— Летучая петля! — произнес, отступая, начальник инквизиции.
— К вашим услугам, патер Маттео! — отвечал гроссмейстер с учтивым поклоном и вернулся в переднюю, из которой был выход в сад монастыря.
Рукой, затянутой в черную перчатку, подозвал он к себе двух людей, стороживших до сих пор залу беседки. Они последовали за замаскированным гроссмейстером так же как и испанец, который все время был около него.
Бальданеро ждал его в саду со спасенными женщинами и девушками.
У входа во дворец Санта Мадре присоединились к ним еще два приверженца.
Ни в галерее, ни в саду не встретили они ни одного монаха. Они все скрылись, когда услыхали, что приехал гроссмейстер тайного ордена, перед которым раскрывались все ворота и двери. Впечатление сверхъестественного, произведенное замаскированным доном, очень помогало последнему во всех его предприятиях и до того увеличило его власть, что не только в Мадриде, но и далеко в окрестностях его стали рассказывать о нем чудеса и стали верить в его непогрешимость. И действительно, было достойно удивления, когда дон Рамиро со своей стражей подошел к монастырю, ворота отворились перед ним без всякого труда. Монахи, видевшие это, набожно перекрестились.
У ворот монастыря присоединились к гроссмейстеру и его спутникам еще два человека. Они все вместе вышли из страшного монастыря. Спасенные женщины плакали от радости.
Дон Рамиро запер ворота, потом поручил спасенные им жертвы служителям ордена Летучей петли, наказывая последним, чтобы они берегли женщин и довели бы их в безопасности до их домов.
Сам же он взял под свое покровительство донну Долорес с тем, чтобы возвратить ее отцу.
Своим неожиданным появлением гроссмейстер ордена Летучей петли нарушил пир начальников инквизиции и патеров именно тогда, когда они собирались более всего им насладиться.
В эту же самую ночь в Санта Мадре должно было состояться важное совещание, цель которого была истребить не только Нарваэца, но и братство Летучей петли, а главное неизвестного всемогущего его гроссмейстера.
МАРКИЗ ДЕ ЛОС КАСТИЛЛЬЕЙОС
Приближался к концу 1848 год. Несмотря на возобновившееся влияние Фульдженчио на короля и монахини Патрочинио на королеву, министр-президент Нарваэц все-таки имел в своих руках неограниченную власть, которой он старался пользоваться для того, чтобы очистить двор от искателей приключений и кровопийц, жаждущих золота, которые, пользуясь слабостью королевского дома, извлекали для себя всевозможные выгоды. Кроме того, Нарваэц неутомимо воевал против инквизиции и против лицемерных, льстивых патеров, против их власти, которую они всеми силами старались забрать в свои руки. Этот проницательный человек с твердым как камень сердцем сам домогался власти, и потому все соперники ему были противны. Ему был не по душе всякий, кто стоял на его дороге, ведущей к трудно достигаемой цели! Вследствие влияния патера Маттео, Мария Кристина и супруг ее даже изменили хорошее мнение, которое они имели о Нарваэце. Несмотря, однако же, на это, последний чувствовал себя довольно сильным и продолжал пробивать себе дорогу своей твердой железной рукой.
Герцогу де ла Торре было поручено командование целой армией, с помощью которой после трехлетней войны он отогнал генерала Кабреру к Пиринеям и отнял у карлистов последнюю надежду.
Вследствие этого поход Серрано огласился такой громкой славой, что сам Нарваэц, этот закаленный в бою человек, ожидал с нетерпением скорого возвращения победителя.
Через несколько дней в театральной зале замка собралось вокруг королевы избранное общество, для того чтобы присутствовать при исполнении нового водевиля и послушать несколько песен Миралля. Обширная театральная зала находилась между раковинной ротондой и покоями королевы. С обеих сторон ее тянулись колонны, и, образуя внизу ниши, поддерживали ложи. У самой балюстрады, за которой находился оркестр, отделявший залу от сцены, стоял ряд позолоченных кресел, предназначенных для королевской фамилии, а затем вся зала была наполнена стульями для публики. В первым ряду сидела Изабелла, ее супруг, который, против обыкновения, явился в театр, королева-мать, герцог Рианцарес, Нарваэц и Мануэль де ла Конха, за ними помещались: Прим, маркиз де лос Кастилльейос, Топете, министры Олоцага, О'Доннель и многочисленная богатая свита, состоявшая из дам и мужчин.
Олоцага стоял, облокотившись, около одной из колонн. Его трехлетняя дипломатическая деятельность позволила ему достигнуть звания первого министра совершенно подготовленным.
Но, став министром, дон Салюстиан остался тем же утонченным придворным и, быть может, сделался им еще более.
Его лицо было серьезно, лишь какое-то мягкое, грустное выражение показывало, что он испытал горе и старается его скрывать. Но как только он заговаривал, эта грусть исчезала, и его всегда приветливое лицо опять делалось любезным и озарялось улыбкой. Каждое его движение было свободно и изящно, всякое его слово рассчитано и всегда производило желаемое впечатление. Он был мастер своего дела и также хорошо умел рассыпаться перед пустыми барынями как говорить с народными депутатами.
Все, кто хоть когда-нибудь общался с молодым министром, доном Салюстианом Олоцагой, были от него в восторге. От него веяло тем таинственным рыцарством, которое так любят испанцы.
Во время представления Прим подошел потихоньку к Олоцаге, взял его за руку и увел в тень, бросаемую колоннами.
— Не знаешь ли ты чего-нибудь о могущественном обществе Летучей петли? — шепнул ему дон Жуан, видимо взволнованный. — Я сейчас случайно слышал разговор короля с королевой-матерью и услыхал, что…
— Ну, что? — спросил Олоцага с видимым равнодушием.
— Что этот орден берет верх над правительством.
— Вот как! А мы ничего не знаем об этом в кабинете.
— Довольно странно! Нам, однако, необходимо узнать источник всего этого. Король сказал, что несколько дней тому назад опять попались в руки ордена два достойных мужа.
— Просто два плута, так я, по крайней мере, слышал со стороны, какие-то два фамилиара, — прошептал Олоцага.
— Кажется, что и Мария Кристина знает об этом, потому что она рассказывала королю, что таинственный предводитель этой партии может отворить любую дверь и любой замок, что успешно доказал это на улице Фобурго. Надо стараться как можно скорее узнать обо всем этом обстоятельно.
— Действительно, пусть узнают сперва то, что делается внутри стен Фобурго, — сказал Олоцага.
— Говоря искренне, дорогой мой Салюстиан, власть патеров до такой степени с каждым днем усиливается, что можно всего опасаться. Если положение дел не изменится, то повторится 1836 год11, — возразил Прим.
— Недаром же окружают королеву монахиня Патрочинио и патер Фульдженчио, а Марию Кристину этот Маттео, — сказал Олоцага и потом прибавил, но так тихо, что Прим не мог расслышать: «Маттео, злодей ночи святого Франциско!»
Никем не замеченный, Прим смотрел из-за колонны на первый ряд кресел, и взор его был устремлен на приятно улыбавшуюся в эту минуту красавицу королеву. Молодая, восемнадцатилетняя Изабелла действительно достигла в это время полного расцвета всей своей красоты. Голубые глаза ее горели восхитительным блеском, а роскошные формы, благодаря прекрасному наряду, казались еще лучше и обольстительнее под мелкими прозрачными складками кружев. Ее лицо выражало в одно и то же время гордость, сознание своей власти и страстно любящую натуру. Человек равнодушный и не знающий женского сердца не мог бы заметить этого выражения, но оно имело громадное значение для того, кто в эту минуту упивался очаровательной Изабеллой.
Королева возвела Прима в маркиза де лос Кастилльейос в ту самую ночь, когда она пожаловала Франциско Серрано титул герцога. С той минуты он стал на нее смотреть совершенно другими глазами, и эта перемена так усилилась в последние годы, что маркиз проводил целые часы перед портретом Изабеллы, и ее образ преследовал его во сне и наяву.
Пылкий Жуан Прим, бредивший победами и приключениями своего товарища по оружию Серрано, любил королеву и молился ей как молодой мечтатель, который любуется высоким, недосягаемым для него образом Девы. Ему достаточно было видеть упоительную красоту Изабеллы, безмолвно, беспрепятственно созерцать ее и в этом наслаждении сосредоточивалось до сих пор все счастье маркиза де лос Кастилльейос.
Никто не подозревал этой любви Прима, даже его друзья до сих пор ничего о ней не знали. Топете ничего не замечал, потому что он был беззаботный и добродушный человек. Олоцаге слишком много нужно было наблюдать за самим собой и за своими отношениями, а Серрано целых три года был вдали от Мадрида. Его ожидали в скором времени с большей частью войска.
Сама королева еще не замечала скрытой любви молодого генерала. Она, как говорили придворные сплетники, очень любила нежные взгляды и немые разговоры и сама очень талантливо умела на них отвечать.
Она и теперь не видела, что взгляд Прима был прикован к ней. Причиной тому, может быть, было и то, что кончилась пьеса и на сцену вышел певец Миралль, пленяя слушателей своим голосом и безукоризненной стройностью своего стана. Миралль был низкого происхождения и добился известности, благодаря прекрасному голосу, которым наделила его природа. Черты его широкого лица были грубы, манеры и обращение неуклюжи, но мягкий, полный неги тенор заставлял все забывать.
Миралль запел одну из тех глубоко трогательных песен, которые никогда не теряют своей силы. Изабелла с восторгом слушала эти возбуждающие звуки, а Прим не спускал глаз с ее томного, страстного лица.
Когда королевская капелла исполняла с величайшей нежностью и искусством ретурнели последнего куплета, вдруг послышался странный звук. Королева выпрямилась и напрягла слух — удивление изобразилось на лице всех присутствующих: никто не знал, откуда и почему раздавался неожиданный, приближающийся гул. Оркестр умолк.
Но вот явственно зазвучал вступительный марш войска, гул обратился в звучную, громкую военную музыку, представлявшую в настоящую минуту удивительный контраст с только что замолкшим пением, исполненным упоительной любви и неги. Звуки гремящих труб, игравших величественный марш, отозвались радостью в сердцах всех слушателей, и на их лицах невольно выразилась гордость при мысли о возвращающемся на родину победоносном войске.
Королева вскочила с кресла. Мария Кристина и король также встали со своих мест. Взоры всех были обращены на вход в театральную залу в ожидании видеть того, о котором возвестили торжественные звуки.
Королева приказала своему адъютанту тотчас же узнать о причине этой военной музыки и, в случае возвращения герцога де ла Торре, немедленно просить его прийти в театр.
Нарваэц смотрел на вход своим пристальным взглядом и приготовился, в случае возвращения Серрано, предложить ему вопрос, который должен был предшествовать всем остальным.
Но вот быстро распахнулась дверь залы — на пороге показалась величественная фигура герцога де ла Торре в генеральском мундире, окруженного блестящей свитой загорелых веселых офицеров.
Франциско Серрано изменился за последние три года. Его осанка сделалась еще благороднее, прекрасные губы окаймляла густая борода, немного запущенная во время похода, лицо его приняло строгое выражение.
Он вошел в залу, кланяясь всему блестящему обществу, потом подошел к своей повелительнице и приветствовал ее холодным, принужденным поклоном; она не могла скрыть радости, наполнявшей все ее существо. Милостивым движением руки приветствовала она Серрано и следовавших за ним офицеров.
— С каким известием возвращаетесь вы на родину, герцог? — спросила Изабелла и с нетерпением ожидала его ответа.
— Осмеливаюсь доложить вашему величеству, что генерал Кабрера с остатками карлистов бежал за границу. — Испания очищена от врага, кровопролитие прекратилось.
По зале пробежал шепот одобрения. Королева же воскликнула с сильным биением сердца:
— Королева Испании обнимает герцога де ла Торре, благодаря его во имя народа за совершенные им подвиги. Не обращайте внимания на беспорядок вашего мундира, — прибавила она, — вы возвращаетесь с поля чести.
Изабелла привлекла и прижала к сердцу удивленного герцога, который, преклонив колени, хотел поцеловать ей руку. На улице раздавались звуки труб.
— В лице герцога я благодарю все войско, — произнесла Изабелла громким, взволнованным от радости голосом и прибавила шепотом, обращаясь к возвратившемуся воину:
— Сегодня же вечером я ожидаю вас в своем будуаре для решения важного вопроса — вы пройдете беспрепятственно.
Мария Кристина не могла не последовать примеру своей дочери и также обняла счастливого победителя. Король и герцог Рианцарес выразили свою благодарность пожатием руки храброго воина.
Нарваэц, скрестив на груди руки, смотрел на этот страстный прием как на кукольную комедию. Герцог Валенсии не был любителем подобных сцен. Он находил, что Серрано исполнил только свой долг и даже сделал такой промах, который давал ему, герцогу Валенсии, право обратиться к генералу Серрано со следующими словами:
— Позвольте и нам, генерал, предложить вам один вопрос, — произнес он, отчеканивая каждое слово, между тем как королева давала тайное поручение маркизе де Бевилль.
— Мы слышали, что вы несколько дней тому назад расстреляли полковника Вальдера без всякого суда и донесения. Вправе ли вы были так поступить, генерал?
— Я думал донести вам об этом не в залах ее величества королевы, а завтра на главном смотре, — отвечал Серрано, намеренно повышая голос, — но так как вы предпочитаете узнать об этом здесь же, то слушайте: с полмесяца тому назад войска Кабреры были до такой степени обессилены, что нельзя было и подумать о битве, оставалось только преследовать и уничтожать разбитые остатки неприятеля. Полковник с отличным отрядом уланов так быстро преследовал бежавших, что перерезал путь одному обозу и взял его в плен. Я же преследовал неприятеля с другой стороны. Полковник Вальдер, друг вашего детства, и такой же жестокий как вы, не получив разрешения, приказал перевешать и перестрелять всех находившихся в этом обозе, состоявшем из женщин и детей.
— Ужасный поступок! — проговорила королева.
— Да, ужасный, дьявольски ужасный. Среди женщин, напрасно умолявших о спасении, находилась старая, покрытая сединами мать Кабреры. Как поступили бы вы, герцог Валенсии, если бы враг приказал убить вашу старую мать, которая, побуждаемая безграничной и трогательной любовью, следовала бы за вами во всех ваших походах?
Нарваэц, этот каменный человек, был тронут таким вопросом и не нашел на него ответа.
— Кабрера, генерал Кабрера, этот неутомимый, храбрый солдат, проливал, как мне сказали, жгучие, кровавые слезы и конечно последние в своей жизни, потому что после такого злодеяния сын убитой матери имеет право стать таким же холодным и бездушным как… камень (Серрано хотел сказать: «Как вы, герцог»). Помолчав немного, Серрано продолжал:
— Когда утихло горе, генерал Кабрера почувствовал непреодолимую жажду мщения. Немного спустя, заманил он к себе барона Абеллу, богатого высокопоставленного гранда Испании с тем, чтобы исполнить над ним свою месть.
— Барон Абелла убит? — прервал его с жаром герцог Рианцарес.
— Генерал Кабрера приказал расстрелять невинного точно так, как тот зверь убил его седую мать. В каком поступке вы находите больше варварства, герцог Валенсии?
— Потом, обращаясь к королеве, которая с напряженным вниманием следила за его рассказом, он сказал: «Я велел полковника Вальдера застрелить на месте, чтобы не говорили во всей Европе, будто армия королевы Испании скрывает в своей среде убийц».
— Вы поступили совершенно справедливо, герцог де ла Торре, мы утверждаем все ваши приказания. За совершенные вами новые подвиги, которые доказывают, что вы можете быть достойной опорой трона, мы назначаем вас маршалом Испании.