Трудно поверить в такую погоду, что Рим вообще-то город светлый, теплый и сухой.
Город походил на исполинское чудовище. Как бы рухнув откуда-то сверху на берег всей немыслимой тяжестью, оно разбилось на угловатые куски, окаменело и лежит, издыхая, испуская дым и пар, криво выставив горбы холмов, откинув в стороны нагромождения зубчатых костей от разрушенных крыльев и припав к бегущей воде тупой широкой мордой.
Ничего такого не привиделось бы Корнелию Сексту, если б не был он нынче в расстроенных чувствах. Но городские ворота, с глазами бойниц на смежных башнях и зубьями подтянутой кверху решетки, явно напоминали драконью черную пасть, коварно высунувшую навстречу Корнелию длинный шершавый язык моста.
«Старею», — подумал он со смертной печалью. Как ветеран в последней схватке на мечах начинает с жутью сознавать, что ему не одолеть нахраписто-молодого соперника.
Зачем он пришел сюда? Что даст ему город? И Форум… Что услышит Корнелий в этой красиво застроенной яме, бывшей когда-то болотистой низиной между холмами и местом для захоронений?
Немало там погребено холодных тел и живых горячих дел…
Видно, мозг, усохший от строгих уставов, сегодня размяк от горькой сырости, как сыр в «моретуме» от уксуса. В нем на один острый миг мелькнуло имя — «Гай Гракх».
Тот, который…
Корнелий тут же отбросил это страшное имя, как лишний предмет боевого снаряжения, бесполезно-обременительный и потому даже опасный в походе.
Он солдат. Его дело — война. Все остальное — блажь.
Но в город он все-таки не пойдет! Расхотелось. И все равно у него нет асса, уплатить страже за вход.
Он повернулся, чтоб идти домой.
И чуть не угодил под повозку с капустой, подкатившую к харчевне у въезда на мост. Хозяин, спрыгнув с нее, забежал пропустить стаканчик. Или купить что-нибудь юной дочери, оставшейся в повозке, запряженной парой крепких мулов.
Богат!
Девчонка взглянула из-под платка на солдата с опаской и в то же время с беспредельным доверием к старику, улыбнулась, — и перед ним опять загорелись глаза его бледной дочери. Очень похожей на эту. Вернее, совсем непохожей. Эта сыта и румяна.
С чем он вернется домой?
В харчевне взорвался вопль изумления. С утра загуляли. Или драка?
С чем он вернется домой?
Любопытством излишним Корнелий тоже не страдал, но все же решил заглянуть. Может, удастся что разузнать. В кабаках без страха кричат, о чем стыдливо молчат на Форумах.
Хозяин повозки, потный и красный, выбрался из харчевни, икая не то от смеха, не то от страха:
— Ну и ворюга! Только бы он не заявился ко мне во двор…
Корнелий переступил порог и через головы посетителей, сидевших на скамьях или просто на полу, заглянул в глубь просторного помещения. Светло от множества плошек. Тепло, даже душно от очага и жаровен. Вкусно пахнет горячей едой. Благодать после уличной слякоти!
Какой-то человек развлекал посетителей:
— А теперь извольте взглянуть сюда!
Представление, видно, уже заканчивалось. Человек поставил перед собой трехногий столик. Корнелий удивленно вскинул брови. Он узнал его.
Фокусник положил на круглый стол три белых камешка.
— Следите зорко! — подзадорил он зрителей. — Смотрите, я их накрываю. — И он не спеша, основательно, плотно — все это видели — накрыл каждый камешек миской. — Так? Подождем. — Он откинул голову и зажмурил глаза, как бы считая до десяти. — А вдруг эти белые камешки, пока накрыты, превратятся в яйца, из яиц выведутся цыплята?
Зрители затаили дыхание: а вдруг?.. Он уже тут немало чудес показал…
— Откроем. — Он осторожно взял одну миску. Белого шарика под ней не оказалось! Взял вторую — и под ней ничего! — Куда они делись? — Черноволосый, худой и смуглый, он оглядел народ серыми веселыми глазами. — Если бы так же — по одному, незаметно — исчезали члены известной троицы, а?
Восторг и ужас! Все поняли, на кого намекает фокусник. Помпей, Цезарь, Красс…
— Но постойте, не радуйтесь! — Он со страхом поднял третью миску: все три камешка уютно лежали в одной кучке под нею. — Вот он, весь триумвират на месте. Не так-то легко от них избавиться…
Общий тяжкий вздох.
— Может, съесть? — Он резко накрыл три камешка, лежащих вместе, одной миской и возмущенно замотал головой. — Невкусно! — сказал он невнятно, с полным ртом. И, сняв миску с пустого столика… выплюнул в нее камешки, каким-то образом очутившиеся у него во рту. — Тьфу! Гадость. Зубы поломаешь…
Он сам уже видел, что заходит слишком далеко, и решил закончить представление более или менее безобидной шуткой. Поставил миску с камешками на столик, повернулся к хозяину харчевни.
— Забавно? — Тут обнаружилось, что миска уже пуста. — Эй, кто украл мои алмазы? Ну и люди нынче пошли! А я-то общаюсь с ними, дружбу вожу, как с порядочными римскими гражданами. Отдайте! В этих камешках все мое богатство. Как тебе не стыдно, — подступил он к одному из зевак. — Такой красивый, умный. — И вынул камень у него из ноздри. — Ты, как мой новый хозяин Марк Лициний Красс, способен только нюхать… То ли дело покойный Лукулл, мир его праху, тот каждую вещь применял по назначению. Особенно…
Всеобщий хохот… Ибо далее следовало слово, которое не пишут в книгах.
«Остроты не ахти, — поморщился сам скоморох, — да уж ладно. Для этого сброда сойдут».
— А ты? Нашел чем ухо заткнуть! — И вытащил другой белый камень у потрясенного селянина из уха. — Чтобы отгородиться от опасных разговоров, нужен камень побольше. Высокий. Надгробный.
Третий камень под гул посетителей харчевни он достал у кого-то из головы.
— Скажите, чем начинены мозги у римских граждан! А я думал — трухой. А теперь, — протянул он миску, — все кладите сюда по сестерцию! И не меньше. Иначе, — предупредил он с веселой угрозой, — выйдя отсюда, вы не найдете при себе даже асса. Уйдете, ребята, без асса, как будто гости у Красса, — потешно пропел он напоследок.
Каждый, бросив монету, спешил со смехом к выходу, вцепившись в кошель обеими руками. Подальше от греха, как говорится. Харчевня быстро опустела.
Фокусник высыпал кучку монет на длинный стол — в ней были, конечно, и ассы, и ассов больше, чем сестерциев, — сел перед нею, уронил руки по обе стороны от денег, опустил лобастую голову. Трудно судить о возрасте такого человека. Только сейчас, смеясь и веселя народ, был молодым и пригожим. И вот он уже почти старик.
«Ох! Устал я дурачиться. Но я хоть дурачусь в шутку. Они же, все эти, — всерьез…»
— Эй, Мормог, — тихо окликнул его Корнелий, втайне довольный, что в это мрачное утро может назвать «пугалом» кого-то еще, кроме себя. Греческому он научился немного в Афинах.
Неохотно поднял голову Пугало, в глубоких серых глазах вновь сверкнуло веселье.
— А, Корнелий Секст! — вскричал невольник с деланой радостью. — Старый конь боевой. Садись. Как твое копыто? — кивнул он на правую ногу солдата.
— Стучит. — Корнелий поставил палку в угол, сел напротив. — Не знал, — солдат указал подбородком на кучу монет, — что у тебя за душой есть еще и это ремесло.
Расчетливый, черствый, не склонный к эксцессам, как и большинство его сограждан, Корнелий с дремучим недоумением взирал на нелепое чудище, которое, не сходя с места, может заработать на какой-то чепухе целую пригоршню денег.
— Много чего есть у нас за душой! Но мой новый хозяин пока что не нашел мне лучшего применения. Каждый вечер я должен сдавать ему десять сестерциев. Как дела, центурион!
— Худо, — вздохнул Корнелий, все пытаясь отвести жадный взгляд от кучки монет между ними и все опять возвращаясь к ней глазами.
— Не всем худо в Риме!
— Тебя не зря… зовут еще Букконом. Болтун! Донесут.
— Нет, — уверенно сказал болтун Буккон. — Я говорю за них. Единственный, кто говорит, когда все молчат. А выдадут, что ж? Не боюсь. Мне можно. Я — дурень Макк.
— Откуда? — поразился Корнелий, увидев на пальце раба золотое кольцо.
Толстое, с какой-то надписью и крупным, как черешня, рубином. За такое кольцо даже на Марсовом поле, которое скоро войдет в городскую черту, можно было бы купить не один югер земли.
Золотое кольцо в Риме — знак сенаторского достоинства.
— Лукулл вручил перед смертью, — сказал дурень Макк. — Имею дарственную запись. Они успели на меня составить купчую, но я еще оставался при старом хозяине. Лечил его. Уже за деньги для Красса. Старый Лукулл взял это кольцо на Востоке, у пленного евнуха, жреца великой богини. Велел вернуть на место. Совесть, что ли, беднягу заела. Кольцо-то волшебное, — поднес дурень Макк руку к солдату. — Видишь надпись? Древний язык. Никто теперь на нем не говорит. Я один его знаю.
— Ну, ты известный пройдоха, — проворчал отчужденно Корнелий. — Не зря тебя зовут еще и Доссеном. И, похоже, не зря судачили в городе, что Лукулл незадолго до смерти повредился в уме.
— Может быть, — усмехнулся пройдоха Доссен.
Корнелий сгорбился, потемнел. Ну, времена! Все изменилось в Риме. Нынче иные рабы богаче своих господ. Господин дарит рабу, которого продает другому господину, баснословно дорогое кольцо, а заслуженный старый солдат чуть ли не дохнет с голоду. Ничего не понять.
— Ты бы спрятал свое кольцо подальше. Красс, он такой… Отберет.
— Не отобрал же! Он… боится меня.
— С чего бы это?
— Ходят разные слухи. Будто я извел бедолагу Лукулла… колдовскими снадобьями. Чепуха! Я его жалел. Он был человек несчастный. Эй! — позвал пройдоха Доссен владельца харчевни и подвинул к нему пальцем сестерций. — Лучшей еды и питья на двоих. А это тебе, взаймы, — щелчками подкинул он к солдату два сестерция.
— Ну, ты?.. — Корнелий угрожающе побагровел. Презренный раб предлагает деньги взаймы свободнорожденному римскому гражданину.
— Козлиное отродье! — вскричал Мормог. — Брезгуешь? Не бери. Жить нашим трудом вы тут, в Риме, не брезгуете… — Он протянул руку к монетам.
— Возьму. — Корнелий угрюмо накрыл монеты тяжелой ладонью. «Козлиное отродье»? Ладно. Что поделаешь. Ходовое прозвище центурионов, неотесанных мужланов. — Но, Мормог…
Но Мормог не стал слушать его объяснений.
— Не бросайся я так деньгами, уже давно накопил бы себе на выкуп! Но я не хочу. Не хочу платить, понимаешь? — Он взъерошил курчавый мех бороды, упрятал в ее смолистых кольцах острый клюв крючковатого носа и доверительно мигнул центуриону. — За что, а? Разве Красс дал мне жизнь? Я обязан ею родному отцу, родной матери, родной земле. Им я уже вернул что положено и еще добавлю, даст бог. При чем же тут Красс? Кто он такой? Ну, положим, в Риме он фигура. Но какое, скажи, имеет он касательство ко мне? Я никогда не бывал прежде в Риме, никому ничего у вас не должен, дел у меня здесь нет никаких. Объясни же, центурион: почему надлежит мне платить чужаку — я его знать раньше не знал и знать не хотел — за свою, за мою — мою, понимаешь? — жизнь и свободу? Это я-то, который даже на родине беспощадно рубил руки тем, кто ни с того ни с сего, из одной лишь жадности, тянулся к моей драгоценной шее?
— Он заплатил за тебя, — тупо сказал Корнелий.
— Заплатил? Хе! А спросил он у меня, сколько я стою? Жалких пять тысяч драхм. Мне же цена — миллионы! И вообще нет цены.
— Что так? — удивился Корнелий.
— Не понимаешь? Ладно, — понурил голову раб. — Вы это еще поймете…
— Я возьму твои деньги, — испуганно спрятал монеты Корнелий. — Но… когда их сумею вернуть?
— Когда разбогатеешь, — бросил Мормог равнодушно.
— Ох, когда я разбогатею?
— Очень скоро. Мой господин, Марк Лициний Красс, вербует солдат. Он затевает поход на Восток.
Корнелий как разинул рот, так и застыл, точно каменный идол у храма.
— Эй! — испугался собеседник. — Удар тебя, что ли, хватил? Хлебни.
Он подвинул к нему полную чашу, и солдат разом выглушил неразбавленное крепкое вино.
— Юпитер услышал мою молитву!
Доссен, который Буккон, он же Макк и вообще — Мормог, всегда пил вино «по-кифски». Вино и без того изрядная дрянь, зачем же еще его водой разбавлять?
Раб уныло копался в миске с перестоявшими вареными бобами, с прокисшим соусом. У себя на родине он пил другие напитки. Острые, белые, чистые, дающие здоровый сон и силу. И употреблял другую пищу, тоже острую, сочную, красную, от которой горит нутро.
Здесь любимое блюдо — бобы.
— Как можно есть такую пакость? Неужто вся римская мощь возведена на бобах? — Макк брезгливо отодвинул миску. — Не знаю, возьмут ли тебя, с твоей-то ногой…
— Возьмут! — перевел дух Корнелий. — Она крепче десятка сухих долгих ножек, подобных твоим. — Но, вспомнив кое о чем, спохватился: — Ты хорошо ее заштопал, да будет благо тебе. Возьмут. Я человек известный, бывал в тех краях. Управлюсь. И сын будет при мне. Я сам обучал его ратному делу. Ходить в строю «военным» и «полным» шагом. Бегать, прыгать через рвы и другие препоны. Плавать, ездить верхом. Метать копье, мечом владеть. Удары хитрые шитом отражать…
— Да, ваши солдаты отлично умеют все это, — кивнул дурень Макк одобрительно. Или осуждающе, не поймешь. — Ну что ж. Руки-ноги я вылечить могу. И тебе, и сыну твоему, если будет нужда. Но вот голову от глупости — нет. Что тебе на Востоке? Ишь, загорелся. Восток не рай.
— Запад, Восток — мне все равно. Была бы работа. Восток? Тем лучше. Он богаче.
— Но ведь те, на Востоке, ничего худого тебе не сделали. — Взгляд серых глаз у раба отчужденно-дружелюбный, непонятный и потому — особенно опасный: никогда не скажешь наперед, во что выльется это дружелюбие — в добрую ласку или дикую злобу.
— И я против них ничего не имею, — пожал плечами Корнелий. — Когда человеку за пятьдесят, ему, конечно, лучше б дома сидеть, у горячей жаровни с приятным дымком, возиться с внуками. Я от рождения пахарь. Но что пахать? Солдат поневоле. Война — мой хлеб. А зачем она, с кем и за что, пусть ломают голову в сенате.
Но, честно сказать, он уже ненавидел их, тех неведомых людей на Востоке. За свою бедность. Будто они в ней виноваты. Жрут, сволочи, жирное мясо, прохлаждаются на ветру под сенью шелестящих смоковниц. Н-ну, погодите…
— Вы, римляне, странный народ, — вздохнул дурень Макк. — Я бывал в каштановых ваших лесах. На горных лугах. В просторных долинах. Благодать! И вы сами вроде люди разумные, честные, во всех делах искусные. И силы много у вас. Земли не хватает? Соберитесь все вместе, умелые храбрые воины, отнимите ее у таких, как Цезарь, Помпей и Красс, и разделите между собой. Каждый получит по десять, не меньше, югеров земли. Чего бы проще? Нет, все несет куда-то.
Умолкли. Даже хозяин харчевни, возившийся с горшками, притих, навострив уши.
— У вас… не так? — хрипло спросил Корнелий.
— Не так. Мы живем в свободных общинах. Пусть попробует царь или кто тронуть нашу родовую землю… рога обломаем.
Тишина в харчевне сделалась вовсе жуткой. Лишь где-то на кухне о чем-то нудно бубнил старушечий голос. Бледный Секст кивнул куда-то через плечо:
— Видал… Тарпейскую скалу?
— Ну как же…
— Таких речистых, как ты, кидают с нее вниз головой. Если они — из свободных граждан. Болтунов из рабов просто вешают на перекладинах.
— Да-а, — похолодел болтун Буккон. Он будто в пропасть заглянул. — Основателей вашей столицы, Ромула и Рема, вскормила волчица — я завернул как-то в пещеру у Палатина, где это было; теперь в ней ночуют бродяги. Видно, с тех пор и повелись в Риме волчьи законы. «Хомохомиии люпус эст». Не так ли? «Человек человеку — волк»…
Он говорил на латинском не хуже, чем «хомо романус», коренной римский житель Корнелий, — но звук «х» в слове «хомо» произносил рвуще, гортанно, что и выдавало его азиатское происхождение.
— Ничего, — кивнул сам себе дурень Макк. — Пока оно со мной, я не пропаду. — Он взял правую руку в левую, трижды провел большим пальцем по золотому кольцу с алым камнем.
Из кольца полыхнул странный свет, от которого Корнелию стало нехорошо, неуютно в харчевне.
* * *
— Как угодно будет господину! Ты бог, я червь…
Если закрыть глаза и поднести ко лбу, не прикасаясь к нему, острие ножа, кожа в этом месте как бы сжимается и, ощущая смертельную близость железа, начинает дергаться.