Неведомый Памир - Потапов Роальд Леонидович 3 стр.


В этой мертвой высокогорной пустыне, неприветливой и холодной, все-таки заметны были признаки жизни. Часто попадались бегавшие у дорожного полотна рогатые жаворонки, обычнейшие памирские птицы. Свое название они получили за маленькие черные пучки ушных перьев, очень похожие на рожки. В одном месте, уже за Каракульской котловиной, наши машины подняли со склона стайку скалистых голубей. Они стремительно рванулись куда-то вверх, мелькая на солнце белым подбоем крыльев. В другом месте дорогу перебежал заяц, а когда грузовики, тяжело урча, стали взбираться на перевал Акбайтал (Белая Лошадь), низко, над самой дорогой, плавно прошел бородач. Я высунулся из кабины почти по пояс, наблюдая, как эта громадная хищная птица, почти не шевеля крыльями, парила над склонами, медленно поднимаясь вверх.

Акбайтал был последним и самым высоким перевалом на нашем пути. Высота его над уровнем моря 4655 метров. До прокладки Тибетского автомобильного тракта это был самый высокий автодорожный перевал в мире. Подъем на него долог и изнурителен, но серпантинов здесь почти нет, дорога большей частью идет прямо, вдоль русла небольшой речки.

Передняя машина вдруг резко затормозила. Из кабины выскочил Леонид и замахал руками. Коля вскрикнул: «Смотри, архары!» Машина остановилась, и я тоже выскочил на дорогу. Но слезящиеся от ветра, пыли и ослепительного сияния солнца глаза ничего не могли увидеть.

- Да вон, вон же они,- указывал рукой Леонид,- вот бегут, пять штук! Ну, видишь?

Наконец, прибегнув к помощи бинокля, увидел животных и я. Окраска архаров, крупных горных баранов, совершенно сливалась с серым цветом склона. В бинокль было хорошо видно, как стройные животные бегут тесной группой вверх. Метрах в пятистах от нас они, как по команде, замерли, повернув к машинам головы, украшенные великолепными рогами. Затем снова, но уже не спеша они потрусили дальше.

На самой вершине перевала мотор вдруг заглох: засорились жиклеры карбюратора. Стартер не работал, и после продувки заводить мотор пришлось ручкой. Коля взобрался в кабину и ласково попросил меня «крутануть». Я напыжился, рванул ручку на один оборот, второй, третий и... все поплыло у меня перед глазами. Холодные ледяные вершины вокруг понеслись в стремительном хороводе, ноги потянуло в сторону, и я буквально рухнул на крыло. Прошло не менее минуты, прежде чем я пришел в себя. Только сейчас я по-настоящему почувствовал, что такое высота. Сказался стремительный, без всякой акклиматизации, бросок на Крышу Мира. Коля только посмеялся, почесал в затылке и с двух оборотов завел двигатель сам.

Как оказалось потом, я был не первым и не последним, кого подобным образом разыграли шоферы. Что дело тут главным образом в акклиматизации, я убедился позже, два года спустя. Меня вез тогда Саша Дерунов. Наша машина заставляла всех встречных поспешно шарахаться в сторону: в кузове ее был укреплен громоздкий гусеничный трактор, который нужно было доставить на биостанцию. Благодаря этой махине центр тяжести всего сооружения оказался высоко наверху, и поэтому даже слабый крен был очень опасен. Больше всего страху мы натерпелись на Талдыке и Кызыларте, где несколько раз при поворотах с серпантина на серпантин машина едва не сваливалась вниз. А на подъеме к вершине Акбайтала, крутом и длинном, мотор в разреженном воздухе не тянул. Поднимались так. Чуть только обессилевший мотор начинал глохнуть, Саша сразу же сажал машину на тормоза. Я бежал сзади, прижимая к животу увесистый камень, и, едва Саша начинал тормозить, бросал его под заднее колесо. Машина грузно оседала назад, на камень, и замирала на месте. Затем Саша разгонял мотор и, резко включив передачу, рывком проходил десяток-другой метров, после чего все повторялось сначала. Устал я, конечно, тогда предельно, но никаких головокружений и тошноты не было.

Акбайтал... Конечно, он не очень эффектен. Но для меня это самый волнующий перевал. Громадные вершины хребта Музкол, закованные в лед и снег, ощетинившиеся черными гребнями скал, здесь как будто совсем рядом. Нередко облака оказываются внизу и, когда едешь над ними, на уровне вечных снегов, ощущение создается совершенно необыкновенное!

Темнело. Машины дружно пылили по прямой как стрела ленте тракта. Мы мчались по широкой и ровной долине Акбайтала, окаймленной крутыми склонами скалистых гор. Садившееся солнце временами прорывалось сквозь тучи и внезапно освещало отдельные участки гор, то красные, то желтые, то синие. Постепенно краски тускнели, переходя с темнотой во все оттенки черного и синего цветов. Затем все потонуло в сплошном мраке, и только полотно дороги мчалось на нас в ярком свете фар.

Справа, из глухой тьмы подножия хребта, вдруг дружно замигала стайка огоньков.

- Ну, вот и Чечекты,- облегченно вздохнул Коля.- Биостанция!

После трудной дороги спалось крепко. Разбудил меня могучий рев ишака, надсадно оравшего прямо под окном комнаты, в которую нас вечером поместили. В окно било яркое солнце, был виден кусок темно-синего неба. Только я собрался вставать, как дверь распахнулась и в комнату вошел Леонид в сопровождении высокого широкоплечего киргиза. Входя, тот согнулся почти вдвое.

- Еще дрыхнет! - возмущенно зашумел Леонид.- Смотри, Мамат, это ленинградский студент,- представил он меня таким тоном, каким в зоопарке поясняют маленьким детям: а вот это-де, ребятки, белый медведь!

Так я познакомился с Маматом Таштанбековым, рабочим биостанции, постоянным спутником в наших последующих скитаниях по горам Памира. Это был опытный путешественник. Он так сработался с Леонидом, что уже прекрасно разбирался в растениях и многие из них называл по-латыни. Мамат был весьма эрудированным человеком, а его богатая приключениями жизнь делала его интересным собеседником.

Подгоняемый сердитым ворчанием Леонида, я стремительно оделся, и мы втроем вышли наружу. Яркое высокогорное солнце заставило меня зажмуриться, а когда глаза немного привыкли к свету, я прежде всего увидел красивую снежную вершину, возвышающуюся над станцией. Это был пик Зор, последняя крупная вершина в южной оконечности хребта Музкол.

Пик Зор

По маленькой улочке биостанции сновали сотрудники, разгружались пришедшие машины, бродили ишаки и собаки. У конюшни в кучах навоза копошились снежные воробьи, (Окраска их - красивое сочетание белого, черного и серого цветов, голос - звонкое чвивьканье, и с нашим домовым воробьем у них только и есть общего, что любовь к человеческим поселениям да название воробей.)

Так началось мое знакомство с Памирской биологической станцией, ставшей основным стационаром на все последующие годы работы. Отсюда совершались многочисленные выезды на короткие и дальние маршруты или на временные стационары, которые, в зависимости от ситуации, я разбивал в самых различных местах нагорья.

Снежный воробей у гнезда

Конечно, прежде всего, я постарался обшарить как следует окрестности биостанции. Расположена она очень удачно, и в непосредственной близости от нее можно встретить почти все наиболее характерные ландшафты Памира - от ветреных полупустынных равнин до глубоких снегов, скрывающих вечным покровом гребни гор. Белые домики биостанции приютились у самого подножия хребта Музкол, вернее, его южной оконечности. Некоторые вершины этого хребта, одного из самых высоких во внутренних частях нагорья, поднимаются более чем на 6 тысяч метров. Над биостанцией возвышается пирамидальная вершина красавца Зора, высота которого, как меня уверили сначала, была 6009 метров. Только два года спустя удалось выяснить, что на картах пик этот именуется Акджилгой, а высота его всего 5650 метров.

С южной стороны, из широкой и сухой долины Восточного Пшарта, Зор выглядит менее внушительно, и снег венчает только самую его вершину. Зато с северного склона, заснеженного почти сплошь, круто падает вниз висячий ледник, отороченный по краям черными зубцами скал. Ледник буквально висит над большим ледниковым цирком, который расположен на высоте 4760 метров и очень живописен. Нередко за зиму его так заваливает снегом, что он не оттаивает до июля.

Отсюда берет начало Чечектинка, веселая, быстрая речка, дающая воду опытным полям биостанции. Она начинается небольшим ручейком, который, выходя из цирка, стремительно катится вниз, прорывая древние морены. За пятнадцать километров пути до станции Чечектинка принимает несколько притоков, небольших ручьев, текущих по глубоко врезанным в склоны гор щелям. Местами эти щели напоминают миниатюрные каньоны. Бурная и многоводная июльскими вечерами, в разгар таяния снегов, к утру Чечектинка превращается в чистую, тихую речку.

Верховье реки Чечекты

К осени воды становится все меньше, и уже в августе она достигает станции только по вечерам, иссякая к утру: после ночных заморозков таяние снегов в верховьях полностью прекращается. В сентябре вода все реже и реже доходит до станции, а в октябре река совершенно пересыхает. Только в верхней части долины, в небольшом ущельице, вода все еще струится в теплые дни, замерзая ночью и постепенно образуя толстенный слой льда. Эта напоминающая миниатюрный ледник наледь скрывает долину. Нередко она так и не успевает растаять за лето, хотя и сильно уменьшается.

Словом, Чечектинка - типичная памирская речка. Впадает она в Акбайтал, но действительно впадать в него ей удается только в июле, и то далеко не всякий день. Правда, половину своей воды Чечектинка отдает полям станции. Кстати, и в самом Акбайтале вода течет тоже только в середине лета.

По имени речки урочище, в котором расположена биостанция, тоже называется Чечекты. (Мы называли его сокращенно-ласкательно - Чичики.)

По сути дела, для нас Чечекты был маленьким островком цивилизации, затерянным среди диких, суровых гор. Здесь мы приходили в себя после долгих маршрутов или длительных стационарных работ, где дом твой - палатка, основной спутник - собачий холод, еда - дважды в сутки и работа - от восхода до заката.

Теплые, чистые комнаты, электричество, книги, радио, кино, трехразовое питание, причем с нормальным обедом из первого, второго и третьего,- все это после суровых полевых будней доставляло особое удовольствие.

Помимо чисто материальных благ изобиловала и духовная пища. Я уже упомянул о книгах и кино, а недостатка в интересных людях на станции никогда не было.

Особенно памятны первые годы работы на Памире, когда станцией руководил Кирилл Владимирович Станюкович. Двери станции всегда были гостеприимно распахнуты для всех экспедиций и просто бродяг-одиночек. Если Кирилл Владимирович находился на станции, то гостей он встречал сам. Его громадная, обтянутая тельняшкой фигура и басовитое: «Приветствую вас, синьоры», производили действие совершенно неотразимое, и «синьоры», в особенности новички, сразу же чувствовали, что попали в место не совсем обычное. А заезжали на станцию многие, редкая экспедиция или группа миновала ее. Кто только не побывал здесь за последние два десятка лет!

Конечно, гостей привлекала не только возможность получить сносный ночлег, но и целый крут любопытнейших проблем, над которыми работали сотрудники станции. Станция занимается главным образом изучением растительности Памира. Здесь исследуются растительный покров гор, закономерности изменения его с высотой, особенности биологии памирских растений, процессы фотосинтеза на больших высотах. Наряду с этими важными научными исследованиями здесь выполняются работы, имеющие непосредственное практическое значение,- картирование пастбищ, разработка способов их обогащения за счет местных естественных ресурсов, изучение методики выращивания сельскохозяйственных культур и другие. Многие исследования, выполненные на биостанции, получили всемирную известность.

Барханы у вечных снегов

Лошадей было три: горячая, «дурная», но выносливая кобыла Камелия, послушный, работящий Жмых и хромой хитрец Партнер - все гнедой масти с белыми чулочками. Отдохнувшие за время долгого зимнего безделья, они выглядели бодро и живописно.

На этой троице нам предстояло выполнить небольшой, как сказал Леонид, рекогносцировочный маршрут к подножию снежного гиганта Музтагаты - этак километров сто двадцать в один конец. Несмотря на то, что шел лишь четвертый день моего пребывания на Памире и второй - приобщения к верховой езде, я был полон оптимизма, как вырвавшийся на волю щенок. Еще бы! На лошадях, по самому сердцу Памира!

Леонид собирался обстоятельно, сразу и накрепко приучая меня к особенностям лагерной памирской жизни. Палатка, спальные мешки, без которых здесь ни шагу, кастрюля с чайником, паек на четыре дня, торба с овсом. Ну и снаряжение: ружья, гербарные сетки и прочее. Ехали втроем. Третьим был Джура, сын Мамата Таштанбекова, быстроглазый паренек - шестиклассник, крепкий, словно гриб-боровик.

Выехали на рассвете. Было, как обычно, тихо. Таинственные силуэты гор красивыми зубцами оторачивали светлеющий горизонт. Первым на приплясывающей Камелии ехал Леонид, который за годы работы на Памире научился справляться с любой лошадью. Затем мимо спящих домиков на послушном Жмыхе продефилировал я, держа ружье поперек седла, как в лучших ковбойских фильмах. Шествие замыкал Джура, угнездившийся на куче скарба, навьюченного на Партнера. Лошади процокали мимо опытных полей, по мосткам через арыки, и вслед за тем наш небольшой караван сошел с дороги, двинувшись напрямик к широким воротам между двух хребтов - входу в Рангкульскую котловину.

Мы ехали по ровному пространству долины Акбайтала. Под копытами то мягко шелестел песок, то позванивал гравий, то глухо стучала глина. Редкие кустики терескена и полыней усеивали серовато-бурую поверхность темными пятнышками.

Прошел час, второй, третий. Наконец мы пересекли долину, миновав совершенно сухое русло. Вода здесь, как я уже говорил, бывает только в июле, в разгар летнего паводка, но и тогда эту речку, текущую по несоразмерно широкой долине, можно всюду перейти вброд, не замочив колен. Перед нами уходила вдаль ровная, как стол, Рангкульская котловина, поблескивая на солнце зеркалами озер и солончаков. Было тихо, и нагретый утренним солнцем воздух дрожал, создавая причудливые миражи. А под копытами все тот же щебень, та же глина, и вокруг все те же редкие кустики терескена...

Минуя Шоркуль, соленое озеро, окруженное белой каемкой выпаренных солей, мы попали в «тяжелые» пески. Это была уже настоящая пустыня. И только берега Рангкуля радовали глаз сочной зеленью лугов, полукольцом охвативших озеро.

Заоблачная пустыня

Наконец мы добрались до кишлака Рангкуль. Темный магазинчик, переполненный водкой (что поделаешь, это так, хотя местные жители не пьют), затем гостеприимный дастархан в домике одного из друзей Леонида. К этому времени я уже еле сидел в седле. Позади же остались только первые сорок километров маршрута, а впереди - ой-ой-ой! Безграничное гостеприимство хозяина дома и мой не совсем нормальный вид подсказали Леониду мудрое решение - задержаться здесь до утра. Лошадей отвели пастись на луг, а я, когда немного отошли ноги, заковылял к озеру знакомиться с прибрежными лугами.

Шел третий час, и тихую утреннюю котловину невозможно было узнать. Буйные порывы ветра крутили по ровным просторам высоченные смерчи, а немного погодя из одной боковой долинки выкатился вдруг черный ком, стремительно разраставшийся в темную сплошную стену песчаной бури. Тучи пыли скрывали горы одну за другой. Солнце сверкало по-прежнему, но утреннего тепла не было и в помине. Порывы сухого холодного ветра и обжигающие лучи высокогорного солнца стягивали кожу. Птиц не было видно, все как бы вымерло, и только в густой низкой траве прибрежных лугов кипела жизнь, хоть и прижатая ветром к самой земле.

...А наутро опять тихий рассвет с теплой гаммой красок, пересвисты рогатых жаворонков, бегающих среди терескеновых кустиков, и опять под копытами песок, щебенка, галька, песок. Опять мы трусим по ровной, как фанера, поверхности долины, уходящей от котловины вверх к подножию Музтагаты, к перевалу Пангазбель. Подъем почти незаметен, хотя, возможно, лошади наши придерживаются другого мнения. И вновь склоны гор проходят мимо нас, изрытые саями, с редкими выходами скал, покрытые осыпями и каменными полями, кустиками терескена. Пусто, тихо, безжизненно...

Назад Дальше