; он подумал, что Цезарь шутит.
— Ты молод. У тебя очень хорошая репутация, — продолжил он. — Зачем рисковать ею, вступая в подобную конфронтацию? Дело Рабирия не только настроит людей против Сената, его смерть будет пятном на твоей чести. Сегодня это может понравиться толпе, но завтра все разумные люди отвернутся от тебя…
— Ну что же, я готов рискнуть.
— Ты понимаешь, что, как консул, я буду обязан защищать его?
— Это будет твоей роковой ошибкой, Марк… Если позволишь, я тоже отвечу тебе как другу: подумай о тех силах, которые выступят против тебя. Нас поддерживает народ, трибуны и половина преторов. Даже Антоний Гибрида, твой коллега консул, на нашей стороне. И с кем же ты останешься? С патрициями? Но они тебя презирают. Они выбросят тебя, как только ты перестанешь быть им нужен. На мой взгляд, у тебя есть только один выход.
— И какой же?
— Присоединиться к нам.
— Ах вот как, — у Цицерона была привычка держать себя за подбородок, когда он над чем-то размышлял. Какое то время он смотрел на Цезаря. — И что под этим подразумевается?
— Тебе надо поддержать наш закон.
— А что взамен?
— Я и мой кузен можем найти в своих сердцах некоторое снисхождение по отношению к бедняге Рабирию, принимая во внимание его нынешнее состояние. — Тонкие губы Цезаря растянулись в улыбке, однако он продолжал пристально смотреть в глаза Цицерону. — Что ты на это скажешь?
Прежде чем тот успел ответить, в дом вернулась жена Цезаря. Некоторые говорили, что Цезарь женился на этой женщине, которую звали Помпея, только по настоянию своей матери, из-за связей семьи Помпеи в Сенате. Однако из того, что я увидел в тот день, я понял, что ее преимущества лежат в более земной сфере. Она была значительно моложе мужа, около двадцати, и холодный воздух, подрумянив ее щеки и шею, добавил блеска ее большим серым глазам. Она обняла своего мужа, прижавшись к нему всем телом, как кошка. Затем набросилась на Цицерона, хваля его речи и утверждая, что прочитала даже сборник его стихотворений. Мне пришло в голову, что она пьяна. Цезарь смотрел на нее с изумлением.
— Мама хочет тебя видеть, — сказал он ей, на что она надула губы как ребенок. Тогда Цезарь скомандовал: — Давай, давай! И не делай кислого лица. Ты же знаешь, какая она. — И похлопал ее по заду, подталкивая в нужном направлении.
— Вокруг тебя так много женщин, Цезарь, — сухо заметил Цицерон. — Откуда они еще появятся?
— Боюсь, что у тебя создастся неправильное мнение обо мне, — рассмеялся Цезарь.
— Мое мнение о тебе совсем не изменилось, поверь мне.
— Ну так что же, мы договорились?
— Все зависит от того, что содержится в твоем законе. До сих пор мы слышали только предвыборную агитацию типа «Землю безземельным!», «Еду голодным!». Мне нужны подробности. А также некоторые уступки.
Цезарь не ответил. Его лицо ничего не выражало. Через какое-то время молчание затянулось настолько, что это стало неудобным. Цицерон вздохнул и повернулся ко мне.
— Темнеет, — сказал он. — Нам пора идти.
— Так быстро? И вы ничего не выпьете? Позвольте я вас провожу. — Цезарь говорил со всей возможной любезностью — его манеры всегда были безукоризненны, даже когда он приговаривал человека к смерти.
— Подумай, о чем я говорил, — продолжил он, провожая нас по неотремонтированному коридору. — Подумай, каким легким будет твой срок, если ты присоединишься к нам. Через год твое консульство закончится. Ты покинешь Рим. Будешь жить в губернаторском дворце. В Македонии ты заработаешь столько денег, что хватит на всю оставшуюся жизнь. После этого возвращайся домой, купи домик на берегу Неаполитанского залива. Изучай философию и пиши мемуары. В противном случае…
Слуга подошел к нам, чтобы помочь Цицерону надеть плащ, но хозяин отмахнулся от него и повернулся к Цезарю.
— В противном случае? Что в противном случае? Что будет, если я к тебе не присоединюсь? Что тогда будет?
— Пойми, что это не направлено против тебя лично. — На лице Цезаря появилось удивленное выражение. — Мы не хотим причинить тебе зла. Более того, я хочу, чтобы ты знал: если тебе будет угрожать личная опасность, ты всегда можешь рассчитывать на мою защиту.
— Могу рассчитывать на твою защиту?
Я очень редко видел, чтобы Цицерон не мог подобрать слов для ответа. Но в этот холодный день, в этом мрачном и неухоженном доме, в этом грязном и неухоженном районе, я видел, как он пытается найти слова, которые выразили бы его чувства. Однако консулу это не удалось. Закутавшись в плащ, он вышел на улицу, в снег, под угрюмые взгляды банды головорезов, которые все еще топтались у огня, и коротко попрощался с Цезарем.
— Я всегда могу рассчитывать на его защиту, — повторил Цицерон, когда мы стали взбираться на холм. — Да кто он такой, чтобы говорить со мной в подобной манере?
— Он очень самоуверен, — вставил я.
— Самоуверен? Да он говорит со мной, как со своим клиентом![11]
День заканчивался, а с ним и год. Он быстро сходил на нет, как зимние сумерки. В окнах домов зажигались лампы. Над нашими головами люди переговаривались друг с другом через улицу. От костров шел дым, и я чувствовал запах стряпни. На углах улицы благочестивые горожане выставляли маленькие тарелочки с медовыми пирожками — подношением местным богам. В те времена мы молились богам перекрестков, а не великому божеству Августу, и голодные птички слетались на это угощение, взлетая и опять садясь на края тарелок.
— Мне послать информацию Катуллу и другим? — спросил я.
— И что там написать? Что Цезарь согласен освободить Рабирия, если я предам их за их же спинами? И что я размышляю над его предложением? — Цицерон шел впереди, и его возмущение придавало ему силы. Мне было нелегко поспевать за ним. — Я заметил, что ты не делал никаких заметок.
— Мне показалось, что это не совсем удобно.
— Ты всегда должен вести записи. С сегодняшнего дня ты обязательно должен записывать все, что говорится.
— Да, сенатор.
— Мы вступаем в опасные воды, Тирон. Каждая мель и каждое течение должны быть зафиксированы.
— Да, сенатор.
— Ты запомнил этот разговор?
— Думаю что да. Большую его часть.
— Хорошо. Запиши его, как только мы вернемся. Мне нужна эта запись. Но никому ни слова. Особенно в присутствии Постумии.
— Ты думаешь, что она все-таки придет на обед?
— Конечно. Хотя бы для того, чтобы доложиться своему любовнику. У нее совсем не осталось стыда. Бедный Сервий. Он так ею гордится.
Когда мы пришли домой, Цицерон направился наверх, чтобы переодеться, тогда как я удалился в свою маленькую комнату для того, чтобы записать все, что запомнил. Этот свиток лежит сейчас передо мной, когда я пишу эти мемуары: Цицерон сохранил его среди своих секретных бумаг. Как и я, он пожелтел, сморщился и выцвел с годами. Однако, как и меня, его все еще можно понять, и когда я подношу его к глазам, я опять слышу дребезжащий голос Цезаря: «Ты всегда можешь рассчитывать на мою защиту».
Мне потребовалось больше часа, чтобы закончить работу. К этому времени гости Цицерона собрались и прошли к обеду. Закончив, я прилег на свою узкую кровать и еще раз проанализировал все, что видел. Не побоюсь сказать, что мне было не по себе, так как природа не наделила меня нервами, похожими на канаты. Вся эта публичная жизнь мне не нравилась — я бы с большим удовольствием жил в загородном имении: моей мечтой было купить себе маленькую ферму, куда я бы мог уехать и продолжить свои мемуары. Я даже скопил на это немного денег и в глубине души надеялся, что Цицерон даст мне вольную после того, как его изберут консулом. Но время шло, а он никогда об этом не упоминал, и, достигнув сорока лет, я боялся, что так и умру рабом. Последняя ночь года всегда навевает меланхолические мысли. Двуликий Янус[12] смотрит и вперед, и назад, и очень часто любое из этих направлений кажется непривлекательным. В тот вечер мне было особенно грустно за себя.
В любом случае, я не показывался Цицерону на глаза до самого позднего вечера. Когда, по моим расчетам, обед уже заканчивался, я подошел к двери и встал так, чтобы Цицерон меня видел. Комната была небольшая, но приятная, украшенная свежими фресками, которые должны были создавать впечатление, что обедающие находятся в саду Цицерона в Тускулуме. За столом находилось девять человек, по три на каждое ложе — идеальная цифра. Постумия появилась так, как и предсказал Цицерон. На ней было надето платье со свободным воротником, и выглядела она абсолютно безмятежно, как будто то, что произошло в доме Цезаря ранее, никак ее не касалось. Рядом с ней расположился ее муж Сервий, один из старейших друзей Цицерона и самый выдающийся юрист Рима, что было, несомненно, истинным достижением в городе, который кишел законниками. Занятие юриспруденцией похоже на погружение в ледяную воду — ты расслабляешься, когда дело заканчивается, и скукоживаешься, когда погружаешься в новое. Годы сгорбили Сервия, и он стал слишком осторожным, в то время как Постумия оставалась красавицей. Он пользовался поддержкой в Сенате и так же, как и она, был очень амбициозен. Летом он сам хотел избираться в консулы, и Цицерон обещал ему свою поддержку.
Был только один человек, который дружил с Цицероном дольше, чем Сервий, — Аттик. Он возлежал рядом со своей сестрой Помпонией, которая была замужем — несчастливо — за младшим братом Цицерона, Квинтом. Бедный Квинт — казалось, что он, как всегда, пытается найти забвение в вине. Еще одним гостем за столом был Марк Целий Руф — ученик Цицерона, развлекавший присутствовавших нескончаемым потоком шуток и сплетен. Сам же Цицерон расположился между Теренцией и своей обожаемой Туллией. По тому, как он беззаботно смеялся шуткам Руфа, было невозможно догадаться, что у него были какие-то проблемы. Однако это было одно из свойств успешного политика — держать в голове массу проблем и переключаться с одной на другую, когда в этом возникала необходимость. Без этого жизнь политика была бы невыносимой.