Распятый старик Аполлоний взглянул на Красса с креста, усмехнулся с предсмертной грустью — и отвернулся…
Командиры, по воле Красса, вынесли к войску мешки с серебром и выдали каждому «милес» — рядовому солдату в честь победы по одной драхме.
Тит в этот день был назначен центурионом вместо погибшего Секста.
Фортунат не получил ничего.
Кассия мучил вопрос: знал Красс заранее, что его хотят объявить императором, то есть повелителем, верховным главнокомандующим, или это явилось для Красса, как и для Кассия, неожиданностью?
Если заранее знал, почему допустил, если позже узнал — не прекратил недостойное лицедейство? «Волеизъявление народа». Стыдно! Александр Великий тоже был сумасброден, жесток, но никогда не был смешон…
Оставив пирующих в огромном шатре высших начальников легиона, квестор Кассий под охраной трех ликторов вышел проверить дозоры.
Весь лагерь пирует.
Не нужно тратиться нынче на маркитантов: хлеб, вино, сыр и мясо — всего вдоволь взяли из многочисленных кладовых Зенодотии. Греки народ запасливый.
Уже ночь наступает, повсюду горят костры. Солдаты пьют, поют и смеются. Победа! Услышав у одного из костров особенно громкий хохот, Кассий незаметно подступил к нему из темноты.
Тут немало собралось народу. Кто-то, кривляясь при свете костра, потешает развеселившихся солдат.
А! Это пьяный невольник Эксатр. Единственный из варваров, который не вызывает у квестора желания избить его. Может, потому, что остроумен?
Он разыгрывает в лицах диалог Пиргополиника — «Победителя городов и башен» и его парасита-угодника Артотрота — «Хлебогрыза» из комедии Плавта «Хвастливый воин». Поразительно. Пиргополиник говорит у него мягким, густым голосом Красса, Артотрог — трескучим голосом Петрония:
Солдаты грянули: — Ха-ха-ха!
«Волеизъявление народа»? Ну! Этих не проведешь красивой болтовней. Они все знают.
Кассий, развеселившись, от души смеялся вместе со всеми. Но это могут заметить и передать «императору». Не навлечь бы беды на свою голову. И квестор крикнул строго:
— Прекратить!
Все сразу стихли. Раздвинулись. Эксатр обернулся, погасил смех на устах и в глазах и сказал скучающе, но с расстановкой, значительно:
— Пусть мудрый квестор не сердится! Он знает: шутам все дозволено.
— Да-а, — вздохнул Кассий уныло. Квестор понял двусмысленность. — Все дозволено шутам…
Часть третья
Ночь в храме любви
«О Ардвичура-Анахита! Окажи мне помощь.
Если я благополучно вернусь на
созданную Ахурой землю, в свой дом,
я воздам тебе тысячью жертвенных
возлияний из Хомы и млека, очищен-
ных у вод Рангха».
И сошла к нему Анахита в образе девы
прекрасной, сильной и стройной…
— Благодаря покровительству Марса, — произнес торжественно Петроний, — и высокой мудрости императора, нами достигнут большой успех! Теперь, развивая его, надлежит идти немедля вперед, на Селевкию. Войска воодушевлены. Мы с ходу возьмем ее…
Военный совет. Без него уже нельзя обойтись. Война, по существу, едва началась, следует решить, что делать дальше.
Они собрались ранним утром, до наступления жары, нестерпимой здесь даже осенью.
— Да, — неохотно поддержал Петрония легат Октавий.
Он знал: все не так. Все гораздо сложнее.
Угодникам, подобным Петронию, недосуг вникать в дело, к которому они приставлены. Лишь бы удержаться возле доходного дела, — они ведь и приставлены к нему именно из-за угодничества.
Как же он, Октавий, человек вроде неглупый, опытный военачальник, оказался приставленным к темным делишкам Петрония?
Сбил его с толку, опутал военный трибун. Скольких людей, преследуя свои скользкие цели, один такой ловкач может вовлечь в ложное положение.
И Октавий сказал, чтобы хоть что-то сказать:
— Малейшее промедление на войне равносильно поражению.
— А неразумная поспешность и того хуже, — заметил квестор Кассий.
От рассветной серости, что ли, лица у всех на рыночной площади, где заседал совет, казались хмурыми, недовольными.
Но и в самом деле восторгаться нечем! Не каждый из десяти начальников когорт, тридцати командиров манипул и шестидесяти центурионов легиона искренне верит в «высокую мудрость» Красса.
Многие сознают, что их заставили играть комедию. Но война — не комедия! Война — это смерть. А что серьезнее смерти? Уж она-то бесспорна. В отличие от жизни, которую всякий толкует как взбредет ему в голову.
— Раз поспешив, мы оказались без снаряжения… — Он напомнил совету о кораблях с грузом осадных машин, затонувших от зимних бурь на пути из Брундизия в Диррахий.
Что теперь будет? Участники совета испуганно затаили дыхание.
Но Красс, к их удивлению, остался безучастен к выпаду Кассия. Он даже не вскинул глаз, опущенных к столу, за которым сидел. Будто забыл, зачем он здесь, беспечно любуясь, как по лакированной поверхности стола разливается отражение светлеющего неба.
— Продолжай, — благосклонно кивнул «император».
К небесному свету и ко всему прочему, что отдает «поэзией», он, как всегда, глубоко равнодушен. Его пробуждает к гордой сдержанности высокое новое звание. Повелитель, главнокомандующий терпеливо, с должным вниманием, как тому положено быть, слушает подчиненных. Только и всего.
— Селевкия — не Зенодотия, — продолжал квестор Кассий. Он чуть не сказал: «не жалкая Зенодотия». Но пропустил благоразумно слово «жалкая», ибо одним словом мог разрушить все. — Большой город, хорошо укрепленный, могучий. Столица. Не взять без тяжелых осадных приспособлений. На это уйдет немало времени. В конце концов не греков несчастных бить пришли мы сюда, — подчеркнул квестор Кассий. — Цель наша — парфяне.
— Что-то их не видать, — усмехнулся Петроний. — Испугались, где-то затаились.
— У нас нет хорошей конницы. А парфяне, как известно, конный народ. Чтобы их разгромить, нужно найти и догнать, не так ли? Но без сильных и быстрых коней их не догонишь. И подвижной легкой пехоты мало у нас, а в боях с таким противником, как парфяне, без нее никак не обойтись…
Красс молчит. Кассий прав. Он человек осторожный и дальновидный.
Но плох высший начальник, который сразу, без многозначительных колебаний, дает понять, что он знает нечто, чего не знают другие, соглашается с мнением нижестоящего.
И Красс молчит. Красс размышляет. Нужно найти решение, которое, полностью совпадая с мнением Кассия, все же выглядело бы решением Красса.
Римлянам надо было бы сделать своей эмблемой не волчицу и не орла на значках легионов. А скорее — гуся. Ибо гуси не раз приходили им на помощь. Вот и сейчас гусь вызволил Красса из затруднительного положения.
Не сам гусь — его давно уже съели, — а крылья его, символизирующие быстроту и легкость. Они трепещут на конце тонкого жезла в руке молодого человека с широченной выпуклой грудью и сухими ногами бегуна.
— Гонец!
Он сбавил ход уже на виду Зенодотии и, весь мокрый от пота, дышал глубоко и равномерно.
«Император» — отныне так и придется его называть, на меньшее он никак не согласен — взял у гонца письмо, распечатал.
И его гранитное лицо изнутри озарилось светом, будто солнце взошло.
— Ты говорил о хорошей коннице, квестор, — промурлыкал довольный Красс. — Мой сын Публий извещает, что идет к нам от друга нашего Юлия Цезаря с тысячей отборных всадников… — Красс не смог сдержать широкой улыбки — и как раз в это время и впрямь взошло солнце. — Все! Решено: возвращаемся в Сирию…
Над Зенодотией кружились грифы.
— Хорошо, я возьму тебя в свою центурию, — сказал Тит неохотно. — Из уважения к имени твоего покойного отца. Но знай: я не менее строг, чем Корнелий Секст!
— Не бывает мягких центурионов, — усмехнулся Фортунат. — Мягкий человек не может стать центурионом. Но солдатом он может стать! — произнес Фортунат ожесточенно.
Тит уловил в повадках приятеля что-то новое, опасно холодное и упорное — и сам не заметил, как отодвинулся.
Они стояли на зубчатой городской стене, отсюда был хорошо виден желтый овраг в черных пятнах кустарника. Мертвых уже забросали землей, но грифы, будто зная, что трупов им еще достанет, продолжали неспешно кружиться над Зенодотией.
— Нам нельзя быть мягкими, — молвил Тит доверительно. — Красс уходит, мы остаемся. Караульный отряд. Считай, один перед лицом всего Востока.
Фортунат, не глядя на него, сказал угрюмо:
— Я… не подведу.
Но Красс не сразу удалился в Сирию. Он вызвал к опустошенной Зенодотии легионы, что оставались в лагерях за желтыми холмами, двинулся с ними вновь на восток и вывел к Харрану — так называемым Каррам в долине реки Белиссы, южнее впадающей в Евфрат.
Жители Карр, прослышав о страшной участи соседей, с покорностью вышли навстречу римскому войску. В руках старейшин сверкали золотые чаши с землей и водой. Они несли «императору» и само солнце, отраженное в золотых этих чашах.
— Глупый старик, — вспомнил Красс.
— Ты о ком? — спросил квестор Кассий. — О правителе Зенодотии?
Они ждали представителей города на холмах у спуска в долину.
— Нет! Что о нем вспоминать? Грифы уже расклевали его труп на кресте. Я о народном трибуне Атее. Он стращал меня в Риме солнцем Востока: выжжет глаза, и все такое. Но, как видишь, оно пока что милостиво к нам.
— Да, — вздохнул квестор Кассий. — Пока что…
Забрав у жителей Карр все ценное и оставив им взамен караульный отряд в несколько сот легионеров, — всего же, во всех захваченных городах, семь тысяч пехоты и тысячу всадников, — Красс медленно тронулся вниз по Белиссе, взял без шума Ихны и Никефорий и переправился возле последнего через Евфрат на сирийскую сторону.
Здесь войско круто повернуло на запад. И здесь раб Эксатр, с тоской поглядев назад, на Мордухая, который пыхтел у него за плечами, не отставая ни днем ни ночью, обратился к хозяину с неожиданной просьбой:
— Отпусти меня, господин.
В последнее время его не узнать. Он притих. Не дурачится. Ходит трезвый и хмурый.
— Куда? — удивился Красс.
— Домой. На родину.
Забавно! «Император» спросил с сарказмом:
— И где она, твоя родина? — Это слово применительно к рабу показалось ему смешным.
— Я уже почти дома, — с грустью вздохнул Эксатр.
— Ну и что бы ты стал делать на родине?
— Человек образованный для чего-нибудь да пригодится в своей стране, — ответил серьезно невольник.
— У раба нет родины! — вспыхнул Красс. — Она там, где его господин. У ног его, — уточнил «император».
— Ах, все не так! Все не так, о великий воитель. Но я не буду спорить с тобой. Бесполезно. Хочу задать вопрос: зачем я тебе? Отпусти. Описание твоего фантастического похода на край света, в самых выгодных красках, может с успехом составить военный трибун Петроний. Отпусти! Все равно от меня мало проку…
Но Красс продолжал опасную игру с этим строптивым рабом:
— Я заплатил за тебя десять тысяч драхм.
— «Пять», — возразил мысленно раб.
— А затраты на твою одежду и питание? — повысил голос хозяин. — Вернешь пятнадцать — освобожу.
— Где я их возьму? — пожал плечами Эксатр.
— Отдай кольцо — и ступай куда хочешь, — подкинул приманку Красс.
— Нельзя, — покачал головой Эксатр. — Оно не мое. Его надо вернуть госпоже.
— Какой такой госпоже?
— Богине Анахите…
Все живое спешило уйти с дороги Марка Лициния Красса.
В страхе взлетали пичуги хохлатые. Львы, которых немало водилось в этих местах до самой Атропатены, трусливо скрывались в тени черных кустов на желтых холмах. Извивались в ужасе змеи, стремясь скорее вырваться из собственных причудливых следов.
Даже жуки навозные торопились подальше укатить зловонные серо-зеленые шарики. Отнимет Красс! Он не побрезгует…
«Где же парфяне? — недоумевал «император». — Я, зевая от лени, беру, разоряю их города, от них же — ни звука. Может, их кто-то выдумал, как Гомер своих одноглазых циклопов? Хе-хе. Странный народ. Странная война. Мне скучно».
— Теперь в Антиохию? — предложил Едиот. — Я думаю, именно там императору будет удобнее ждать, когда к нему изволит пожаловать доблестный сын его Публий?
Он первым на Востоке применил в разговоре новый титул Красса. И Красс почувствовал к нему за это нечто вроде братской благодарности.
Никто из видных римлян, кроме Петрония, не называл его императором. Для них он оставался проконсулом — наместником Сирии.
В этом сказывалось, как справедливо подозревал «император», их тайное недоверие к его военным способностям. Что вызывало в нем еще большую ненависть к ним и желание доказать свое превосходство над всеми.
Что касается Едиота, ему все равно.
Император? Пусть. Объяви ты себя хоть сыном бога Амона, как царь Александр, который тем не менее умер, по слухам, от перепоя, как обыкновенный бездельник, — только не мешай нам делать свое дело.
Удивительный человек Едиот. Богатейший торгаш на Востоке, он ходит в неопрятной дешевой хламиде, как последний погонщик верблюдов. Не потому, что хитрит. Он и впрямь не придает никакого значения внешнему блеску. Деньги нужны ему ради денег. Такая болезнь.