Но вот спуск кончился. Мы быстро покатили по все еще идущей вниз дороге в какое-то крутое ущелье. Зеленые склоны, ощетинившиеся серыми зубьями скал, круто вздымались от дороги вверх, уходя в поднебесье. От этой крутизны и высоты в душу закрадывался почтительный холодок.
Вдруг горы раздвинулись, отступили - и машины выехали в довольно широкую долину. На берегу бурной речки раскинулся обширный поселок, утопающий в зелени.
- Гульча, - сказал Коля.
Название было мне знакомо. Я знал о трагедии этого поселка, захваченного и разграбленного в 1932 году басмачами.
Сейчас в этом мирном цветущем поселке ничто не напоминало о трагическом прошлом. У придорожной чайханы приткнулись к стенкам, как кони у привязи, с десяток тяжело груженных пятитонок. Подъезжавшие шоферы как бы нехотя вылезали из кабин, не торопясь осматривали баллоны, груз, снимали подвешенные на задних стенках кабин неизменные кошелки с домашней снедью, собранной в дорогу заботливыми домочадцами. Хлеб, масло, помидоры, яйца, сало...
Эти всегда так одинаково тщательно собранные кошелки уже тогда привлекли мое внимание. Только познакомившись как следует с трактом, я понял, сколько неожиданностей подстерегает здесь водителей, как легко вдруг засесть на далекой безлюдной дороге, за сотню километров от ближайшей мастерской или столовой.
Стала понятна и эта расхлябанная, косолапая походка старых памирских водителей, совершенно расслабляющихся на коротких остановках. Адская тряска сотен километров дороги, многочасовая вибрация баранки в руках, длительное нервное напряжение на бесконечных подъемах и спусках, постоянное беспокойство за тормоза, баллоны, двигатель - все это утомляет донельзя.
Леонид с Сашей Деруновым уже сидели в чайхане на помосте, по-местному поджав под себя ноги, и ели из мисок дымящийся лагман - густой узбекский суп.
- Какое мясо? - деловито осведомился Коля. - Баранина?
- Го-го-го! - загрохотал вдруг в раздаточном окошке здоровенный повар-узбек. - Ничиво, мяса хароши, вкусни!
Скоро и мы с аппетитом уплетали какое-то мясо.
- Что же, - решил высказаться я, - мясо неплохое. Люблю баранину!
Саша Дерунов фыркнул в кулак, Леонид ядовито улыбнулся, и только Коля простодушно уставился на меня.
- Ты что, обалдел? Какая же это баранина? Слышал, что чайханщик сказал? «Ого-го-го!» - И Коля заржал по-жеребячьи.
Только тут я сообразил, что ем конину. Отважившись, я решил все же похвалить еду. Не отпираться же от своих слов! К удивлению, меня поддержали. Леонид сказал даже, что это еще неважная конина, а бывает - пальчики оближешь!
И снова ревут моторы, трясется и вздрагивает кузов на бесчисленных ухабах, и под монотонный свист ветра Коля деловито повествует о своем очередном любовном похождении. А дорога опять уползает в ущелье, которое с каждым поворотом становится все выше и уже. Горы встают впереди беспорядочным нагромождением, уже совсем близко торчат увенчанные снегом острые вершины. Кажется невероятным, чтобы в этой гигантской толчее можно было не то что на машине, на лошади пробраться!
Гульчинское ущелье. Дорога то спускается к самой реке, то взбирается по крутым карнизам вверх. Гульча мчится сплошным переливающимся каскадом, окруженная редкими древесными зарослями, главным образом ивой. В одном месте мы поднимаемся особенно высоко. Река ревет где-то внизу, под левым бортом машины. Дорога суживается до предела, слева уходит вниз большой проем свежего обвала. Тормоз, еще тормоз; заскрежетали переключаемые передачи, и машина тихо-тихо поползла вперед.
- Мертвая петля, - прервав свою болтовню, пояснил Коля. - А ну-ка, глянь сюда.
Привстав, я гляжу из кабины вниз, влево и внезапно вижу в проеме обвала, прямо под колесами машины, Гульчу, пенящуюся далеко внизу. Впечатление настолько ошеломляющее, что я невольно отшатываюсь. Кажется, еще сантиметр - и машина рухнет вниз. Коля довольно смеется. Левые колеса машины ползут по самому краю дороги, а правый борт почти чиркает по отвесной стене скалы, уходящей ввысь. Напряженное молчание.
Двум машинам здесь не разъехаться, но «мертвая петля» просматривается с двух сторон, и сейчас мы видим, как метрах в трехстах впереди, у противоположного конца опасного участка, замерли два встречных грузовика.
(Позже это место было значительно расширено и сейчас особой опасности не представляет, хотя обвалы нет-нет да и сократят проезжую часть до предела.
Тогда снова гремят взрывы, и дорожники, вгрызаясь в скалу, отвоевывают еще несколько метров. И так, видимо, без конца).
Короткая остановка в очередном поселке - Суфи-Кургане. Наступило самое жаркое время дня, но жары здесь нет: сказывается высота. Поселок весь в свежей, не успевшей запылиться зелени. Время как бы пошло назад: из жаркого лета мы попали в разгар весны. Мы уже высоко, выше 2 тысяч метров, но пока что не чувствуем этого. Прекрасный свежий воздух бодрит, как купание в нарзанной ванне, настроение отличное.
После Суфи-Кургана мы едем по довольно широкой долине. То здесь, то там на склонах появляются группы странных корявых деревьев, скорее даже кустов. «Арча», - догадываюсь я. Кусты одеты мягкой длинной хвоей и благоухают самыми благовонными смолами. Арча - первый ощутимый признак высокогорья. До этого я видел только темно-зеленые пятна арчи высоко у гребней хребтов и сейчас, увидев ее рядом, понял, на какую большую высоту мы уже поднялись.
Арча - замечательное дерево среднеазиатских и центрально-азиатских гор. У верхней границы произрастания и в других местах она превращается в сильно ветвистый, нередко ползучий кустарник, который называют стелющейся арчой. Но там, где условия благоприятны, например, на северных склонах Туркестанского хребта, арча достигает восьми-десяти метров высоты при толщине ствола в полметра и образует самые настоящие леса.
Ак-Босого... Отсюда начинается подъем на Талдык, первый серьезный перевал на пути к Памиру, оседлавший Алайский хребет. Тал по-тюркски означает кустарник, но слово имеет еще одно значение: усталый, усталость. Действительно, серпантины перевала способны утомить любого путника.
Машины остановились у мостика через небольшую приветливую речку, тяжело съехав с дороги на мягкий гравий берега. Последняя проверка тормозов, баллонов, наливаются доверху радиаторы. Мы стоим с Леонидом в стороне, я фотографирую. Крутые склоны гор скрыты ярко-зеленым ковром травы, который то здесь, то там прорывают крупные выходы скал. Они то пепельно-серые, то ярко-красные; видно, как обнажившиеся на каком-нибудь срезе породы залегают слоями, поставленными почти вертикально. Глядя на них, представляешь себе поистине колоссальную силу тектонических движений земной коры, сминающих любые породы, как папиросную бумагу, и громоздящих одна на другую тысячеметровые толщи.
- Обрати внимание на склоны, на траву,- говорит Леонид.
- А что, - недоумеваю я, - красиво!
- А вот потом увидишь, что будет. Мы расходимся по машинам.
Талдык. Первый серпантин, второй, третий, пятый... Кажется, им нет конца. Машины ползут и ползут вверх, еле выкручивая на поворотах с серпантина на серпантин. Мы уже изрядно поднялись, но
Перевел Талдык. Последний серпантин
вершины перевала еще не видно. Если выглянуть из кабины, можно прямо под нами видеть внизу белые ступени серпантинов с медленно ползущими по ним жуками-машинами. Взгляд вверх - в полнеба склон, и на фоне клубящихся облаков плечо очередного серпантина с черным силуэтом грузовика.
Вскоре мы забрались на один уровень со снежными вершинами соседних гор. Далеко внизу остались последние кусты ползучей арчи. Исчезла трава. Кое-где у дороги появились первые пятна снега. Вечернее солнце, прорвавшись напоследок сквозь тучи, осветило снега, скрывавшие вершины. На этом мрачновато-фантастическом фоне резко обрисовался очередной поворот с пошатнувшимся указателем. Дорога, все еще петляя со склона на склон, упрямо лезла вверх. Перед вершиной перевала снег лежал нетронутыми пластами, а дорога представляла собой трехметровой глубины ледяную траншею. Наконец-то, пройдя в обратном порядке времена года, мы добрались до зимы!
...И вот подъем кончился. Ей-богу, мне даже показалось, что машина вздохнула совсем по-человечески. Дальше начинался спокойный, пологий спуск.
Впоследствии мне не раз приходилось пересекать этот перевал, и всегда он волновал по-новому. Помню, как-то мы поднимались на Памир в конце июня. ГАЗ-51 медленно полз вверх. Был поздний вечер, и на перевале бесновался снежный буран. Фары едва пробивали стремительно несущуюся лавину снега, высвечивая то обрыв склона, то стройный ряд ограничительных столбиков на очередном повороте. Вдруг замигали вспышки света. Нас обгоняли. Какой-то порожний фургон стремительно обошел на повороте наш поспешно подавшийся в сторону ГАЗ и на какую-то секунду, в ореоле высвеченной его фарами метели, повис над бездной черным силуэтом. Шофер явственно вздрогнул, а я чуть не зажмурился от ужаса - все, катастрофа! Но нет, машина выпрямилась, и, резко вильнув в сторону, снова выскочила на полотно серпантина.
В другой раз я как-то спускался с Талдыка так «весело», что только чудом остался жив. Мне пришлось ехать в кабине порожнего грузовика с молодым и вдребезги пьяным шофером. В паре с ним шел еще один пустой грузовик, управляемый не менее пьяным юношей-киргизом, другом-приятелем моего водителя. Они подобрали меня у Каракуля, где я голосовал на дороге. В Алайской долине мои веселые юноши встретили своих коллег, поднимавшихся на Памир с грузом спирта. Это было причиной. О следствии я до сих пор вспоминаю, содрогаясь. На опасном спуске с Талдыка предельно развеселившиеся юнцы устроили, мягко выражаясь, гонки. Разгоняясь на очередном серпантине, они с хохотом жали педали тормозов, проходя немыслимо крутые повороты на сплошных заносах. Несколько раз при этом машины были на волосок от гибели, чуть-чуть не вылетая с поворота на склон. Видя, что мой откровенный испуг только подзадоривает парня, я тоже стал улыбаться, но дверь кабины тихонько приоткрыл и был готов к прыжку каждую секунду стремительного спуска...
...Машины добрались до Сары-Таша в полной темноте. Половина дороги осталась позади. Грязная столовая, скудно освещенная одной керосиновой лампой, была еще открыта, и мы успели перед сном пропустить по стаканчику и подкрепиться. Потом все устроились на ночлег в шоферской гостинице, где, повалившись на скрипучие, но мягкие койки, вмиг погрузились в глубокий сон.
Встали рано, в серых предрассветных сумерках. Вздрагивая от холода (было минус пять градусов), я вылез на улицу - и тут впервые увидел наконец Памир. Он стоял впереди гигантской ледяной стеной Заалайского хребта, вздымающейся на четырехкилометровую высоту над плоским пространством Алайской долины. Величественные семитысячники, громоздясь один над другим, уходили влево и вправо за горизонт. Здесь только начиналась весна, и хребет был скрыт сверкающим снежным покрывалом почти до самой подошвы. С полчаса я простоял в совершенном столбняке, благоговейно созерцая это фантастическое зрелище. Близился восход, и, хотя вся долина была еще в тени, там, на хребте, одна за другой загорались в первых солнечных лучах ледяные грани пиков. Позже, когда наши машины пересекали долину, хребет стоял неприступной громадой льда и снега, сплошь залитый ярким солнечным светом...
Алайская долина была тиха и безжизненна. Бурая земля недавно освободилась из-под снега; нигде ни травинки. Какой контраст с тем, что делается здесь в середине лета! Бескрайний простор долины скрыт пышным травяным ковром. Всюду белеют палатки скотоводов, дымят юрты, воздух наполнен звоном жаворонков, ржанием и топотом десятков табунов, глухим блеянием отар, пронзительно-визгливыми криками пастухов, стремительно проносящихся мимо на откормленных конях. Замечательные пастбища Алайской долины вмещают летом громадное количество скота, сгоняемого сюда из трех республик...
Оставив долину позади, машины вползают в узкую щель, стиснутую круто уходящими вверх склонами. Начинается медленный, долгий подъем на первый памирский перевал Кызы-ларт (Красный перевал). Все вокруг действительно красноватых оттенков - склоны, осыпи; даже вода в бегущей рядом с дорогой речке красно-бурая. Склоны совершенно голые, не видать ни травинки - разительный контраст с зеленым Алаем!
Леонид не зря обратил мое внимание на роскошный травяной покров перед Талдыком. Мы въезжали в новую страну, Высокую Центральную Азию, страну высочайших нагорий, высокогорных пустынь, резко континентального климата, холодного и сухого, огромную страну, скрытую за цепями громадных хребтов, западным бастионом которой является Памир.
Наконец наступила торжественная минута: мы - на перевале, мы - на Памире, мы - в Центральной Азии!
Машины остановились: оказалось, что у одной из них спустил баллон. Я мог вдоволь, без спешки насладиться первым впечатлением.
Перед нами тянулись пологие, сравнительно невысокие гряды гор, пестрящие пятнами снегов. Величественно грозный со стороны Алайки, как называют долину водители, с юга Заалайский хребет кажется совсем иным. Сильно изрытые оврагами-саями склоны с россыпями камней и выходами скал полого сбегают вниз, к неширокой плоской долине. Безмолвие, нигде ни былинки; тишину нарушает только свист холодного ветра. Отныне этот монотонно-унылый свист будет сопровождать меня почти непрерывно, во всякое время дня и ночи, от первого до последнего дня работы...
Необычно и красиво разнообразие красок обнаженных пород. Длинный отрог хребта, спускающийся вниз перед нами, почти черный. Слева от него идет гряда ярко-малинового цвета, а между ними тянется серо-коричневая долина, в конце которой мрачной смесью бурых, синих и зеленоватых красок навис еще один хребет, увенчанный белоснежной каймой.
Взглянув на меня, Леонид неопределенно хмыкнул. Восторженный вид неоперившегося студента, вероятно, не очень вязался с окружающим миром...
Вот это пошла дорожка! Спуски, повороты, взлеты, как на американских горах. Машины то скатывались в глубокий сай, то с ревом преодолевали крутой склон морены, то медленно ползли по бесчисленным ухабам полотна, проложенного по бугристой долине. Когда-то эту долину сплошь перепахали могучие ледники. Временами грузовики наши трясло так, что приходилось только удивляться, как они при этом не рассыпаются на части. Только теперь я понял суровое предупреждение Леонида насчет упаковки ящиков. «Имей в виду,- сказал он перед началом упаковки,- из этих ящиков будут вышибать душу целые сутки подряд». Несмотря на категорическое предупреждение, трудности дороги рисовались мне весьма смутно, а окончательно все стало ясно слишком поздно, уже на биостанции, во время долгих и мучительных попыток рассортировать невообразимую кашу, в которую превратилось содержимое моих ящиков...
Широкий простор Каракульской котловины открылся неожиданно. Крутые склоны отошли в стороны, и машины выкатили на ровную поверхность, слегка всхолмленную старыми моренами. Наконец показался Каракуль, одно из крупнейших высокогорных озер нашей страны. Он еще не вскрылся. Окаймленный по горизонту снежными хребтами, Каракуль лежал громадным ледяным щитом, искрящимся на солнце. Могучие снежные хребты вдали казались игрушечными. С них ползли тучи, там бушевала метель, но над котловиной небо было ясное.
Таким и запомнилось мне озеро - гигантская сверкающая гладь в кольце закутанных в тучи снеговых вершин. Потом я видел его уже без ледяной брони, но также ослепительно сверкала водная поверхность, окруженная темным кольцом гор, наполовину скрытых клубящимися облаками.
Дорога шла вокруг озера, довольно далеко от берега, по мертвой, почти лишенной растительности почве. Местами мы попадали в настоящую песчаную пустыню - песок лежал со всех сторон, и ветер нес его через дорогу тонкими струйками. Просто не верилось, что мы на высоте 4 тысяч метров над уровнем моря. Потом мы выбрались на берег реки, текущей по широкой долине («Музкол!» - прокричал Коля), и долго ехали вдоль берега. Реки почти не было видно: ее целиком скрывала обширная наледь, около пятисот метров шириной, которая тянулась на несколько километров и напоминала настоящий ледник. Местами, где в наледи образовались бреши, была видна бурлящая вода, текущая под ледяным щитом не менее двух-трех метров толщины. (Наледь эта нередко не стаивает целое лето, и некоторые исследователи даже считали ее долинным ледником. Расположение у самой дороги очень удобно для добычи льда, идущего для устройства ледников. Погреб-холодильник биостанции загружался обычно музкольским льдом. Кстати, Музкол в переводе с киргизского означает ледяная река.)