— Дело ваше, — равнодушно ответила Любовь Ивановна, хотя лицо ее сразу побледнело, а взгляд стал печальным.
Старосте показалось: что-то тут не так. Чтобы успокоить учительницу, он сказал:
— Но вы знаете: надо выполнять приказ.
Взгляд учительницы стал тверже:
— Я и не боюсь! Мне не впервые. И раньше всё проверяли, пусть и теперь.
— Кто вас проверял?
— Не знаете кто?..
Она достала какую-то бумажку и подала старосте:
— Отца раскулачили, а я виновата?
Прочитав справку, староста стал серьезным, вышел из-за стола и дружески похлопал девушку по плечу:
— Сразу бы сказали! Вижу теперь — свой человек.
В полицию Лукан ее не отправил, а привел к себе домой и познакомил с дочкой.
В тот день Любовь Ивановна должна была помогать жене и дочке старосты выносить на чердак аптечные банки и склянки. Бывшая студентка медицинского института, она выбрала тогда много ценных медикаментов и унесла с собой:
— Буду лечить людей. Может, заработаю что-нибудь.
Старостиха горячо поддержала это намерение и похвалила учительницу за деловитость…
Теперь Лукан принял учителей дружески, с радостью:
— Как ваше здоровье, Афиноген Павлович? По-прежнему бобылем живете? Ну, живите себе на здоровье!.. Любовь Ивановна, знакомьтесь, пожалуйста: это мой учитель. Учил меня когда-то уму-разуму. И теперь помню… — хихикал староста, широко раскрывая рот, в котором торчали редкие пни желтых зубов. Затем Лукан перешел непосредственно к делу — Должен вам, господа, — он сделал ударение на последнем слове, — сообщить важную и радостную новость. — Глазами цвета желтой глины он посмотрел на Афиногена Павловича, потом на учительницу и торжественно объявил — Завтра открываем школу!
Он ждал от своих слов особого эффекта, но они, как ему показалось, не произвели никакого впечатления. Афиноген Павлович будто совсем не услышал сказанного, а Любовь Ивановна смотрела грустными глазами куда-то в угол, поверх лысой головы старосты.
— Это большая радость для нас, а особенно для детворы, — добавил староста, очевидно не зная, что еще сказать.
— Да… — крякнул Афиноген Павлович и беспокойно завозился на стуле.
— Я прошу господ учителей приступить к работе.
Молчание было принято за согласие.
— Детей нужно учить, и особенно теперь! — Староста вспомнил неприятные надписи на воротах и добавил. — Чтобы не рождались в их головах безобразия! А наука, известно, не в лес ведет, а из лесу выводит. Нужно воспитывать богобоязненность, уважение к власти, к старшим, потому что без этого…
— Время, пожалуй, и на пенсию, — не слушая старосту, вслух подумал Афиноген Павлович.
— Я вас очень прошу, Афиноген Павлович! Математику. И, знаете, как прежде, помните? Я и сейчас как вспоминаю старые задачи, так сердце и встрепенется, слезы наворачиваются. Как там сказано: «Некто продал несколько штук черного сукна по 2 рубля 44 копейки…» Красота! Настоящая наука! Такие задачи за душу берут… Так что я вас очень прошу, Афиноген Павлович, — по-старому, как раньше… — И, не ожидая согласия старого учителя, Лукан обратился к Любови Ивановне: — А вы будете учить чтению и письму, немецкому языку — всему понемногу, чтобы дети не росли дурнями.
— Хорошо, — не раздумывая, согласилась учительница.
— Вот и чудесно! — обрадовался Лукан. Потом он снова стал серьезным, скрюченными пальцами обеих рук пригладил растрепанные пряди волос и как бы между прочим, значительно, с чувством собственного достоинства сказал: — А так как батюшки у нас нет, закону божьему, по старой памяти, буду учить я сам.
Взгляд старого учителя прояснился, и он с любопытством посмотрел на Лукана. А тот, не заметив этого взгляда, продолжал:
— Вот так, рядом-ладом, с божьей помощью и потрудимся для нашей же пользы.
В этот момент полицай втолкнул в комнату какую-то женщину. Старосту ожидали более важные дела, и он отпустил учителей:
— До свиданья! Значит, завтра начинаем… А вы, Афиноген Павлович, уж не откажите в моей просьбе!
Словно не слыша ничего, не сказав ни слова, старик направился к выходу.
На улице Афиноген Павлович взял учительницу под руку. Он долго не отваживался начать разговор. Наконец он решился:
— Простите, коллега, но как вы думаете… как думаете учить?
— Как?.. Разумеется, как учат в школе.
— А программы? Учебники?
— Буду учить так, как учили когда-то меня. — Любовь Ивановна заговорщически улыбнулась.
На лбу Афиногена Павловича появились две глубокие морщины — знак того, что учитель напряженно думает. Потом морщины разгладились, взгляд просветлел.
— Спасибо! — тихо прошептал старик. Он отпустил руку девушки и, забыв от волнения попрощаться, поспешил домой.
Выполняя приказ…
За несколько дней собрав в отряд людей, Иван Павлович стал лагерем далеко в лесах за Днепром и начал старательно вести разведку на одной из важных стратегических дорог. Он хотел скорее найти самое уязвимое место врага.
После тщательной разведки было определено выгодное для начала боевых действий место.
Шоссейная дорога, по которой безостановочно шли машины противника, двигались его обозы, пролегала через леса и заросли, боры и непролазные чащи.
На удобной позиции отряд устроил засаду.
Партизаны залегли в придорожных кустах. За спиной у них шумел сосновый лес, а впереди, в низине, как на ладони виднелась дорога.
Вместе с комиссаром отряда Иван Павлович обходил и еще раз проверял боевую расстановку и готовность бойцов. На флангах были выставлены «максимы», в окопах притаились партизаны с винтовками и ручными пулеметами Дегтярева. Сбоку у каждого на всякий случай лежали гранаты, а кое у кого и бутылки с горючим.
В отряде были опытные воины — партизаны гражданской войны, но большинство все же составляли молодые, еще не побывавшие под пулями. Они были возбуждены, переживая волнующие минуты, так знакомые каждому, кто впервые в своей жизни ожидал боя.
Командир приказал без его команды не стрелять. Он терпеливо ждал «большого зверя».
Засели партизаны еще ночью. До двенадцати часов дня мимо них одна за другой прошло десятка три машин. Ивану Павловичу, лежавшему на правом фланге, уже самому начинало надоедать долгое ожидание. Он решил подать сигнал к бою, как только появятся одновременно три-четыре машины. Прошло около получаса. Ни одной машины не показывалось. Командир уже начал упрекать себя в том, что упустил случай, но вдруг у него зародилась новая мысль, и он усмехнулся:
— Еще хватит на нашу долю машин и танков!
Он начал спокойно крутить папиросу, задумался.
Где-то вдали, в чаще, послышались протяжные звуки, едва различимый глухой шум.
Иван Павлович прислушался. Сразу он не мог догадаться, в чем дело, но был уверен, что давно ожидаемый «зверь» идет.
Командир осторожно подполз к дороге, выглянул из-за куста. Теперь отчетливо слышались глухой стук окованных железом колес, громкие покрикивания ездовых: вдали двигался большой обоз.
Иван Павлович вернулся и подмигнул пулеметчикам:
— Не горюйте, бородачи, сейчас будет работа!
— Скорее бы уж! — отозвался бородатый партизан, бывший когда-то пулеметчиком у Щорса. — Так и заснуть можно. А что там?
— Обоз.
— Люблю обозы! Смирная цель, — сказал бородатый и еще раз озабоченно осмотрел свой «максим».
Второй номер, молодой светловолосый парень, глядел то на командира, то на пулеметчика.
Стук колес приближался. Уже отчетливо доносились протяжные, надрывные выкрики: «Вйо-о!»
Спустя некоторое время показалась голова обоза. Впереди шла офицерская упряжка. Крупные гнедые кони лениво переставляли толстые ноги. На переднем сиденье, наклонившись вперед, застыл возница. Большой тарантас на рессорах и резиновых шинах мягко убаюкивал двух офицеров.
За передней подводой потянулись другие. Извиваясь, обоз медленно полз перед глазами партизан. На каждой из больших арб, нагруженных ящиками, мешками, тюками сена, лепились, как попугаи на ящике шарманщика, солдаты. Некоторые лениво плелись сбоку, перебрасываясь между собой отрывистыми фразами.
Партизаны чувствовали себя уверенно, но у всех учащенно бились сердца. Время тянулось немыслимо долго, и казалось — обозу не будет конца.
Из чащи к Ивану Павловичу пробрался дозорный и доложил, что сейчас колонна кончится. Он насчитал пятьдесят две подводы.
И действительно, не успел отойти дозорный, как показался хвост обоза. Иван Павлович уже поднял было руку, чтобы дать ракету, но в это время выползло еще две подводы, потом еще одна — последняя. На нее Иван Павлович обратил особое внимание. Лошадьми правил круглый, откормленный гитлеровец. Одной рукой он подергивал вожжи, а другой придерживал немецкую походную печку с плитой и духовкой. Рядом с ним, на груде мешков и ящиков, сидел короткошеий атлет с одним глазом и с силой дул в губную гармошку. Она сверчком пищала среди громкого стука колес на шоссе. Третий фашист, свесив маленькую головку на тонкой, длинной шее, дремал на задке телеги.
Иван Павлович улыбнулся и поднял руку с ракетницей.
Красная ракета повисла над дорогой. В тот же миг ударили пулеметы, винтовки. На дороге извивалась окровавленная гадина, которую разрывали на куски незримые удары… Через несколько минут с обозом было покончено. Партизаны высыпали на дорогу; перехватывая метавшихся от выстрелов лошадей, отводили их в лес, собирали трофеи…
Взяв все нужное и ценное: оружие, боеприпасы, продовольствие, партизаны подожгли остатки обоза и отошли в лес. Вечером трофеи были отправлены в тайный партизанский лагерь, скрытый в большом, глухом лесу. Там находились бойцы, занимавшиеся постройкой зимних землянок.
С группой боевых партизан Иван Павлович остался вблизи дороги.
На следующую ночь они, так же как и в первый раз, организовали засаду, но уже в другом месте.
Но, как говорят, пуганая ворона и куста боится. Враги очень быстро усвоили первый урок, данный партизанами. Ночью на дороге уже не было никакого движения, и снова пришлось ждать до утра.
Теперь машины двигались большими колоннами. Приблизившись, фашисты открывали по лесу ураганный огонь.
Днем движение по шоссе было непрерывным. Все колонны старались пройти лесную дорогу засветло.
На следующую ночь партизаны прошли километров пятнадцать по безлюдной дороге, и она вся покрылась железными колючими «жучками», разбросанными в шахматном порядке. Как ни брось такого «жучка», он все равно одним острием смотрит в небо… Утром на дороге одна за другой останавливались машины. Из пробитых «жучками» шин со свистом вырывался сжатый воздух…
Тогда против партизан бросили полицию, жандармов и какую-то потрепанную в боях часть. Преследователей было в несколько раз больше, чем партизан.
Каратели каждый день шныряли по лесу, и командир опасался, что они обнаружат партизанский лагерь. Посоветовавшись с комиссаром, он разделил отряд на небольшие боевые группы и разослал их в разные стороны, дав каждой задание: за пять дней выполнить одну боевую операцию.
Гитлеровцы бродили по лесу, но партизаны были неуловимы. Они передвигались гораздо быстрее немцев и не впустую: в одну ночь разгромят отряд полицаев, а в другую — километров за пятьдесят от места схватки подобьют немецкие машины. Каратели тщетно шныряли вокруг. В конце концов они оставили преследование и решили бдительно охранять дорогу.
Партизаны снова собрались вместе. Каждая из групп выросла вдвое-втрое. Всё новые и новые патриоты шли к партизанам.
Иван Павлович приказал минировать шоссе.
Но теперь гитлеровцы впереди колонн пускали солдат с миноискателями. Большая часть мин обезвреживалась. Надо было искать другие способы борьбы.
В одном месте шоссе, пересекая поле, проходило по узкому, но длинному и непролазному болоту. Здесь был железобетонный мост. Местность эта не охранялась, и подрывники ночью заминировали мост. От мины протянули длинный шнур, и партизаны, замаскировавшись в прибрежной осоке, ждали утра.
Днем мощный взрыв потряс землю. Мост вместе с проходившей в этот момент машиной с солдатами взлетел на воздух.
Но немцы не желали уходить с этой прямой, выгодной для передвижения дороги. Спешно вызванная команда саперов восстановила мост. Теперь он находился под усиленной охраной, и колонны снова двинулись по шоссе.
Неделю спустя Иван Павлович в открытом бою уничтожил охрану. Мост снова взлетел на воздух.
Путь по шоссе стал чересчур опасным для немцев, и они оставили его навсегда.
Иван Павлович радостно усмехнулся, потер руки и сказал:
— А теперь примемся за железную дорогу!
На ближайшую железную дорогу, где раньше действовала только одна группа партизан, теперь переключился весь отряд.
Двойная радость
Осень отступала. Она уже сделала свое: косыми тонкими лучами солнца вызолотила листья, обильными дождями обмыла их, тихими ночами и в морозные утра посеребрила каждый листочек, покрыв его нежными узорами инея. Потом, наигравшись вволю, буйными ветрами, как незримой рукой, сняла с деревьев багряное убранство и устлала им землю, словно пестрым ковром.
Лес стоял тихий, спокойный, задумчивый. Он будто стыдился своей наготы.
Приближалась зима. Она притаилась неподалеку, в глубоких оврагах, в темных лесах за Днепром, прячась до времени от солнца.
Ночами по небу плыл месяц. Небо было глубокое, бездонное, усыпанное мириадами мерцающих звезд. В лунном свете колкий иней на деревьях переливался и сверкал блеском дорогих сокровищ.
А утром поднималось солнце и, пренебрежительно усмехнувшись, уничтожало все сокровища месяца. Месяц бледнел, печально окутывался небесной синевой, потом медленно, украдкой пробирался за горизонт.
По небу иногда проплывали запоздавшие перистые облачка, останавливались на мгновение, чтобы полюбоваться собой в спокойной речке, прихорашивались и снова плыли.
В землянке было тепло и уютно. В последнее время в ней стало теснее: в углу лежала груда винтовок, гранат, патронов.
Ребята были уже не одни. Мишка связался со своим двоюродным братом Алешей в соседнем селе. У него тоже были товарищи. Мишка носил им листовки, они распространяли их. Но главное было не в этом. Возле села, в котором жил Алеша, во время наступления немцев шел жестокий бой. Много бойцов полегло в этом бою. Колхозники сами хоронили советских воинов, бережно клали в землю их боевое оружие. Все это заметили пытливые детские глаза. Теперь Алеша и его товарищи отыскивали это оружие и передавали Мишке, понимая, что ребята готовятся к большому делу.
Тимка не сразу привлек к делу Софийку. Она была на два года старше его. Сначала он не доверял сестре, таился от нее. Не из-за того, что она могла выдать его, а потому, что так у них повелось: всё делали друг другу наперекор. Но как-то мать увидела, что Тимка утром возвращается не с той стороны, где жил Мишка. Она подумала, что сын совсем и не ночевал у Мишки, и собиралась при случае спросить об этом Мишкину мать, а пока решила прибрать сына к рукам. Тимка страдал: нужно было действовать, а мать следила за ним, как за двухлетним, и велела никуда не уходить из дому. Тимка сидел грустный, перебирая сотни способов избавиться от материнской опеки, чтобы разбросать листовки и, главное, «насолить» Лукану.
Характер у Тимки был добрый и жалостливый. С состраданием смотрел мальчик на оставшуюся сиротой Верочку. В его сердце все сильнее пылала ненависть к Лукану, виновнику смерти Верочкиной матери. Объявив войну Лукану, он стремился измотать врага. И сейчас голова его была полна планов, осуществлению которых мешала мать. Признаться ей? Да ни за что на свете!..
Тимка сидел мрачный.
Вечером, когда мать на минутку вышла из комнаты, к нему подсела Софийка и таинственно зашептала:
— Ты сегодня никуда не иди!
Тимка неприязненно посмотрел на сестру: чего, мол, тебе нужно?
А она еще горячее продолжала:
— Дай мне! Разбросаю еще лучше, чем ты.
— Что дать? — хмуро, с подозрением спросил Тимка.
— Да листовки же!
Тимка от испуга и удивления раскрыл рот.