Взор ее упал на больную, убогую старушку, у которой никого не оставалось на земле, кроме нее. Она представила себе, что старая запуганная Мария Непардо совсем погибнет, если ее не будет тут, она осторожно поправила мягкой рукой всклоченные седые волосы на лбу беспокойно спавшей старухи, и освежила ее сухие, горячие губы. Потом она вспомнила о старце-отшельнике, который в душе также тяжело страдал, как и она, или даже был еще несчастнее ее. Кто же утешит его, если она его покинет?
Энрика сознавала с некоторой гордостью, что была не совсем бесполезна и покинута на земле; все с большей надеждой развивалась в ней решимость во что бы то ни стало противиться всем преследованиям и ужасам.
Ведь она была невинна, неужели же Бог допустит, чтобы она попала под власть этих злодеев? Энрика знала, что все ее несчастья шли от Аи и Жозэ, но она надеялась на заступничество Бога и Пресвятой Девы, и это утешало ее и придавало ей силы.
После долгих тяжелых дней здоровье старой Непардо стало заметно поправляться. Лихорадочное состояние и страшные сны постепенно проходили, тусклый взгляд единственного глаза прояснился так, что она даже могла узнать сидящую возле кровати Энрику.
Старушка чувствовала, что любовь и уход Энрики были только воздаянием за ту преданность и за те заботы, которые она сама когда-то проявляла об Энрике.
Энрика радостно и чистосердечно улыбалась, глядя на нее, а старый Мартинец с удовольствием замечал доброту до самоотвержения и добродетель ниспосланной к нему небом дочери, согревшей, как лучи солнца на закате, его тяжелую жизнь.
Отрадное зрелище придавали три обитателя этому лесу, отдаленному от мира и его треволнений. Мирное одиночество действовало на них благотворно, хотя у всякого в глубине души таилась печаль, до которой никто не дерзал прикасаться.
Однажды, сидя в чаще леса, старый Мартинец внезапно почувствовал, что кровь его холодеет, в глазах потемнело. Машинально протянул он руки за помощью, но силы и сознание уже покинули его. Без признаков жизни лежал старец в безлюдном лесу, освещенный заходящим солнцем, которое бросало свои лучи сквозь поредевшую листву на его смертельно бледное лицо.
Настал последний час старого Мартинеца. Ангел смерти распростер над ним свою десницу, чтобы вознести его к вечному свету перед престолом правосудия Божия, где бы он дал ответ за тяжкий кровавый грех, томивший его.
Престарелый отшельник страшился этой минуты, он переносил жизнь, преисполненную лишений и молитв, чтобы подготовиться к ней, и все-таки она застигла его врасплох, потому что он не успел еще передать свою последнюю волю тем, которые облегчили последние годы его жизни.
Энрика и Мария с беспокойством ожидали возвращения старого Мартинеца. Обыкновенно он входил в хижину с закатом солнца, а уже почти наступила ночь. В страшном беспокойстве стояли они обе перед хижиной и прислушивались, затаив дыхание, но кругом было тихо.
— Я пойду отыскивать его, — сказала, наконец, Энрика, — видимо, его постигло какое-нибудь несчастье!
— Куда же ты отправишься отыскивать его ночью? Лес так велик и обширен! — предостерегала ее старушка.
— Я знаю места, где Мартинец любил бывать. Не мешайте мне, Мария Непардо, вспомните, как он всегда был к нам добр и полон любви. Было бы грешно, если бы я не употребила все усилия, чтобы найти его и помочь ему, потому что он, наверное, в опасности. Мое сердце предсказывает беду!
— Так иди, а я останусь здесь у хижины, потому что ноги мои слишком слабы!
Энрика бросилась в чащу. Она добежала до местечка, находившегося на берегу озера, обнесенного густой тенью деревьев, где он часто проводил долгие часы, но не нашла старого Мартинеца!
Гонимая все возрастающим мучительным страхом, устремлялась Энрика далее в чащу, часто подвергаясь опасности свалиться в пропасть, спотыкаясь о пни и сучья деревьев. Темнота все усиливалась, но она, не переводя духа, бежала дальше. Она чуть не погибла в болоте, случившемся на пути: не предвидя опасности от ярко блестящего зеленого мха, Энрика ступила на него и начала уже вязнуть, но. к счастью, успела выскочить.
Пот катился с нее градом, но она все бежала дальше. Тщетно обежала она все знакомые места — старый Мартинец не находился.
Мучимая смертельным страхом, вспомнила она, что на другом берегу быстрого лесного ручья было еще местечко в глухой чаще, куда отшельник иногда любил ходить молиться.
Долго не размышляя, бросилась она к тому месту ручья, где берег был более отлогим, и добежала до него.
— Помоги мне, Пресвятая Дева! — прошептала она и поспешно бросилась в воду.
И Пресвятая Дева уберегла ее! Она благополучно достигла противоположного берега, несмотря на то, что течение ручья, падавшего с гор в долину, омывало разгоряченную Энрику до самого пояса. Выкарабкавшись из воды, она бросилась в чащу еще с большей поспешностью.
Вдруг ей показалось, что недалеко от нее в кустах лежит человек. Крик ужаса и страха вырвался из ее груди. Затаив дыхание, подбежала она к нему и, громко рыдая, упала к ногам старца, обвивая руками его безжизненное тело.
— Но может быть, еще можно помочь, — шептала она, — тело еще теплое, надо действовать и не падать духом.
Немедля, побежала она обратно к ручью и принесла в больших листьях холодной воды, освежила лоб старца и смочила его губы, но видя, что несмотря на все ее усилия Мартинец все-таки не приходит в себя, она в отчаянии упала около него и громко зарыдала.
Старец раскрыл утомленные глаза.
— Отец Мартинец, проснись! — вскрикнула Энрика и смочила снова темя отшельника. — Взгляни на меня, взгляни на меня хоть раз еще твоими честными добрыми глазами и промолви хоть одно слово!
— Что случилось, дитя мое? — слабым голосом простонал старец, с трудом приподнимая руки. — Кажется, настал мой последний час!
— О, не говори этого, отец Мартинец! Что станет тогда с твоей дочерью Энрикой? Где придется ей искать защиты, если ты покинешь ее?
— У моей сестры Жуаны. Я все тебе скажу, все скажу — я должен облегчить свое удрученное сердце. Отправимся в хижину, там ты все услышишь! — почти беззвучно прошептал старый Мартинец.
Отхлебнув немного воды, он силился приподняться.
— Нет, не могу, дочь моя, сил нет! Я чувствую приближение смерти.
Энрика с трудом удерживала слезы.
— Не бойся, отец Мартинец, ободрись. Обними меня и облокотись на мое плечо, я доведу тебя до хижины и уложу в постель.
— Мы помолимся с тобой перед распятием! Пресвятая Дева милостивее примет мою молитву, если ты будешь молиться со мной. Ты олицетворение невинности, ты мой добрый ангел!
Энрика почти приподняла старца, силившегося встать на ослабевшие ноги. С большим трудом и осторожностью она вела его по лесу по направлению к хижине, медленно подвигаясь со своей тяжелой ношей, но взгляд старца, полный благодарности, вознаграждал ее и придавал ей новые силы.
Наконец, поздно ночью доплелись они до хижины, перед которой, все еще поджидая их, сидела кривая старушка. Она помогла Энрике, насколько у самой хватало сил. Отшельник указал на распятие, им самим когда-то выточенное, и Энрика помогла ему опуститься перед ним на колени и сама стала возле него. Мартинец сделал знак рукой, чтобы Мария удалилась, сам же пожелал остаться наедине со своим добрым ангелом, чтобы он помолился за него, облегчил тяжесть предстоящей минуты и возбудил в нем надежду милосердия и прощения Божия. С содроганием взглянул старик Мартинец на свои руки — они были запятнаны кровью, которая не смывалась даже после многих десятков лет, проведенных в молитве.
Энрика сложила руки к молитве. Ее бледное, прелестное лицо было обращено к небу, казалось, она сама была изображением Богоматери, на которую с надеждой взирал отшельник.
После горячей молитвы она заботливо уложила старца на постель из мха и укутала теплым одеялом.
— Я все тебе расскажу перед смертью. Я хочу облегчить свое сердце, а ты помолись за мою душу! — говорил он утомленным голосом.
Энрика опустилась на колени перед кроватью старого Мартинеца. Она покрывала его дрожащую руку поцелуями и слезами, которые старалась скрывать от него.
— Они в крови, и ты будешь проклинать меня. Я уже давно проклял себя!
— Что ты говоришь! Пресвятая Дева помилует тебя! Я буду утешать тебя, молиться с тобой и облегчу твои мучительные минуты.
— Как отрадно мне с тобой и как прошедшее давит мне грудь! — сказал старец. — Слушай меня!
ПРИЗНАНИЕ
— То, что я буду тебе рассказывать, знает только Бог да я. Никакой земной судья не произносил надо мной приговора. То, что я совершил, предстанет только перед лучезарным престолом правосудия Божия.
Отец мой, Мануэль Дорино, был зажиточный продавец фруктов в Севилье и глубоко уважаемый человек. Трудом и честностью он вырвался из нужды и смог дать мне и сестре Жуане хорошее воспитание, а впоследствии даже рассчитывал оставить нам порядочное наследство. Но несмотря ни на что, он неутомимо добивался еще большего. Я помню очень живо, как он часто работал по ночам, чтобы только не нанимать лишнего работника.
Мать наша умерла при рождении Жуаны. Впоследствии я благодарил святых за это, как казалось тогда, горе, потому что этим она избавилась от величайшей скорби, которая может постигнуть жену и мать.
Итак, у нас был только отец, к которому мы привязались со всей силой своих молодых сердец. Хотя его занятия и неутомимая деятельность не дозволяли ему постоянно заниматься нами, он все-таки с любовью и вниманием заботился обо всем, в чем мы могли нуждаться. По вечерам он гулял с нами по набережной Гвадалквивира, отдыхая от дневных трудов. Он объяснял нам, что нас поражало, и радовался нашим вопросам и ответам.
Люди хвалили отца за то, что он служил нам хорошим примером нравственности, и за то еще, что он не женился во второй раз. Старинный предрассудок, что мачеха всегда бывает злодейкой для оставшихся сирот, вполне укоренился в сердцах добрых соседей и родственников.
Впоследствии мне часто приходила мысль, что, может быть, нам всем было бы лучше, если бы наперекор этому предрассудку отец мой все-таки женился во второй раз, но в ответ на такие вопросы, которые звучали как бы упреком судьбе и небу, я думал про себя, что и тогда даже могло случиться то, что составило несчастие моей жизни.
Когда я стал подрастать и усвоил некоторые знания от многих учителей, нанятых моим отцом для сестры Жуаны и меня, во мне все более и более увеличивалось желание поступить на военную службу. Ах, когда трубили трубы или играла музыка, радостно билось мое сердце и зрело решение во что бы то ни стало добиться офицерского кинжала.
Отец же мой иначе рассчитывал устроить мою жизнь. Ему хотелось, чтобы я продолжал вести дела после его смерти. Торговля эта приносила большие барыши, да ему и тяжело было кому-то чужому передать дело, которое стоило ему столько трудов и в которое он вложил всю свою душу. Это-то и было причиной первого раздора между отцом и сыном — первого и единственного до той страшной ночи, которая решила мою судьбу.
Хотя старый Мартинец часто останавливался в своем рассказе, но тут он принужден был совсем прервать его. По его высоко вздымающейся груди видно было, каких страшных усилий стоило ему продолжать рассказ. Но он должен был излить давящее признание своего тяжелого греха и облегчить душу, прежде чем закрыть глаза навеки.
— Однажды отец позвал меня в свой кабинет, через порог которого мы никогда не смели переступать и потому казавшийся нам какой-то святыней. Я уже предчувствовал, что меня ожидало.
— Мартинец, — сказал он строго мне, высокому шестнадцатилетнему юноше, — пора тебе избрать какое-нибудь занятие. Выбирай с толком, потому что на чем порешишь, тому и быть. Знай, что я не позволю тебе менять и передумывать. Нет ничего вреднее непостоянства и недовольства избранным занятием.
— Я давно об этом подумал, — ответил я, — и совершенно согласен с тобой, что надо быть твердым и преданным своему делу. Но это возможно только тогда, когда чувствуешь к нему призвание, любишь его и привяжешься к нему всей душой.
— Мне бы очень хотелось, сын мой, видеть тебя более благоразумным и доказать тебе, во-первых, что не все то золото, что блестит, а во-вторых, что Бог посылает благословение сыну, идущему по стопам отца и сооружающему то, чему отец положил основание. Мое ремесло процветает под Божием благословением. Доказательством этому служат мои сношения, простирающиеся даже за пределы Франции и Англии. Помоги мне расширить эти связи, работай со мной, чтобы имя Мануэля Дорино, столь уважаемое в торговом мире, не исчезло бы с моей смертью, чтобы дело мое поддерживалось бы и еще более процветало при сыне. Вот тебе мой совет. Взвесь его хорошенько и отвечай, согласен ли ты принять его?
— Нет, отец, — отвечал я твердо и спокойно, — я не могу с тобой согласиться — я уже решил! Не сердись на меня и не мешай моему решению, потому что это не остановит меня!
Я видел, как нахмурились брови моего отца, как налилась жила на лбу и как он сердито взглянул на меня.
Я, может быть, был не прав, что так категорично отвечал на его вопрос, но я был от природы тверд, откровенен, без уверток, а к тому же еще наследовал от отца и горячей страны, в которой родился, вспыльчивость и страстность.
— Я знаю, что тебе вскружили голову пестрые офицерские мундиры, — наконец, заговорил мой отец, пройдясь несколько раз по комнате и стараясь подавить свой гнев, — поверь мне, блестящая нищета и раны на теле — вот все, что ожидает тебя!
— Служить моему отечеству. Да это и есть величайшее блаженство, которое грезится мне. О, отец, не мешай мне в этом, дай мне твое согласие и благословение, завтра же я вступлю в уланский полк, а через несколько лет твой сын станет уже офицером и будет считать себя самым счастливым человеком и вечно благословлять тебя!
— Это безумие! — вскричал Мануэль Дорино. — У меня нет другого сына, которому я мог бы доверить мое имя и торговлю. Откажись от своего решения! Ты не получишь моего согласия!
— Этим ты принудишь меня поступить против твоего желания. О, отец, — сказал я, умоляя его на коленях, — исполни величайшую просьбу моей жизни! Я не гожусь в торговцы, моя беспокойная душа стремится к иному — только среди солдат мое место! Отвергни меня, как недостойного, если я когда-либо изменю своему решению, только не мешай мне теперь!
Отец мой понял, конечно, что я не способен был осуществить его мечты. Сперва он очень рассердился, прогнал меня от себя и старался не глядеть на меня, но потом стал понемногу успокаиваться. Я уже предчувствовал, что его решение будет в мою пользу. Через несколько дней он опять позвал меня в свою комнату, взял за руку и подвел к блестящему уланскому мундиру. Отец заказал его тайно от меня, чтобы заодно с этим радостным сюрпризом, объявить мне свое согласие.
Я был до того тронут, что не мог выговорить ни слова. Придя немного в себя и проливая радостные слезы благодарности, я бросился в объятия отца, которому, было очень приятно видеть бурную радость, овладевшую мной. Я покрывал поцелуями его лицо и руки, и даже Жуана, знавшая заранее о моих намерениях и решении, прибежала к нам, чтобы вместе со мной благодарить отца.
Вне себя от радости и гордости примерял я по очереди отдельные части моего наряда. Все сидело как нельзя лучше. Когда же я явился к отцу блестящим солдатом и радостно бросился к нему на грудь, тогда только удалось мне вызвать на его губах улыбку одобрения и родительской гордости.
Жуана прыгала вокруг меня, шумно выражая свою радость.
— О, Мартинец, какой ты красивый улан! — повторяла она.
Это были счастливые годы, самые счастливые во всей моей жизни. Отец радовался, глядя на мое усердие и видя, насколько я был счастлив. Девушки за решетчатыми окнами и на балконах любили поглядывать на меня, а я частенько кивал им головой. Какой молодой солдат не заглядится на хорошенькое женское личико?
Недалеко от дома моего отца жила вдова с дочерью. Прелестная Амара была так же прекрасна и мила, как ты, дочь моя Энрика. Прелестная Амара цвела в уединении, она не появлялась на улицах Севильи. Когда народ проводил в болтовне и шутках вечерние часы, она оставалась при матери, для которой была единственной отрадой. Старая мать ее была слаба и часто хворала. Амара же кормила ее, работая на богатых.