У капитана Памфила была своя система. Вместо того чтобы нагружать свое судно балластом в виде булыжников или чугунных чушек, он ставил в трюм полдюжины Фальконетов, четыре или пять каронад двенадцатого калибра, пушку восьмого калибра, к этому он на всякий случай прибавлял несколько тысяч зарядных картузов, полсотни ружей и два десятка абордажных сабель. Когда представлялся случай, подобный тому, какой выпал на этот раз, капитан приказывал поднять на палубу все эти пустячки, установить на опоры фальконеты и каронады, оттащить на корму пушку восьмого калибра, раздавал своим людям ружья и начинал применять то, что он называл своей системой обмена. Именно эти приготовления к торгу и увидела на следующее утро команда китайского судна.
На борту императорского корабля царило глубокое изумление. Капитан, видевший накануне торговое судно, спокойно уснул, выкурив свою трубочку опиума. Но оказалось, что за ночь кошка превратилась в тигра и теперь зверь показывал ему свои железные когти и бронзовые зубы.
Когда к капитану Као-Киу-Коану пришли с сообщением о том, в каком положении оказался его корабль, он досматривал восхитительный сон: сын солнца только что отдал ему в жены одну из своих сестер, и таким образом капитан становился зятем луны.
Поэтому он никак не мог понять, чего хочет от него капитан Памфил. К тому же тот говорил на провансальском языке, а новобрачный отвечал по-китайски. В конце концов на борту «Роксоланы» отыскался уроженец Прованса, немного знавший китайский язык, а на борту судна, принадлежавшего великому императору, — китаец, сносно объяснявшийся на провансальском, и два капитана смогли договориться.
В результате переговоров половина груза, находившегося на императорском судне (капитан Као-Киу-Коан) незамедлительно переместилась на торговый бриг «Роксолана» (капитан Памфил).
Этот груз состоял как раз из кофе, риса и чая, и капитану Памфилу незачем теперь было заходить ни в Мокку, ни в Бомбей, ни в Пекин, что давало ему возможность сберечь немало времени и денег.
От этого капитан пришел в такое прекрасное расположение духа, что, проходя мимо острова Родригес, купил там попугая.
Приближаясь к Мадагаскару, капитан заметил, что запас пресной воды на исходе, но стоянка у мыса Сент-Мари была небезопасной для судна, нагруженного так, как «Роксолана», и он решил идти до залива Алгоа без остановок. Там во время погрузки бочек к нему приблизился вождь гонакасов, за ним следовали два человека, которые несли на плечах (примерно так, как посланцы евреев несли виноградную кисть из Земли обетованной) великолепный слоновый бивень: этот образчик вождь Утаваро (что на языке гонакасов означает «сын Востока») принес на берег, надеясь получить большой заказ.
Осмотрев бивень, капитан Памфил нашел слоновую кость превосходной и спросил у гонакасского вождя, во что ему обойдутся две тысячи слоновых бивней, подобных этому. Утаваро ответил, что это будет стоить ровно три тысячи бутылок водки. Капитан хотел поторговаться, но сын Востока стоял на своем, уверяя, что цена вовсе не завышена. Капитан вынужден был согласиться на условия негра; впрочем, если принять во внимание, что прибыль от сделки должна была составить около десяти тысяч процентов, цена не была чрезмерно высокой. В ответ на вопрос капитана, скоро ли можно ожидать поставки товара, Утаваро потребовал два года; этот срок чудесно согласовывался с обязательствами капитана Памфила, и два почтенных негоцианта, обменявшись рукопожатием, расстались совершенно очарованные друг другом.
И все же, какой бы выгодной ни была эта сделка, она терзала торговую совесть благородного капитана: невольно он думал о том, что, если слоновая кость так дешева на восточном берегу Африки, он мог бы купить ее за полцены на западном берегу, где слоны водятся в таком огромном количестве, что даже дали свое имя одной из рек. Желая это выяснить, капитан, дойдя до тридцатого градуса широты, приказал взять курс на берег, но ошибся на четыре или пять градусов и подошел к устью реки Оранжевой вместо устья реки Слонов.
Это обстоятельство его не слишком обеспокоило: расстояние было таким незначительным, что никоим образом не должно было повлиять на цену бивней. Он приказал спустить шлюпку на воду и поднялся по реке к столице малых намакасов, до которой было два дня пути от берега во внутреннюю часть страны. Вождь Утавари только что вернулся с большой охоты; он убил пятнадцать слонов, поэтому в образцах недостатка не было, и капитан мог убедиться: они еще лучше предложенных ему Утаваро.
Следствием этого явилась сделка между Утавари и капитаном, для последнего еще более выгодная, чем та, что он заключил с Утаваро. Сын Запада отдавал две тысячи слоновых бивней за полторы тысячи бутылок водки: эта цена была вдвое ниже той, какую запросил его коллега; подобно ему, Утавари просил на выполнение заказа два года. Капитан Памфил не стал спорить из-за этой отсрочки, напротив, она его устраивала: он мог отправиться за двумя грузами, совершив всего одно путешествие. Утавари и капитан в знак заключения сделки обменялись рукопожатием и расстались лучшими друзьями. И бриг «Роксолана» продолжил свой путь в Европу.
* * *
Когда Жаден дочитал свою историю до этого места, часы пробили полночь — урочный час почти для всякого, кто обитает выше шестого этажа. Все поднялись, собираясь расходиться, но Флер напомнил доктору Тьерри о том, что ему предстоит произвести еще одну проверку. Взяв в руки банку, доктор показал ее всем присутствующим. В ней не осталось ни одной мухи, а мадемуазель Камарго раздулась до размеров индюшачьего яйца и блестела, словно начищенный сапог. Прощаясь с доктором Тьерри, каждый из нас выразил восхищение его безграничной ученостью. Наутро мы получили письмо следующего содержания:
VI
О ТОМ, КАК ЖАК I НАЧАЛ ОЩИПЫВАТЬ КУР И ЗАКОНЧИЛ ТЕМ, ЧТО ОЩИПАЛ ПОПУГАЯ
Сразу после траурного обеда, закончившегося к семи или восьми часам вечера, мы попросили Жадена продолжить рассказ, возбудивший в прошлый раз наше живейшее любопытство. Мадемуазель Камарго была весьма привлекательна, но ее уединенный образ жизни в те шесть месяцев и один день, что она провела в мастерской Декана, помешал ей оставить глубокий след в умах и сердцах постоянных посетителей художника. Из всех нас у нее были наиболее близкие отношения с Тьерри, но и они ограничивались научным интересом, поэтому мы недолго предавались сожалениям о ее кончине: безмерная польза, извлеченная из этой смерти наукой, смягчила горечь утраты. Так что читатель легко поймет, что мы вскоре вернулись к занимательным приключениям нашего друга Жака, изложенным таким правдивым, добросовестным и умелым рассказчиком, как Жаден, кого уже прославила в качестве художника прекрасная картина «Коровы», а в качестве повествователя — «История принца Анри», созданное в соавторстве с г-ном Дозa произведение[14], еще до своего выхода в свет уже пользующееся заслуженной известностью. Жаден, не заставив долго себя упрашивать, достал из кармана рукопись и продолжил свою историю с того места, на котором остановился.
* * *
Попугай, купленный капитаном Памфилом, был великолепным экземпляром какаду — белоснежный, с черным, как эбеновое дерево, клювом и желтым, словно шафран, хохолком, поднимавшимся и опускавшимся в зависимости от хорошего или дурного настроения птицы, придавая ей то притворно-добродушное выражение бакалейщика в картузе, то грозный вид национального гвардейца в медвежьей шапке. Кроме внешней привлекательности, Катакуа обладал множеством приятных способностей: он одинаково хорошо говорил на английском, испанском и французском языках, пел «God save the king!»[15] не хуже лорда Веллингтона, «Pensativo estaba el cid»[16] — совершенно как Дон Карлос, а «Марсельезу» — как генерал Лафайет. Понятно, что при таких филологических наклонностях попугай не замедлил в обществе команды «Роксоланы» расширить круг своих познаний и, когда через неделю на горизонте показался остров Святой Елены, начал мастерски божиться по-провансальски, к великому восторгу капитана Памфила, который, как старинные трубадуры, говорил только на лангедоке.
Проснувшись, капитан Памфил обходил свое судно, проверяя, занят ли своим делом каждый человек и на месте ли каждая вещь. Приказав раздать матросам суточный рацион водки и распределив между юнгами удары линька; оглядев небо, изучив море и определив направление ветра; наконец, обретя ту безмятежность духа, какая дается сознанием исполненного долга, капитан в сопровождении Жака, который рос на глазах, разделяя с пернатым соперником всю привязанность хозяина, направлялся к попугаю и давал ему ежедневный урок провансальского языка. Если капитан Памфил был доволен учеником, он просовывал между прутьями клетки кусочек сахара — награду, казалось весьма ценимую Катакуа и вызывавшую жгучую зависть Жака. Случалось, какое-либо внезапное происшествие отвлекало внимание капитана; тогда Жак приближался к клетке и к полному отчаянию Катакуа действовал так ловко, что чаще всего кусок сахара доставался не тому, кому был предназначен, и тот, потрясая лапкой и подняв дыбом хохол, оглашал воздух самыми грозными своими песнями и самыми страшными ругательствами. Что касается Жака, он с невинным видом оставался поблизости от темницы, где бесновался обворованный попугай; если Жак не успевал сгрызть сахар, он засовывал остаток за щеку, оставляя его там потихоньку таять, а сам почесывал бока и блаженно жмурился (единственной карой за его преступление была необходимость пить сахар, вместо того чтобы его съесть).
Каждому ясно, что это посягательство на его движимое имущество было для Катакуа чрезвычайно неприятным, и как только капитан Памфил к нему приближался, попугай исполнял весь свой репертуар. К несчастью, ни один из наставников не научил его кричать «Держи вора!», и капитан, пребывая в уверенности, что попугай съел свое лакомство, а его выходки (они были не чем иным, как формальным обвинением!) вызваны удовольствием видеть хозяина, ограничивался нежным почесыванием птичьей головы. Катакуа до известной степени ценил эту ласку, но все же больше ценил упомянутый кусочек сахара. В конце концов Катакуа понял, что ему самому придется позаботиться о возмездии. Однажды, когда Жак, украв сахар, снова просунул руку в клетку, чтобы подобрать крошки, Катакуа повис на одной лапе и, делая вид, что занимается гимнастикой, поймал большой палец обезьяны и впился в него клювом. Жак пронзительно взвизгнул, ухватился за снасти и поднялся, насколько хватило дерева и пеньки. Остановившись в самой высокой точке судна, он с жалобным видом вцепился в мачту тремя лапками, а четвертой тряс, будто в ней было кропило.
Настал час обеда. Капитан Памфил посвистел Жаку, но тот не отозвался; это молчание столь не соответствовало распорядку дня обезьяны, что капитан Памфил забеспокоился. Он снова свистнул, и на этот раз в ответ послышалось ворчание, раздавшееся словно с облаков. Подняв глаза, капитан увидел Жака, который давал свое благословение urbi et orbi[17]; между ним и капитаном произошел обмен сигналами, в результате выяснилось, что Жак упорно отказывается спуститься. Капитан Памфил, приучивший свою команду к беспрекословному повиновению, не желал позволить обезьяне нарушить дисциплину. Он взял рупор и позвал Двойную Глотку. Требуемое лицо, поднявшись задом наперед по трапу из кухни, тотчас явилось и приблизилось к капитану с видом примерно таким, с каким собака, которую дрессирует сторож, подходит к нему за наказанием. Капитан Памфил, не любивший утруждать себя ради подчиненных, молча указал юнге на упрямца, корчившего гримасы на своей жердочке. Мгновенно поняв, что от него требуется, Двойная Глотка ухватился за ведущую к вантам лестницу и вскарабкался по ней с ловкостью, доказывавшей, что капитан, удостоив его этим опасным поручением, сделал правильный выбор.
На решимость капитана повлияло еще одно рассуждение, основанное полностью не то чтобы на изучении сердца, но на знании желудка: Двойная Глотка был занят только на кухне, и к его почетным обязанностям с уважением относилась вся команда, а в особенности Жак, предпочитавший эту часть судна всем остальным. Поэтому Жак был связан тесной дружбой с этим новым персонажем, только что выведенным нами на сцену и обязанным своим выразительным прозвищем, которое заменило его подлинное имя, той легкости, с какой он благодаря занимаемой им должности мог обедать прежде других, что не мешало ему обедать еще раз после всех остальных. Так вот, Жак понял Двойную Глотку, Двойная Глотка также понял Жака, и следствием этого взаимопонимания явилось то обстоятельство, что Жак, не пытаясь бежать, как он не преминул бы поступить, будь за ним послан любой другой человек, проделал половину пути ему навстречу, и два друга встретились на перекладине грот-брамселя, откуда немедленно спустились (один на руках у другого) на палубу, где их ждал капитан Памфил.
Капитану Памфилу было известно лишь одно средство, исцеляющее раны любого происхождения: компресс из водки, тафии или рома; поэтому, смочив тряпку одной из вышеупомянутых жидкостей, он обернул ею раненый палец Жака. Почувствовав прикосновение спирта к живому мясу, Жак ужасно сморщился; но, увидев, как Двойная Глотка, воспользовавшись тем, что капитан отвернулся, поспешно проглотил оставшуюся в стакане жидкость, в которой смачивали тряпку, он догадался: лекарство, причиняющее боль, может оказаться благотворным питьем. Сделав такой вывод, он высунул язык и осторожно лизнул повязку; затем, понемногу войдя во вкус, стал просто-напросто сосать свой большой палец; поскольку капитан приказал смачивать повязку каждые десять минут, а его приказания исполнялись точно, через два часа Жак начал моргать глазами и сонно покачивать головой. Лечение шло своим чередом, Жаку оно все больше нравилось; в конце концов он мертвецки пьяным свалился на руки своему другу Двойной Глотке, а тот отнес раненого в каюту и уложил его на свою собственную постель.
Жак проспал двенадцать часов подряд. Как только он проснулся, его взгляд прежде всего упал на друга-юнгу, занятого ощипыванием курицы. Это зрелище не было новым для Жака, однако на этот раз оно, казалось, особенно заинтересовало его; он тихонько встал, приблизился к Двойной Глотке, не сводя с него глаз, и, сидя неподвижно все время, пока длилась процедура, и пристально наблюдая за ней, стал изучать приемы, которыми пользовался этот труженик. Когда курица была ощипана, Жак, еще ощущавший некоторую тяжесть в голове, поднялся на палубу подышать свежим воздухом.
На следующий день по-прежнему дул попутный ветер. Видя, что все идет так, как ему хотелось бы, и не считая нужным везти в Марсель оставшихся на судне кур и уток (которых, впрочем, он и покупал не с целью наживы), капитан приказал — под тем предлогом, что здоровье его пошатнулось, — ежедневно подавать ему, кроме буйабеса и куска гиппопотама, только что убитую птицу, отварив или зажарив ее. Через пять минут после того как было отдано это распоряжение, послышался предсмертный крик гибнущей под ножом утки.
Услышав его, Жак поспешно спустился с грот-рея (не знающий его эгоистического нрава мог бы подумать, что он спешит на помощь жертве) и бросился в каюту. Он нашел там Двойную Глотку, добросовестно исполнявшего обязанности поваренка, продолжая ощипывать птицу, пока на ее теле оставался хотя бы легчайший пушок. Как и в прошлый раз, Жак, казалось, чрезвычайно заинтересовался происходящим. Затем он снова поднялся на палубу, в первый раз после приключившегося с ним несчастья приблизился к клетке Катакуа и долго ходил вокруг нее, стараясь держаться подальше от клюва попугая. Наконец, улучив подходящую минуту, он ухватил перо хвоста какаду и — хотя Катакуа хлопал крыльями и ругался — так сильно дернул, что оно осталось в его руках. Этот опыт, каким бы незначительным он ни показался на первый взгляд, все же, по-видимому, доставил Жаку огромное удовольствие. Он стал приплясывать на месте, подпрыгивая и падая на все четыре лапы, что служило у него выражением высшей степени удовлетворения.
Тем временем судно на всех парусах неслось в Атлантический океан. Берег скрылся из вида; кругом остались лишь вода и небо, создавая впечатление лежащего за горизонтом бескрайнего простора. Изредка пролетали только крупные морские птицы, путешествующие с одного континента на другой. Капитан Памфил, доверившись инстинкту Катакуа, который должен был подсказать попугаю, что его крылья слишком слабы для долгого перелета, открыл темницу своего воспитанника и позволил ему свободно порхать среди снастей. Катакуа, вне себя от радости, немедленно воспользовался разрешением — взлетел на брам-стеньгу, уселся там и, к большому удовольствию команды, исполнил весь свой репертуар (он один производил больше шума, чем двадцать пять смотревших на него матросов).