— Ты же говорила: человека по делам видно!
— Да, ты права. Если судить по делам, получается не очень хорошо. Если он не знает, что происходит, — значит, не такой уж мудрый руководитель. Вот если директор совхоза не будет знать, что в его совхозе делается, он же тогда руководить не сможет, а он должен за всё отвечать. Так ведь и с государством. А если Сталин всё знает, но не может или не хочет остановить, значит, он не такой уж справедливый? Может быть и так. Беда в том, что мы сейчас этого не узнаем. И узнаем, возможно, очень нескоро. Знаешь, у нас с тобой только один вариант сейчас есть: ничего не принимать на веру, никакие громкие слова, лозунги, обвинения и славословия, а думать своей головой и слушать своё сердце. Сердце не обманывает.
— Как это — слушать сердце? Оно же просто бьётся.
— Так говорят про то, что не поддаётся словам. Помнишь, ты спрашивала, почему сослали Купрановых? Я объясняла тогда, что после революции всех состоятельных крестьян, у кого хозяйство было хорошее, большое, объявили врагами народа и эксплуататорами. Обозвали обидным словом «кулаки» сразу тысячи людей по всей стране и всех «раскулачили». А ты меня слушала и спрашивала: ведь они хорошие люди и всем помогали, и нам помогли, и работать умеют хорошо, честно — какие же они враги? Это и называется «слушать сердце»: ушами ты слышишь про врагов народа, а сердце не верит, чувствует, что это не так.
— Почему же тогда многие верят? У них что, сердца нет?
— Верят чаще всего люди, которые не привыкли думать сами, которым не хватает знаний… или смелости, чтобы думать самим. Ведь гораздо проще поверить в то, что тебе сказали, и просто делать, что велят… Ну вот, — вздохнув, сказала мама, — ты начинаешь всё больше понимать, и тебе есть над чем подумать. Пойдём ужин готовить?
— Пойдём!
XVII. Трудная зима сорок третьего
Учебный год шёл своим чередом. В начале третьей четверти у нас появилась новая учительница. Куда исчезла та, что учила нас с первого класса, мы не знали. Просто после каникул она не пришла на работу, да и в посёлке её тоже больше не видели.
Новая учительница была из эвакуированных и только что переехала к нам из Кара-Балты, чтобы преподавать в нашей школе. В первый день она строго спрашивала нас, что мы проходили по разным предметам, на каком месте остановились, что нам читала и рассказывала старая учительница. Велела назавтра принести в школу все учебники и тетради, какие у кого есть. С тетрадями было совсем плохо — приспосабливали кто что мог. Писали на оборотах старых бланков из конторы, сшивали тетрадки из обёрточной бумаги и расчерчивали строки по линейке. Писать на такой бумаге было трудно — чернила расплывались и буквы получались похожими на пушистых гусениц или ёжиков. И учебники у нас были старые, довоенные, которые ученики передавали друг другу — от старших к младшим. В войну новые учебники купить было негде — во всяком случае, до нашего совхоза они не доходили. Учебниками можно было меняться, или их продавали по дешёвке те, кому они уже были не нужны. Учебник мог быть один на двоих или даже троих, и уроки делали по очереди.
У меня, например, не было учебника по русскому языку, и заданные на дом упражнения я обычно переписывала сразу после уроков из учебника соседки по парте. А учебник истории я получила по такому вот обмену. У соседки старшая дочка училась уже в седьмом классе, а младшая — в третьем. Ещё осенью мы узнали, что у младшей нет учебника по математике, зато у них сохранился учебник истории для четвёртого класса, по которому училась старшая ещё до войны. Мы отыскали мою привезённую из Чалдовара математику для третьего класса и поменяли на учебник истории. Он оказался в хорошем состоянии, и я пообещала на будущий год вернуть, чтобы младшая сестра могла учиться по нему же.
На следующий день учительница проверила, какие у кого есть учебники, и велела всем открыть «Историю» на конкретных страницах. Прошла вдоль парт, покачала головой… Учебники все старые. У кого-то чистенькие, как у меня, у кого-то в чернильных пятнах. Мария Михайловна продиктовала нам номера страниц, где должны быть закрашены чернилами портреты и фамилии деятелей революции, которые объявлены теперь врагами народа. Если у кого-то они ещё не закрашены, она велела сделать это дома, чтобы не тратить время на уроке.
Дома я взяла ручку, чернильницу и открыла учебник на нужных страницах. С портретов на меня смотрели маршалы Тухачевский и Блюхер. Блюхер был знаменитый герой Гражданской войны. И про Тухачевского в учебнике было чуть-чуть написано. Эти слова и фамилии тоже полагалось закрасить. Я почему-то вспомнила историю про снятые портреты в Галерее 1812 года, которую мне рассказывала мама. Там после восстания декабристов портреты тех героев Отечественной войны, кто был причастен к заговору, сняли и уничтожили. А ещё я вспоминала о Барклае де Толли. Он был великий полководец, а его обвиняли в том, что он нарочно велел нашей армии отступать, будто он тоже враг русского народа. Нет, нельзя мазать чернилами по лицам… Это как-то неправильно. И папа говорил, когда я ещё маленькая была, что пачкать портрет — всё равно что пачкать живое лицо.
И кто знает, может, они как мы? Вовсе никакие не враги народа, а их просто оклеветали? Нет, не буду я этого делать, пожалуй. С мамой вечером посоветуюсь.
И села за уроки.
К приходу мамы меня уже занимали совсем другие темы: надо было расспросить её про новости, рассказать, что в посёлок приехал с фронта раненый сын школьной сторожихи. Он вообще-то раньше жил не в «Эфироносе», а в Каптал-Арыке, где работал чабаном — пас совхозное стадо. Но теперь вот потерял ногу и приехал к матери. Работать чабаном на костылях невозможно. А в нашем совхозе, говорят, работы нет… В общем, пока мы всё это обсуждали, про портреты я так и не вспомнила.
На следующий день в школе первым уроком была история. Учительница велела всем открыть учебники и показать, что портреты и фамилии тщательно замазаны чернилами. Ну что ж… Я тоже открыла учебник, где оба портрета были в неприкосновенности. Учительница остановилась возле моей парты и строго посмотрела на меня.
— Нудольская, я же велела зачернить портреты врагов народа. Разве ты забыла?
Я встала.
— Не забыла.
— Что такое? Ну-ка встань прямо и отвечай полным ответом.
— Нет, Мария Михайловна, я не забыла, но я… не смогла этого сделать.
— То есть как?
— Когда я ещё была маленькая и раскрасила портрет в альбоме, папа сказал, что мазать по портрету карандашом — всё равно что кидать грязью в лицо человеку.
— Ах, во-о-о-от как… Папа сказал… Но ведь это не просто лица — это враги народа. Их судил советский суд! И мы должны быть беспощадны к врагам нашей социалистической Родины, особенно сейчас, когда наша страна сражается с внешним врагом — гитлеровскими захватчиками. И мы должны быть бдительны, потому что внутренние враги и их пособники тоже не дремлют, они пытаются нанести вред изнутри, чтобы ослабить нас в этой войне! Разве твой папа этого не знает?
Я стояла, опустив глаза, и молчала. Мне не хотелось говорить ей, что я не видела папу уже много лет и даже не знаю, где он. И уж подавно я не собиралась сообщать ей, что его тоже называют врагом народа. Я думала о том, что я буду говорить, если она велит завтра привести в школу маму.
— Она сама небось враг народа! Она же ссыльная! — раздалось вдруг откуда-то сзади. Я вздрогнула и вскинула голову. Встретилась взглядом с огромными чёрными глазами Фриды, обернувшейся ко мне с первой парты, и вдруг увидела: она хорошо понимает, почему я этого не сделала. Мне стало немножко легче — я не одна. Я не обернулась поглядеть, кто кричал. И так знала — Алтынбек.
Учительница внимательно посмотрела на меня.
— Ладно. Садись и подумай о моих словах и о своём поведении. Мы обсудим это потом. А сейчас, дети, открываем параграф номер…
Я уже достаточно хорошо знала школьную жизнь, чтобы понять: обещание обсудить потом просто так забыто не будет. Мне крепко достанется. Вопрос был в том, говорить ли об этом маме, и если да, то сейчас или позже, когда уже будет понятно, что меня ждёт и будут ли её вызывать в школу. Конечно, по-честному, говорить надо, раз уж я заранее с ней не посоветовалась. Но у неё сейчас столько других забот, и она столько работает, даже ночами шьёт, потому что денег приёмщицам платят мало, а продуктов своих у нас нет и всё время надо где-то доставать… Это, конечно, свинство — маму беспокоить такими глупостями. А что же, я должна была согласиться замазать портреты? Это тоже нечестно. Может, они и не виноваты вовсе?
На переменке ко мне подошла Фрида.
— А у меня в учебнике портреты замазаны. А кто там был? — тихонько спросила она.
— Маршалы Блюхер и Тухачевский. Там написано, что они первые маршалы Советского Союза и что они героически воевали в Гражданскую вместе с Будённым и Ворошиловым. А теперь про них говорят, что они враги народа.
— А ты веришь? — шёпотом спросила Фрида и, помолчав, добавила: — А я не знаю, верить ли. У нас тоже в городе были хорошие друзья дедушкины, а потом оказались враги народа. А дедушка говорил, что это ошибка, потому что Моисей Фёдорович и его жена — они такие врачи замечательные, все люди в городке их знали. Не может быть, чтобы они были шпионами.
Я насупилась и молчала. Мне, конечно, очень хотелось поговорить с Фридой откровенно, но я помнила: никогда ни с кем, кроме мамы, а то можно навлечь беду не только на себя. Фрида, видимо, решила, что я расстроена из-за истории с учебником, и перевела разговор:
— Тебя, конечно, ругать будут, только ты не спорь, а то хуже будет. Ты слушай молча и кивай. Моя бабушка говорила, что умный человек не спорит зря, а поступает, как считает нужным.
— А твоя бабушка тоже с вами живёт? Я её не видела. А дедушка?
Губы Фриды задрожали.
— Их нет… Дедушка перед самой войной умер. А бабушку… её немцы сожгли… вместе с другими.
— Как сожгли? Почему?
— Всех евреев — стариков, женщин, детей — согнали в большой сарай, заперли и подожгли. Там были люди, которые доносили фашистам, кто еврей.
— А вы как же?
— Бабушка, наверное, что-то знала… Или чувствовала. Она велела моей маме собрать нас с братиком и идти в лес за грибами и ещё на дальний хутор зайти к Фёдоровым, проведать. Велела еды с собой взять побольше и одеться тепло. Братик капризничал, что он не хочет за грибами, что ему жарко в этой одежде. А бабушка строго так сказала: «Не спорь, ты же мужчина, так надо!» И мы ушли. А она осталась. И их всех сожгли.
— Почему же она не ушла с вами?
— Она была больная, у неё ноги плохо ходили. Она много ходить не могла. Наверное, боялась, что мы с ней далеко не уйдём. Это я уже сейчас поняла. А тогда думала, что за грибами.
— А как же мама ушла?! И её оставила? Она не знала?
— Может, и знала. Только у нас строго. Бабушка ей — свекровь, она папина мама. А со свекровью не спорят. Сказано — делай. Маме и посоветоваться не с кем было, папа на фронте…
— Подожди, я не понимаю. А почему фашисты всех мирных жителей сожгли?
— Не всех. Только евреев. А русские, украинцы уцелели. И поляки, говорят, уцелели. Только я точно не знаю. Это ж мы не видели. Нам потом люди с хуторов рассказали.
— Почему только евреев?
— А ты что, не знаешь?! — Фрида так удивилась, будто в гибели евреев не было ничего нового и странного.
— Нет… В сводках про это не рассказывают, а газет у нас нет. И люди же к нам оттуда, где оккупация, не приезжают. Только эвакуированные и раненые с фронта. Так почему?
— Ну, Гитлер велит уничтожать всех евреев. Он считает, что есть народы «высшей расы» и есть — «низшей». Мне так мама объясняла. Он всех евреев в Польше и даже в своей Германии уничтожает. И в других странах, которые захватил, — тоже. Или на месте уничтожают, или угоняют в лагеря. Но говорят, что там тоже уничтожают. Ты разве не слышала?
— У нас тут про это не говорят.
Прозвенел звонок. Я вздрогнула и с трудом вернулась в наш мир. За время разговора я уже успела забыть и про урок истории, и про все ожидаемые неприятности — так потрясло меня всё услышанное от Фриды. Надо было бежать в класс, и все вертевшиеся у меня в голове вопросы пришлось отложить.
На уроке русского писали сочинение про Родину и про то, как мы любим наш родной край. Я долго не могла собраться с мыслями и сообразить, про что писать. Конечно, сейчас на нашей Родине идёт война, и все люди перемешались из-за эвакуации и других переездов. И Советский Союз — это наша общая Родина. Только большинство ребят пишут про свою Киргизию… интересно, Фрида про что пишет, про Украину? А я родилась в Москве, и хотя плохо её помню, но всё же моя родина — Москва. А что я могу про Москву написать?
— Нудольская, ты почему не пишешь? — ворвался в мои мысли голос учительницы. — До конца урока осталось тридцать минут, а ты ещё не написала ни строчки.
— Мария Михайловна, я сейчас начну, я просто думаю, как лучше.
— Ну-ну… думай.
Я собралась с мыслями и решила писать про Киргизию. Про то, какая красивая степь весной, какие здесь удивительные синие горы, которых не увидишь в Москве, и про то, какие хорошие и разные люди здесь живут. Они приехали сюда со всего Советского Союза — и значит, здесь тоже их Родина. И хотя Киргизия далеко от фронта, но и здесь люди делают всё, что могут, чтобы наша страна победила фашистов. До конца урока я успела написать сочинение и была спокойна, что свою заслуженную пятёрку я завтра получу.
После уроков я не стала болтать с друзьями. На улице было холодно и ветрено, все торопились скорее попасть домой, а я медлила. Пусть побыстрее уйдут. Мне не хотелось, чтобы кто-то видел, как меня будет ругать учительница или, чего доброго, директор. Однако учительница, попрощавшись со всеми, быстро вышла из класса. Она не велела мне задержаться, не вызвала меня для разговора и вообще, похоже, как-то забыла о моей провинности. Я несколько успокоилась и не спеша стала собираться домой. Проходя мимо учительской, услышала громкие голоса, будто все учителя собрались там и что-то горячо обсуждали. Хлопнула дверь, и мимо меня пробежала старшая пионервожатая, закрывая лицо руками и всхлипывая. Что-то в школе случилось. Но спросить было некого, да и незачем. Я уже привыкла не задавать лишних вопросов. Раздумывая по пути, что рассказывать вечером маме, я шла домой.
До прихода мамы с работы нужно было не только поесть и сделать уроки, но и выполнить обязательные домашние дела: затопить печку, убраться в комнате. Печка и уборка — это мои обязанности. Ещё воду в большой кастрюле на печку поставить — она греется медленно, вечером будем мыть посуду. И всё время я думала: вот расскажу маме, что не выполнила указания учительницы, что меня теперь будут ругать, а возможно, её даже вызовут в школу. И что Алтынбек сказал, будто я враг народа. А может, этого и не говорить? Он же дурак просто, ну что с дурака возьмёшь — много он понимает, а маме и со мной забот хватает. И без меня тоже хватает.
Мама пришла усталая, грустная. Не часто я видела на её лице такую тоску. Наверное, даже ни разу не видела… Обычно она всегда «держала лицо». И мне строго говорила: «Запомни, дочь: если по твоему лицу видно, что у тебя плохое настроение, значит, ты дурно воспитана». А тут такая тоска в глазах — я даже спросить боюсь, что случилось. Готовлю ей горячий чай, потихоньку подсаживаюсь рядом, обнимаю покрепче. А она молчит. Что же такое?
— Знаешь, чижик, — вдруг говорит мама, — сегодня папин день рождения. Ему исполняется сорок лет. Я всё думаю, где он… Как он там…
Я замираю. Как же я забыла?! И на меня тоже накатывает такая тоска, что хочется плакать. Мы не знаем, где он, мы не можем его поздравить, даже не знаем, жив ли… И мне грустно, что я его почти не помню. Хорошо маме — она-то помнит всё. А может, ей, наоборот, от этого только хуже? Я помню, как они любили вместе петь, и ещё как они смеялись вместе — по всякому поводу. Нет, маме, наверное, хуже, чем мне. Но чем её утешить?