Как к неизбежному для всего живущего концу относились монго к смерти. «Смерть не принадлежит кому-то одному», — говорили они. А старики часто употребляли выражение: «Утро принадлежит мне, вечер всем». Смерть может наступить в любую минуту, казалось, думали они, а «с кладбища не возвращаются, даже если зовут».
Таков был духовный «багаж», с которым юноша вступал в зрелость. Не случайно знание пословиц считалось большим достоинством. Ведь они воплощали и колоссальный опыт, и огромное количество жизненных наблюдений, и коллективную мудрость племени. В этой сокровищнице можно было найти ответ на каждый вопрос, который выдвигала жизнь перед общиной, семьей, личностью.
Полнота общения
Воспитанием донесены из прошлого нормы общежития, жесты, слова, привычки, образующие как бы внешнюю ткань людских взаимоотношений. Манера обращения друг к другу за века усложнилась, она тонко учитывала малейшие оттенки положения человека в социальной иерархии.
…Женщина, моющая ребенка, — это одна из наиболее частых сцен деревенской жизни. Коричневое упругое тело в мыльной пене извивается в руках матери, а та энергично скребет его и скребет мочалкой. Потом она так же чисто выстирает белье всей семьи, выметет двор и утоптанный пол в хижине. Каждая вещь будет аккуратно уложена на свое место.
В глазах африканца чистота и здоровье, чистота и сила, чистота и неуязвимость от сглаза неразрывны, тогда как грязь неотделима от душевной слабости, угасания, уязвимости от колдуна или ведьмы. В конечном счете эта чистоплотность спасала от эпидемий, от выми-рання, а связанная с ней устремленность к моральной чистоте защищала от духовного разложения.
В частности, этот круг представлений оказал глубокое влияние на то, как в повседневности складывались отношения между мужчинами и женщинами. Речь опять-таки не о нормах, регулирующих положение тех и других в обществе, а о жестах и словах, в которых выражались будничные контакты, о поведении.
Например, нагота… Когда в Западной Европе в конце 60-х годов начало появляться на экранах кинотеатров обнаженное женское тело, то реакция публики была крайне болезненной. Нарушение многовекового церковного запрета сопровождалось криками о порнографии, о разложении культуры, о падении морали. А одновременно из киностудий хлынул поток действительно порнографических фильмов, удовлетворяющих грязненькое любопытство иных зрителей. Века религиозного ханжества дали ядовитую отрыжку.
В деревнях Тропической Африки женщина обычно работала и в поле и на огороде у дома полуобнаженной. Узкая набедренная повязка зачастую составляла весь ее костюм. Только в праздничные дни, для поездок на рынок или в другую деревню извлекался узел с одеждой.
В поле и мужчина трудился обнаженным по пояс. Нагота никого не смущала, впрочем, это не означало, что в деревне не знали стыдливости. Напротив.
Столь же естественным был подход к добрачным отношениям. Мне не раз приходилось сталкиваться с недоумением крестьян, узнававших, что в Европе жених и невеста несколько месяцев, а то и лет ждут брака. Долгое ожидание якобы для того, чтобы лучше понять друг друга, им представлялось странным. Они считали, что только совместная жизнь позволит юноше и девушке решить, смогут ли они основать собственную семью.
С этим взглядом я встречался, как правило, там, где сохранялись пережитки материнского рода, — у народов группы акан, среди различных ветвей банту. Влияние ислама в одних районах, христианства в других заметно изменило былые нравы, по традиции умирали медленно.
Чистота чем-то была родственна порядку, как осквернение — хаосу. А хаос был глубоко чужд архаичному сознанию с его склонностью к канонизации, то есть упорядочению своих представлений. Не случайно поэтому, что в путанице странных и внешне противоречивых идей, где европейцу трудно было бы найти путеводную нить, африканец свободно ориентировался: в его глазах эти идеи складывались в достаточно стройную систему.
Тяга к чистоте повлияла на брак и семью, любовь к порядку, мне кажется, воздействовала на этикет. Соблюдение принятых правил вежливости было в африканской деревне тем более важным, что их нарушение ставило под сомнение справедливость узаконенной обычаем общинной иерархии и места каждого общинника на ведущей вверх лестнице престижа. Это было бы недопустимым вызовом.
К тому же условные фразы и условные жесты этикета обычно согреты теплом искренности. Это очень хорошо почувствовал французский исследователь Венсан Герри. Он рассказывал о бауле Берега Слоновой Кости, где жил несколько лет: «Солнце поднимается на горизонте, когда женщина идет через деревню, грызя початок кукурузы — свой завтрак. За ней торопится ее маленькая дочь с деревянной палочкой во рту. Этой зубной щеткой девочка энергично трет зубы и десны. Кокетство не ждет долгие годы. Не имея возможности похвастать, как ее старшие сестры, красивым платьем — девочка идет совершенно голая, — она гордится сверканием на солнце своих белых зубов.
Крестьянка приветствует всех встреченных по дороге односельчан.
— Сударь, день встает! — говорит она.
— Сударыня, утро прохладно! — отвечают ей.
Она шагает бодрым шагом и обгоняет неторопливого крестьянина.
— Сударь, ты первый!
— Сударыня, ты последняя! Каковы же новости последней?
— Я была последней, но вот нагнала тебя!
Только после этого необходимого вступления сможет начаться разговор. Если крестьянка встретит кого-нибудь шагающего в противоположном направлении, то по его походке или ноше она поймет, идет ли он с поля или из другой деревни. В зависимости от этого она применит особую форму приветствия.
Придя на поле, женщина встречает мужа. Он вышел из дому раньше, пока она занималась туалетом детей. Вновь повторяются приветствия. Ведь в семейном обиходе так же вежливы, как и на людях. Трогательно слышать, как девочка, едва начавшая говорить, приветствует своего работающего отца.
— Папенька, успеха тебе!
— Моя доченька, утро прохладно! Правда, утро красивое?
— Папенька, солнце встало, я пришла пожелать тебе доброго дня!
К полудню, когда „солнце останавливается над головой", разжигается костер и на всю семью зажаривается большой корень ямса. Но если кто-то проходит мимо, его приглашают разделить трапезу. Мужчина направляется к ближайшей пальме, срезает несколько листьев и быстро плетет сиденье для гостя. Ямс режется, и каждый отказывается от небольшой доли, чтобы прохожий мог также поесть. Ему не позволят уйти с пустыми руками. Если убирается ямс или земляной орех, то и ему дается немного. Гость со своей стороны делает ответный жест: промотыжит грядку, прополет небольшой участок, чтобы показать свою симпатию к тем, кого он должен покинуть, чтобы продолжить свой путь. Уходя, он крикнет:
— Эй, мы остаемся вместе!
— Да, мы встретимся!
Вечером в деревне наступает время взаимных посещений. Слышно, как скрипит резная дверь двора. Появляется мужчина, он говорит:
— Сударь, темнеет! Сударыня, темнеет! (Всегда следует первым приветствовать лицо вашего пола.)
Свои приветствия мужчина подчеркнул широким жестом правой руки. Левой рукой он опустил тогу до пояса.
— Сударь, наступает ночь! — отвечает хозяин дома.
Ребенок бросается к самому красивому сиденью, чтобы предложить его посетителю. Отец говорит тогда своему гостю: „Отдохни". Устанавливается тишина, которую можно принять за холодность и даже враждебность, если не знать обычаев бауле. В действительности пришельцу хотят дать время отдышаться и прийти в себя. Тем временем ребенок отправился за соком ко-носового ореха. Склонившись и прижав левую ладонь к правому локтю, он предлагает сок гостю. Затем хозяин медленно поднимается со своего сиденья и подходит пожать руку своему гостю, говоря при этом: „Сударь, ночь наступает!" И вся семья, взрослые и малые дети, хором повторяет громко: „Ниа аосси о!“ — „Ночь наступает!".
Готова еда, хозяйка наклоняется к уху гостя и говорит: „Уже подано". Так деликатно его приглашают к столу. Было бы невежливо спрашивать: „Ты это хочешь?" Хозяин выглядел бы так, словно он с сожалением угощает гостя. Ему надлежит сказать: „Я принес тебе курицу или соус из ореха масличной пальмы".
После ужина все проходят в „салон", а точнее к большому дереву на деревенской площади. Старшина деревни захотел почтить гостя, предложив ему кувшин пальмового вина. Тогда-то бауле, освеженный этим пьянящим напитком, становится говорлив: песни, пословицы, сказки чередуются беспрерывно. Однако даже во время этих очень свободных бесед бауле помнит о правилах приличия. „Даже опьянев, яйцо не пойдет прогуливаться среди камней", — говорит пословица».
Строгость норм поведения, прививавшаяся повседневным воспитанием, редко вызывала здесь раздражение, может быть, потому, что условность обязательных в бытовом общении слов и жестов была обычно согрета душевным теплом. К тому же в отдельных случаях обществом допускалось на время полное отрицание общепринятых правил. Венсан Герри не пишет, наблюдал ли он среди бауле что-то подобное, но среди йоруба Нигерии раз в год устраивались празднества, некоторыми чертами напоминавшие римские сатурналии. Улицы города захлестывались шумной толпой, в которой рабы провозглашались вождями. В начинавшемся разгуле забывались все запреты, отвергалась общественная иерархия: аристократы подвергались насмешкам и оскорблениям, бедняки глумились над ростовщиками и лавочниками.
Но этот миг свободы был короток.
Замечательной чертой деревенского быта было полное отсутствие воровства. Крестьяне бауле не знали замков, запоров, сторожевых собак, их дома всегда были открыты.
Днем, когда все взрослые находились в поле, посторонний мог зайти в любой дом. Если он был голоден, ничто не мешало ему взять увиденную еду. Единственное, что от пего требовалось, — сказать об этом позднее хозяину.
Опять не могу не вспомнить Венсана Герри и его умного, проницательного взгляда на деревню бауле, где он прожил не один год. Он сумел показать, как вызывающие наибольшее недоумение европейца стороны поведения африканца обусловливались именно эмоциональной спаянностью крестьянского мира и духом людской общности, который он воспитывал.
Почему, например, крестьяне бауле так часто обращались с просьбами друг к другу и к посторонним? Казалось бы, они предпочитали дарить, чем получать подарки. Ведь в их собственных глазах даритель выглядит выше принимающего дар. Не случайно в знак благодарности за подарок они говорят: «Ты могуч».
Чтобы не унизить подарком, надо во многих случаях прибегать к посредникам. Венсан Герри вспоминает: «Вскоре после своего приезда в деревню я узнал, что ее старшина хотел бы иметь металлический стул, как все европейцы. Я решил преподнести ему такой стул. Как и положено европейцу, я беру этот стул в руки и направляюсь к дому старшины. Неожиданно я вижу бегущего через площадь ко мне старика. Он подбегает ко мне и вырывает стул из рук. „Иди в поле, — говорит он, — и дай нам все уладить". Растерявшись, я подчиняюсь. Только вечером мне становится известно, что же случилось. В час, когда веселое постукивание пестов в ступах созывает запоздавших на полях тружеников к ужину, ко мне пришли трое старейшин и объяснили, что они сами от моего имени отправились преподнести стул старшине. Сейчас они здесь, чтобы передать его благодарность. Таким образом, вождь не был унижен моим даром и ему не пришлось кланяться, чтобы сказать: „Ты могуч“».
Этикет был соблюден.
Боязнь унижения была присуща, естественно, не одним вождям. Чувство собственного достоинства, врожденная гордость — распространенные черты характера в африканской деревне. Именно поэтому просьба, с которой крестьянин мог обратиться к другому человеку, становилась высоко ценимым свидетельством дружелюбия и доверия.
«Никогда ничего не просить — это хуже, чем ничего не давать. Это так же плохо, как не разговаривать с кем-то», — подчеркивает В. Герри.
И он прав. Воздерживаясь от просьб, крестьянин словно бы говорил, что не хочет поддерживать дружеских связей с другими общинниками. Это неизбежно воспринималось теми как свидетельство враждебности. Рано или поздно случайное поначалу недоразумение могло бы привести к глубокому взаимному антагонизму.
Вот почему, когда в деревне становилось известно, что кто-то собирается на рынок, его засыпали просьбами. Отказ их выполнить был бы воспринят с чувством жестокой обиды, но, если вернувшийся с рынка ничего не привозил, его не осуждали. И просьба и согласие ее выполнить были в общем всего лишь формой вежливости, которую очень ценили, но тем не менее не принимали слишком всерьез. Важным было ощущение взаимной близости, создаваемое обменом дружескими любезностями.
Это чувство было тем дороже, чем яснее сознавалось постепенное исчезновение старых обычаев человеческого общения.
Разрыв
«Сейчас самый сильный фетиш — деньги!» Эти горькие слова мне не раз доводилось слышать в деревнях Южной Ганы в начале 60-х годов, когда я там работал.
Старики буквально с ужасом говорили, что богатые выскочки благодаря деньгам добивались избрания на посты вождей. Начала продаваться земля — дело совершенно немыслимое еще три-четыре десятилетия назад. Да и само население деревень перемешалось; пришлые во многих районах стали большинством.
В этих условиях древний механизм воспитания личности стал давать перебои. Конечно, он продолжал оказывать влияние на сознание молодежи, однако результатом были всё более серьезные моральные драмы в ее среде. Юноши и девушки, получавшие традиционное воспитание, вступая в зрелость, оказывались в совсем иной, чем предшествующее поколение, среде.
Социальная инерция, обеспечивавшая самокопирование архаичных общественных структур, постепенно затухала. Да и не могло быть иначе в обстановке ускоряющегося распада деревенской общины, разрыва окутывающей деревню паутины кровнородственных связей и возникновения совершенно новых групп в крестьянстве.
Отчасти, впрочем, традиционное воспитание учитывало противоречивую сложность архаичных порядков. Оно внушало не одни идеи солидарности, общности, сплоченности, но и покорность перед старшинами и вождями, преклонение перед клановой иерархией, признание фактически существующего в архаичном обществе неравенства. Этим воспитанием как бы закреплялся «антагонизм» мужчин и женщин, но, может быть, его самой отрицательной чертой было внушение недоверия к иноплеменникам, к людям другого языка и культуры.
«Банту» в переводе значит «люди». Кем же были небанту? В Руанде пигмеев называют батва, иначе говоря, «рабами». В каждом африканском языке существуют десятки уничижительных кличек, обозначающих соседние народы. Они никогда не исчезали из обихода, а временами способствовали вспышкам взаимной неприязни и недоброжелательства.
А униженность, которую демонстрировали перед вождем? Мне было странно видеть, как ползком, на животе, старуха приближалась к обе Бенина. Когда она подняла к нему голову, то от серой пыли лицо женщины выглядело маской.
В новых условиях, порожденных влиянием капитализма, эта оборотная сторона традиционного воспитания приобретала новое значение. Выхолащивались, становились постепенно пустой фразой формы взаимного обращения и правила вежливости. Напротив, качества характера, ранее осуждавшиеся, вроде стяжательства или высокомерия, завоевывали нечто вроде невольного общественного признания.
Одно время в Гане приобрела огромную популярность завезенная из Нигерии песня в ритме народного танца хайлайф о двух крестьянах. Один из них прятал сбережения в горшок и закапывал в землю, где их пожирали термиты. Второй относил деньги в банк, и песня рассказывала, как много нужных вещей он смог приобрести позднее.
В восточнонигерийских деревнях среди ибо люди, умеющие «делать деньги», вызывали к себе уважение. Деловая хватка, торгашеский дух, предприимчивость ставились в пример, а женщинами сочинялись песни об оборотистых, зарабатывающих много денег мужчинах.
Эти нравы очень далеки от идиллических норм общежития, принятых у бауле.
Аналогичная картина наблюдалась всюду, где воздействие капитализма преобразило давние порядки.