Когда дон Роке досказывал эти слова, мне показалось, что солнце клонится к западу, но часов у меня при себе не было, и я спросил у Бускероса, который час.
Этот вопрос несколько обидел дона Роке; он нахмурился и проворчал: Я полагаю, сеньор дон Лопес, что когда порядочный человек имеет честь рассказывать тебе свою историю, ты не должен прерывать его в самом захватывающем месте, если только ты не намерен дать ему понять, что он, как это говорится по-испански, pesado, то есть унылый увалень. Я не думаю, чтобы подобный упрек мог относиться ко мне и посему продолжаю свою речь.
— Видя, что голова моя показалась ему кровавой и ужасной, я придал чертам моего лица как можно более страшное выражение. Незнакомец не смог этого вынести, соскочил с кровати и выбежал из комнаты. Какая-то молодая женщина, которая почивала на этой же постели, проснулась, выпростала из-под одеяла свои белоснежные руки и потянулась, стряхивая с себя дремоту. Заметив меня, она ничуть не смутилась, встала, заперла на ключ двери, захлопнувшиеся за её благоверным, после чего подала мне знак, чтобы я влез в комнату. Лестница была немного коротка, однако я ухватился за некие замысловатые архитектурные украшения и смело вскочил в комнату.
Молодая женщина, присмотревшись ко мне поближе, поняла свою ошибку, я же мигом уразумел, что отнюдь не являюсь тем, кого она ждала. Однако она велела мне сесть, прикрыла плечи шалью и, сев в нескольких шагах от меня, сказала:
— Сеньор, признаюсь тебе, что я ждала одного из моих родственников, с которым должна была переговорить о некоторых обстоятельствах, касающихся нашей семьи, и ты понимаешь, что, если он предполагал войти через окно, то конечно, для этого были свои чрезвычайно важные причины. Тебя же, сеньор, я не имею чести знать и не пойму, почему ты являешься ко мне в пору, столь неподходящую для нанесения визитов.
— Я не имел намерения, — возразил я, — входить в вашу комнату. Мне хотелось лишь подняться до уровня окна, чтобы узнать, как выглядит внутренность этого дома.
Засим я сообщил незнакомке о моих склонностях, занятиях, о моей молодости и о союзе, заключенном мною с четырьмя друзьями, которые должны были помогать мне в моих предприятиях.
Молодая женщина выслушала меня с большим вниманием, а затем сказала:
— Рассказ твой, сеньор, возвращает тебе моё уважение. Ты прав, нет на свете ничего приятнее, чем видеть, что делается у других. С первых лет моей жизни у меня сложилось такое убеждение. Теперь неприлично мне дольше задерживать тебя здесь, сударь, но я надеюсь, что вижу тебя не в последний раз.
— Прежде чем ты, госпожа, проснулась, — сказал я, — супруг твой оказал мне честь, приняв мою голову за какую-то иную — кровавую и страшную, — которая является, чтобы упрекать его в непредумышленном убийстве. Не окажешь ли ты, сеньора, в свою очередь мне честь, рассказав об обстоятельствах этого дела?
— Хвалю твою любознательность, — ответила она, — приходи же, сеньор, завтра в пятом часу вечера в городской парк. Ты застанешь меня там с одной из моих подруг. А пока — до свиданья.
Молодая женщина с необычайной учтивостью проводила меня к окну; я спустился по лестнице и присоединился к моим товарищам, которым подробно рассказал обо всем. На следующий день ровно в пятом часу я отправился в парк.
Когда Бускерос произнес эти слова, мне показалось, что солнце уж совсем зашло, и, потеряв терпение, я воскликнул:
— Сеньор дон Роке, ручаюсь тебе, что важное дело не позволяет мне дольше оставаться здесь. Ты без труда сможешь закончить свою историю в первый же раз, когда пожелаешь оказать мне честь, прийдя ко мне пообедать.
На сей раз Бускерос состроил ещё более разгневанную мину и сказал:
— Я все больше убеждаюсь, сеньор дон Лопес, что ты хочешь меня оскорбить. В таком случае ты лучше сделаешь, сказав мне открыто, что считаешь меня бесстыжим болтуном, наводящим скуку. Но нет, сеньор дон Лопес, я не могу допустить, что ты обо мне столь скверного мнения, а посему я и продолжаю свой рассказ:
— В парке я застал вчерашнюю мою знакомую с одной из её подруг — девушкой свежей, рослой, довольно приятной наружности. Мы присели на скамью, и молодая женщина, желая, чтобы я узнал её поближе, так начала рассказывать о своей жизни:
Я. — младшая дочь отважного офицера, который оказал такие большие услуги своему отечеству, что, когда он умер, всё его жалованье полностью стали выплачивать в виде пенсиона его вдове. Матушка моя, будучи родом из Саламанки, тотчас же возвратилась в родной город вместе со мной и с моей сестрой Доротеей. У матушки был маленький домик в отдаленной части города; она велела его отделать заново, мы поселились в нём и стали жить, соблюдая бережливость, вполне соответствовавшую скромному виду нашего жилища.
Матушка не позволяла нам бывать в театре и посещать бой быков; сама она тоже ни у кого не бывала и не принимала ничьих визитов. Лишенная всяких развлечений, я почти все дни проводила у окна. Будучи от природы чрезвычайно склонна к учтивости, я, как только какой-нибудь прилично одетый мужчина проходил по нашей улице, либо неотступно следила за ним взглядом, либо бросала на него мимолетный взор, но такой, чтобы он непременно подумал, что пробудил во мне интерес к своей персоне. Прохожие обычно не были нечувствительны к этим знакам внимания. Некоторые в ответ низко мне кланялись, другие бросали на меня взоры, подобные моему взору, и главное — почти все возвращались на нашу улицу лишь затем, чтобы снова увидеть меня. Всякий раз, как моя матушка замечала это моё кокетство, она кричала мне:
— Фраскета! Фраскета! Что за шалости? Будь скромной и серьезной, как твоя сестра, иначе ты никогда не найдешь себе мужа.
Матушка моя ошиблась, ибо сестра моя ещё и теперь девица, а я больше года как замужем.
Наша улица была весьма уединенной, и я редко когда имела удовольствие видеть прохожих, внешность которых заслуживала бы моего внимания. Однако известное обстоятельство благоприятствовало моим намерениям. Под нашими окнами стояла каменная скамья, осененная ветвями раскидистого дерева, так что тот, кто хотел взглянуть на меня, мог присесть на эту скамью, не возбуждая ни в ком подозрения.
В один прекрасный день некий молодой человек, одетый гораздо более изысканно, чем все, кого я когда-либо видела, сел на скамью, вынул книжку из кармана и начал читать; но как только он заметил меня, то бросил чтение и не спускал с меня глаз. Незнакомец возвращался на то же место в течение нескольких дней, пока однажды не приблизился к моему окну, как бы ища чего-то, и не обратился ко мне с такими словами:
— Вы, госпожа, ничего не потеряли?
Я отвечала ему, что нет, ничего.
— Тем хуже, — прервал он меня, — ибо, если бы ты, сеньора, уронила крестик, который ты носишь на шее, я бы его поднял и с радостью унес бы к себе домой. Обладая чем-либо, что тебе принадлежит, сеньора, я бы вообразил, что ты уже не так равнодушна ко мне, как к другим людям, которые садятся на эту скамью. Впечатление, какое ты, сеньора, произвела н меня, быть может, заслуживает того, чтобы ты хоть немного отличала меня из толпы.
В эту минуту вошла моя матушка, поэтому я не могла ничего ответить, но ловко отвязала крестик и уронила его на улицу.
Под вечер я заметила двух дам и сопровождавшего их слугу в богатой ливрее. Они присели на скамью, сняли мантильи, после чего одна из них достала клочок бумаги, развернула его, вынула маленький золотой крестик и бросила на меня насмешливый взгляд. Я была убеждена, что молодой человек вручил этой женщине первое доказательство моей благосклонности; яростный гнев обуял меня, так что я всю ночь не смыкала глаз. На следующее утро притворщик снова сел на скамью, и я с превеликим изумлением заметила, что он достал из кармана кусочек бумаги, развернул его, вынул крестик и стал его целовать.
Под вечер я увидела двух лакеев, одетых подобно тому, которого я видела вчера. Они принесли стол, накрыли его, после чего ушли и возвратились с мороженым, оранжадом, шоколадом, печеньем и другими лакомствами. Вскоре показались те самые дамы, сели на скамью и велели подать принесенные сласти.
Моя мать и сестра, которые никогда не выглядывали из окон, на этот раз не смогли побороть любопытства, в особенности услышав звон тарелок и стаканов. Одна из этих женщин, заметив их в окне, пригласила обеих, добавив только, чтобы они велели вынести несколько стульев.
Матушка охотно приняла приглашение и велела вынести стулья на улицу, мы же, немного принарядившись, пошли поблагодарить даму, которая обошлась с нами столь учтиво. Подойдя к ней, я заметила, что она необыкновенно похожа на моего молодого незнакомца, и предположила, что она, должно быть, его сестра; конечно, брат говорил ей обо мне, отдал ей мой крестик и добрая сестра приходила вчера под наши окна только для того, чтобы взглянуть на меня.
Вскоре заметили, что не хватает ложек, и за ними послали мою сестру: миг спустя не хватило салфеток; матушка моя хотела послать меня, но молодая дама подмигнула мне, и я ответила, что не смогу их отыскать, и поэтому матушке пришлось пойти самой. Как только она ушла, я сказала незнакомке:
— Мне кажется, что у госпожи есть брат, чрезвычайно на неё похожий.
— Ничего подобного, — ответила она, — тот брат, о котором ты, госпожа, говоришь, это я сам. Мой брат — герцог Сан Лухар, я же вскоре должен стать герцогом Аркос, если только обвенчаюсь с наследницей этого титула. Я ненавижу мою будущую супругу, но, если бы я не согласился на этот союз, в моём семействе происходили бы ужасные сцены, которые нисколько не в моём духе. Не имея возможности распоряжаться своей рукой и сердцем по собственной склонности, я решил сохранить своё сердце для особы, более достойной любви, нежели герцогиня Аркос. Не суди, однако, что я намереваюсь говорить о вещах, которые могли бы нанести урон твоей репутации, но ни ты, ни я не покидаем Испанию, поэтому судьба может вновь столкнуть нас; в случае же, если бы она не перестала благоприятствовать нам, я сумею изобрести иные способы, чтобы видеться с тобою. Матушка твоя скоро вернется; благоволи же, пока её нет, принять этот перстень с брильянтом в доказательство того, что я не солгал, говоря о своём высоком происхождении. Заклинаю тебя, госпожа, не отвергай этого скромного сувенира: ведь я так хотел бы, чтобы он вечно напоминал твоей памяти обо мне.
Матушка моя воспитала меня в суровых принципах, и я знала, что не следует принимать подарки от незнакомых, но определенные наблюдения, какие я сделала тогда, наблюдения, суть коих я теперь уже не могу припомнить, были причиной того, что я взяла перстень. Между тем возвратилась моя матушка с салфетками и сестрица — с ложками. Незнакомая дама была необычайно любезна в тот вечер, и все мы разошлись, весьма довольные друг другом. Назавтра, так же, как и в последующие дни, привлекательный юноша не показывался больше под моими окнами. Должно быть, он поехал обвенчаться с герцогиней Аркос.
В первое же воскресенье после этого случая я подумала, что раньше или позднее у меня найдут перстень; поэтому в церкви я сделала вид, что нашла его под ногами, и показала моей матушке, которая сказала, что несомненно это стекляшка в томпаковой оправе; однако велела мне спрятать его в карман. Ювелир жил по соседству с нами, ему показали перстень; он оценил его в восемь тысяч пистолей. Столь значительная сумма произвела необычайное впечатление на мою мать, которая была совершенно счастлива; она заявила мне, что самое разумное было бы, пожалуй, принести перстень в дар святому Антонию Падуанскому, как особому покровителю нашей семьи, но, с другой стороны, сумма, которую можно выручить, продав его, позволила бы дать приданое мне и моей сестрице.
— Извини меня, дорогая мамочка, — ответила я, — но сперва следует объявить, что мы нашли перстень, не упоминая о его ценности. Если владелец объявится, мы возвратим ему находку, в противном же случае моя сестра, как и святой Антоний Падуанский, не имеют на неё никакого права, ведь это я нашла перстень, и он принадлежит только мне. Матушка ничего на это не ответила.
В Саламанке было объявлено о найденном перстне, причем не было упомянуто о его ценности, но, как ты легко можешь догадаться, никто не откликнулся.
Молодой человек, от которого я получила такой ценный подарок, произвел на меня глубокое впечатление и в течение целой недели я не показывалась в окне. Однако естественные склонности мои одержали верх, я вернулась к прежним привычкам и, как и прежде, проводила целые дни, выглядывая из окна на улицу.
Каменную скамью, на которой сиживал юный герцог, облюбовал теперь какой-то тучный господин, с виду спокойный и уравновешенный. Он заметил меня в окне, и мне показалось, что мой вид его отнюдь не утешает. Он отвернулся, но, должно быть, и тогда его продолжало раздражать моё присутствие, ибо, хотя он меня и не видел, но часто и тревожно оборачивался. Вскоре он ушел, разгневанным взглядом своим дав мне почувствовать все негодование, которое охватывает его, как только он становится предметом моего наглого любопытства, но назавтра возвратился и повторились те же самые чудачества. В конце концов он до тех пор приходил и уходил, пока, наконец, после двух месяцев этого хождения взад и вперед не попросил моей руки.
Матушка моя заявила мне, что нелегко будет найти другого такого выгодного жениха и приказала мне дать благоприятный ответ. Я повиновалась. Сменила имя Фраскеты Салеро на имя донны Франсиски Корнадес и переехала в дом, в котором ты, сеньор, меня вчера видел.
Сделавшись супругой дона Корнадеса, я занялась исключительно его счастьем. Увы, намерения мои увенчались чрезмерным успехом. После трех месяцев совместной жизни я обнаружила, что он куда счастливее, нежели мне того хотелось, и — что хуже всего — я вселила в него убеждение, что он тоже осчастливил меня. Выражение удовлетворения совсем не было ему к лицу, этим он только отталкивал меня и с каждым днем все больше мне надоедал. К счастью, блаженное это состояние продолжалось недолго.
Однажды Корнадес, выходя из дому, заметил какого-то мальчугана, который держал записку и, казалось, кого-то искал. Желая избавить его от хлопот, супруг мой взял у него письмо и, бросив взгляд на адрес: «Восхитительной Фраскете», скривился так, что маленький посланец сбежал со страху. Муж мой отнес к себе этот ценный документ и прочитал следующее:
Возможно ли, что ни мои богатства, ни мои достоинства, ни самое имя моё не обратили на меня твоего внимания? Я готов на любые издержки, любые подвиги, любые испытания, чтобы только удостоиться хоть одного твоего взгляда. Те, которые обещали мне услужить, подвели меня, ибо я ни разу не получил от тебя какого бы то ни было знака согласия. Однако на сей раз я решил прибегнуть к моей отваге; отныне ничто уже меня не удержит, ибо речь идет о страсти, которая с самого начала не знает ни меры, ни узды. Я страшусь лишь одного — твоего равнодушия.
Граф де Пенья Флор
Строки этого письма развеяли в единый миг все счастье, которое вкушал мой супруг. Он стал беспокойным, подозрительным, не позволял мне выходить, разве что с одной из наших соседок, которую он, правду сказать, не знал близко, но полюбил за её примерную набожность.
Однако Корнадес не смел сказать мне о своих мучениях, ибо он не знал ни того, насколько далеко зашли дела с графом де Пенья Флор, ни также того, знаю ли я что-нибудь о его страсти ко мне, которая пылает в сердце этого вельможи. Вскоре выявилось ещё множество обстоятельств, которые стали ещё больше тревожить его. Однажды он обнаружил лесенку, приставленную к садовой ограде; в другой раз некий незнакомец тихо прокрался в дом. Более того, под моими окнами постоянно раздавались серенады и звучала музыка, которая так терзает слух ревнивцев. В конце концов дерзость графа перешла всяческие границы. Однажды я отправилась с моей набожной соседкой на Прадо, где мы пробыли очень долго: спустились сумерки, и мы почти в одиночестве гуляли по главной аллее. Граф подошел к нам, признался в своей страсти, сказал, что непременно должен покорить моё сердце, а затем схватил меня за руку и, сама не знаю, что бы этот безумец совершил, если бы мы не начали кричать во весь голос, Мы вернулись домой в ужасном замешательстве. Набожная соседка заявила моему мужу, что ни за какие сокровища на свете не станет со мной выходить, и что жаль, что у меня нет брата, который защитил бы меня и оградил от навязчивости графа, если уж собственный мой муж столь мало беспокоится обо мне.