— Будет сделано, — вздохнул Эксатр.
Едиот вынул из ниши золотую чашу с изумрудной ветвью и рубиновыми цветами на боку. У Красса сладостно заныло сердце. Точно такую он видел в доме Лукулла…
Торговец потер чашу о свою грязную, немыслимо заношенную хламиду, взглянул, склонив голову набок.
— Могу дать за нее пять тысяч.
— Не продаю! — Красс поспешил забрать у торговца чашу. — Запиши, — приказал он рабу.
— Жаль, — вздохнул Едиот. — Я ее поднес бы в Дар храму Яхве в Иерусалиме.
— Не странно ли? — сказал невольник с прежним равнодушием, царапая острой палочкой вощеную дощечку. — Человек, с его чутким сердцем и памятью, тоской и радостью и заветной мечтой, стоит всего пять драхм за голову. А пустая посудина из металла, в котором нет никакой души, тянет одна на пять тысяч драхм?
Они с недоумением переглянулись. Едиот вопросительно вскинул брови, Красс снисходительно махнул рукой.
В нише находилась еще одна чаша, точная копия первой, но уже из серебра, с сердоликовой ветвью и цветами из синей бирюзы.
«Серебро в пять раз дешевле золота, но с бирюзой и сердоликом эту чашу можно продать за три тысячи. Нет, не продам», — решил Красс.
Прижавшись друг к другу, как две сестры, сцепив ручки, стояли две большие вазы из серебра с позолотой, с четким рельефным узором снаружи и множеством серебряных монет внутри.
Они долго считали монеты, грудой высыпав их на стол. В каждой вазе оказалось по тысяче драхм.
— Итак, прибыль. Шесть за пленных, пять за золотую чашу, три за серебряную, две тысячи монетами, да обе вазы по тысяче — всего…
— Восемнадцать тысяч, — записал Эксатр.
— Небогатый город, — сказал с досадой проконсул.
— Здесь, до самой Селевкии, нет больших, богатых городов, — вздохнул Едиот.
— А ваш хваленый Иерусалим? — вдруг напомнил Красс.
— О Яхве… — прошептал еврей побелевшими губами. Он понял: при Крассе лучше молчать. Любое слово будет обращено тебе же во зло. И дел никаких с ним не надо иметь. Прогадаешь. — Иерусалим, — сказал он бодро, — уже который год верно служит великому Риму.
— Мы это проверим. Пиши запродажную на пленных! — велел Красс рабу.
Едиот, угадав человека с Востока, обратил растерянный взгляд к невольнику и увидел на руке Эксатра чем-то знакомое кольцо с алым камнем. Он испуганно наклонился, разглядел таинственную надпись — и волосы зашевелились у него на голове.
Здесь, на Востоке, странное кольцо ни у кого не вызывало зависти и неотступного желания непременно им завладеть.
Оно, как заметил Красс, внушало всем тихий ужас, страх суеверный. И создавало вокруг Эксатра дух безмолвного преклонения. Значит, не зря проконсул чурался его. В этом кольце что-то есть…
— Я… передумал. Я… не возьму рабов.
— Что так? — стиснул зубы проконсул.
— Ну, время такое…
Красс подступил к нему близко.
— Ступай за деньгами, — сказал он сквозь зубы.
— Иду, — сник еврей. И побрел, невеселый и бледный, в обоз.
— Теперь — убытки. — Красс, подгребая ладонью, ссыпал монеты назад, в серебряные вазы с позолотой. — В первой когорте убито двести солдат. Во второй — триста. Прибавь к ним центурию Корнелия Секста.
— Шестьсот. Одна когорта, — не двинув бровью, занес Эксатр стило над писчей доской.
Уже вечерело. Терраса наполнилась золотистым светом заката. И монеты из серебра от него будто сделались золотыми. Ах, если б не «будто»…
— Постой… — Красс озадаченно потер тяжелый подбородок.
С подсчетом убытков у него возникло затруднение. Как исчислить их в драхмах? Приход, конечно, превышает расход, это ясно. Однако итог не радует Красса.
Ибо расплывчат, неточен. В самом деле, сколько стоит мертвый римский солдат?.. Заглянул Мордухай.
— Гы-ы… Хэ-хэ…
— Впусти.
Пришел Петроний — узнать, как чувствует себя проконсул.
— Хвала Юпитеру, ты здоров! — рванулся он было к начальнику, но Красс пригвоздил его к дверному косяку хмурым взглядом.
«Чем я опять ему не угодил?» — похолодел военный трибун. И поспешил уйти.
Красс увидел сквозь решетку, как Петроний, на агоре, отстранив солдат, пробился к легату Октавию.
Октавий, дородный, рослый, на голову выше Петрония, сделал вопросительное лицо. Петроний что-то кратко сказал и уныло развел руками. Октавий безразлично пожал плечами. Петроний сердито и быстро заговорил о чем-то, подкрепляя каждое слово резким взмахом ладони. Октавий с явным сомнением покачал головой. Петроний умоляюще взял его за руку. Октавий с любопытством склонил к нему ухо, недоверчиво усмехнулся. Задумался. Согласно кивнул. Военный трибун убедил его в чем-то.
Поскольку отсюда, сверху, не слышно слов, кажется, что совещаются двое глухонемых. Они оживленно заторопились куда-то. Что затевают? У Красса опять разболелась голова.
* * *
— Жених поцарапал? — хмуро спросил Фортунат. Лицо Тита, от переносицы, мимо глаза, через правый угол рта, под челюсть, рассекала глубокая узкая рана.
— Нет, я его сразу уложил, — невнятно сказал ему Тит левой частью рта: «шрашу… лошил». — Другой изловчился. Крепко бились, стервецы! Храбрый народ. — В отличие от других солдат, которые, как всегда после боя, угрюмо молчали и не хотели видеть друг друга, Тит был возбужден, от боли, что ли, глаза его сверкали. Он криво сплюнул красную слюну. И, морщась, прошамкал: — Нашел отша? В овжаге…
Фортунат взял в обозе лопату и спустился в овраг. Отец теперь не скажет: «Копай». Сам догадывайся, что делать.
Навстречу с гулом поднялась туча потревоженных мух. Здесь, в горячей яме, уже завис приторный запах тления. Центурион, с открытыми глазами и отвалившейся челюстью, лежал, как будто соответственно чину, в стороне от других. Его сбросили последним. Лицо, странно маленькое и костлявое, уже подернулось желтизной.
Сын попытался закрыть ему очи и подвязать челюсть, но они не поддавались. Поздно. Зарывая, придется набросить, оторвав от хитона, на лицо кусок ткани, чтобы земля не попала в рот и глаза. Хотя мертвым, конечно, это уже все равно. Сыпь в зрачки горячую золу, не мигнут.
Долго, со страхом и отчужденностью, которую внушает смерть, смотрел Фортунат отцу в глаза. И отец, уже из других, непонятных миров, с укоризной смотрел в глаза сыну.
«Если бы нам с тобой… пять несчастных югеров земли».
Фортунат заплакал. Он вспомнил детство. Отец никогда не обижал ребенка, не бил, не ругал, как другие отцы. Добрейший был человек! Жаль, мы это узнаем слишком поздно.
Может быть, поначалу он тоже не мог видеть кровь и грязь войны. И не отличался черствым безразличием ко всему на свете кроме добычи. Скорей всего, так и было. Природный пахарь! Его призвание — растить, а не жечь.
Фортунат, впервые за девять месяцев похода, увидел мысленно хилую мать, о которой отвык уже думать. И сестру свою, тихую, бледную. И двух румяных братцев своих.
Ну, который постарше, мальчик вроде неглупый. Собран, прилежен. На него, пожалуй, можно положиться. Но младший, бедняга, придурковат. Жаль его! Сам потерянный, он все теряет на ходу. Не уследишь — непременно угодит в выгребную яму. Зато ест за троих взрослых, толстеет.
Пропадут они без Фортуната.
«С чем, старший сын, ты вернешься домой?» — спросил мертвый старик своим отрешенным взглядом. «Не знаю, отец». — «В обозе мало что заработаешь». — «Да, понимаю. Но у нас уже есть кое-что».
Их общие деньги отец хранил в своей сумке на ремне через плечо. Она почему-то развязана. Фортунат запустил в нее руку — и спину его как бы вновь обнесло белым инеем.
Ни одного сестерция, даже асса!
А ведь у них, после трат на питание, снаряжение и прочее, должно было остаться несколько сотен драхм…
Где же они?
Он осмотрел трупы других солдат. У всех сумки развязаны. Все ограблены. Кто-то уже побывал здесь до Фортуната.
Кто? Греки? Им было не до того. Неужто проклятый Тит?
Он, конечно, он. Не зря глаза у него сверкали, как новые драхмы. Но как докажешь?..
Безысходность каменной черной стеной с беззвучным громом встала перед глазами. И заслонила от них весь белый свет. Медленно, как змея от голода после недельной спячки, в груди проснулась и, шипя угрожающе, развернулась тугими кольцами злоба.
Фортунат вонзил, как пилум в печень врага, лопату в бурую землю.
…И снова взошло утро.
Сколько людей родилось в это светлое утро, возвестив с петухами вместе его наступление, и сколько их навсегда закрыло глаза.
Люди о чем-то хлопочут, живут, умирают от старости или оружия, продают, предают, богатеют, беднеют, воруют и веруют, кто во что, лгут, измышляют множество каверз и преследуют хищно друг друга, дают обещания и забывают о них, а солнце, как всегда, восходит в положенный час.
И никакой библейский Иисус Навин, не говоря уже о проконсулах, консулах, императорах и диктаторах, не в силах его остановить.
Ведь человек, со всей своей мощью, способен причинить вред лишь себе и земле, которую топчет, и воде, которую пьет, и воздуху, которым он дышит…
Против солнца человек ничто. Меньше даже, чем пылинка…
— Болит? — Эксатр ощупал Крассу холодную голову.
Он с силою, как проверяют арбуз на спелость, размял ему темя, затылок, лоб и виски и туго затянул белоснежной льняной повязкой.
Чтобы снять остаточный кашель, накормил проконсула натощак редькой с медом.
— Теперь ты уже совсем здоров…
Явился, весь в регалиях, нарядный и гордый, военный трибун Петроний.
— О достославный! Римское войско желает тебя лицезреть…
«Угодник есть угодник, — с усмешкой подумал Эксатр. — И язык у него соответствующий, торжественно-раболепный, угоднический. Все как следует быть! Одного не понимают угодники: что, прибегая не к месту к высокому слогу, они невольно выдают ничтожность лиц и событий, о которых толкуют. Истинно значительное, утверждая себя делами громкими, не нуждается в громких словах».
Петроний принес в складках плаща утренний холод — Красс чихнул.
— Утри нос, о достославный, — смиренно заметил Эксатр. — Нехорошо. Внизу тебя ждет великий триумф…
Военный трибун между тем развернул плоский узел. В глаза проконсула больно ударил яркий узор.
— Откуда? — поразился Красс.
Он встряхнул и расправил тунику, затканную пальмовыми ветвями, затем извлек шитую золотом тогу. Толстые пальцы заметно тряслись. Петроний — где он добыл? — доставил одежду, в которую, по обычаю, облачается триумфатор.
Эксатр заметил ядовито:
— Хе! В обозе у Идиота, если хочешь, можешь купить даже царскую тиару.
Проконсул строго одернул:
— Замолчишь ты когда-нибудь?
— Уже молчу!
— Без решения сената?.. — Проконсул озадаченно провел ладонью по драгоценной ткани.
И взялся за нее так крепко, что уже никакой сенат не смог бы вырвать у него эту заветную тогу.
— О великий! — вздохнул военный трибун. — Разве ты сам не сенат?
— Хотя бы… по решению военного совета, — колебался проконсул.
— Уж тут я сам военный совет!
— И вправду, — кивнул мстительно Красс, вспомнив, как ему отказали после победы над Спартаком даже в малом, пешем триумфе, называемом «овацией».
Белую повязку Красс не снял с головы. Как он заметил, взглянув в полированное серебро круглого зеркала, она очень шла к его загорелому лицу.
…Площадь могла вместить три когорты. Они и выстроились по трем ее сторонам, под Священным холмом и у стен общественных зданий. Те, что вчера вели бой и захватили город. Ни звука, как будто здесь и нет никого.
Каменный Зенодот, склонив белую голову, с недоумением взирает на связки железных цепей у себя на плечах, на руках. У себя и у потомка своего Аполлония, который на середине рыночной площади, вскинув белую голову, с горькой печалью глядит на Зенодота.
В этом камне — душа его предка. Аполлоний знает, что было, что есть и что будет. И оттого на душе у него камень тяжелый. У тех, у кого нет души, камень за пазухой…
Проконсул звучно крикнул со ступеней:
— Сальвете! Здравствуйте, воины.
— Са-а-а!.. — взревела площадь. Солдаты вскинули копья. — Са-альве…
Заскрежетав, натянулись цепи, с жестким звоном расправились звенья, — и Зенодот с грохотом рухнул на площадь.
И кончилась вместе с ним летопись старого поселения. Над обломками взметнулась тонкая белая пыль.
Голова откатилась к ногам Аполлония, — он сложил вместе ладони и низко поклонился ей. И в тот же миг на голые плечи стратега с треском лег кровавый рубец от бича. Старик резко выпрямился и стиснул зубы…
— Бу-у, — загудели буцины.
Перед Крассом поставили золоченые носилки на высоких ножках — видно, из храма Артемиды — с лакированным легким креслом — из дома Аполлония.
Петроний, как божеству, поклонился проконсулу и сделал обеими руками приглашающее движение.
Над полем, над войском неслось громкое, протяжное: «Сальве! Са-а-а…»
Грифы, что слетелись с окрестных гор к зловонному оврагу, тяжело взмыли к небу и с досадой закружились над четким строем когорт. Как непременный атрибут военного успеха. Те внизу, эти сверху. Вековечное содружество…
Все заметили повязку на голове проконсула:
— Ранен…
— Сражался в первых рядах…
— Герой…
— Себя не жалеет, хоть и старый…
Не весь легион вчера воевал, многие не знали о ходе событий.
Эксатр шепнул Мордухаю — они шли позади в свите проконсула:
— Постарались Петроний с Октавием! Не зря носились весь вечер из когорты в когорту, затевали у костров беседы. Ну, Петроний понятно, из-за чего хлопочет. Он хочет стать легатом. Но зачем лезет из кожи Октавий?
— Мэ-э?
— Не хочет перестать быть легатом?
— Гы-ы! Хэ-хэ…
За носилками триумфатора, прикрепленный к ним цепью, шатаясь, брел Аполлоний — ликторы Красса гнали его, мерно бичуя.
Солдаты плевались:
— Негодяй!
— Преступник…
— Напал на наших…
— Истребил центурию…
По обнаженному телу стратега хоть Эвклиду учись: оно так густо, косо, вдоль и поперек, исхлестано прямыми линиями, углами, ромбами и квадратами. Впрочем, не выйдет — как чертежи на листе размывает вода, они у него на коже размыты кровью.
Аполлоний не кричит, не плачет. Гордый старик. Вместо молитв он читает стихи Гесиода:
Все готово к торжеству.
Врыт над оврагом «трофей» — высоченный ствол дерева с вражескими щитами, обломками мечей и копий на коротко обрубленных суках.
Сбит и увешан коврами, венками помост для триумфатора.
И установлен крест — столб с перекладиной для Аполлония.
Знакомое сооружение. Шесть тысяч мятежных рабов повесил Красс на таких крестах, одолев Спартака, вдоль дороги, ведущей из Рима в Капую.
…Проконсул неторопливо взошел на помост. Никогда не следует спешить на глазах у толпы. Великие люди — особые люди, и ходят они по-особому.
Зазвенел, срываясь от волнения, голос Петрония:
— От имени римского войска! — Он высоко воздел руки с венком из листового золота, сработанным под лавровый. Тоже, видно, из храма Артемиды. — Объявляю тебя, Марк Лициний Красс… императором!
И благоговейно возложил венок на голову Красса.
Красс подобрал и туго сжал обвислые губы и пуще выпятил нижнюю челюсть. Чтобы придать себе еще большее сходство с царем Эвтидемом, изображения которого он видел на старых греко-бактрийских монетах. И с кем, как говорили, он имел в лице немало общих черт.
Но тут у него в носу вновь нестерпимо запершило. Красс громко, на весь легион, с воплем чихнул, содрогнувшись, и тяжелый венок резко сполз набекрень.