— Жаль, что нет у нас оружия! — сказал Василек, вспомнив, что все оружие они отдали партизанам.
Сдерживая дыхание, друзья следили за беглецами, которые направлялись к лесу: только тут они могли спастись. Партизаны напрягали все свои силы, но и погоня не отставала. Вот один из беглецов сбросил с себя какую-то одежду — плащ или пальто.
— Ой, один упал! — испуганно прошептал Тимка.
— Будет отстреливаться, — сказал Мишка, не веря в то, что человек не может подняться.
— Он не двигается.
— Убили, гады! — с болью прошептал Василек.
— Смотрите, смотрите, второй вернулся…
Бежавший склонился над товарищем. Перевернул его.
Взял винтовку убитого. Выпрямился, сделал несколько выстрелов и снова двинулся вперед.
— Он хромает, — заметил Мишка.
Партизан шел теперь, тяжело опираясь на вторую винтовку.
Фашисты и полицейские уже не стреляли. Они, подавая знаки руками, стали растягиваться полукругом, прижимая беглеца к речке.
— Хотят взять живым, — догадался Василек. — А может быть, этот партизан — Иван Павлович, который шел к нам?
«Спасти! Во что бы то ни стало спасти!» думал Василек.
— Лодка! — воскликнул он, вспомнив, что поблизости, в прибрежной осоке, стоял его рыбачий челн.
Царапая лица и руки о колючую ежевику, ребята стремглав мчались по склону горы.
Они были уже на половине пути, когда Василек увидел, как партизан остановился перед рекой, которая явилась неожиданным препятствием.
Враги приближались тесным полукольцом.
«Скорее!» чуть не крикнул Василек, но в это время партизан, видимо решившись, бросился в холодную реку.
На месте его падения поднялся столб воды.
Под прикрытием кустов дубняка ребята подбежали к берегу.
С противоположного берега послышался частый треск винтовок, и в лесу запели пули. Фашисты и полицаи, конечно, не видели ребят и стреляли наугад.
Вблизи зашелестели кусты, треснула ветка, послышался тихий стон. Раненый был уже на этом берегу.
Василек вышел на опушку. Он увидел гитлеровцев и полицаев, которые размахивали руками и показывали то на лес, то на речку. Никто из них не отважился войти в ледяную воду. Чем дальше они отходили, тем спокойнее становилось на сердце у Василька. «Пошли, наверное, в обход», подумал он.
Снова послышался сдержанный стон где-то совсем близко. Сделав мальчикам знак, чтобы они сидели тихо, Василек пополз, стараясь не шуметь сухими листьями и не хрустеть ветками. Он был осторожен, ибо понимал, что партизан может принять его за полицая и будет стрелять. Василек мягко раздвинул листву и увидел руку с пистолетом. Она бессильно лежала на земле. Лицом раненый уткнулся в траву. Волосы на голове слиплись и блестели.
Василек робко позвал:
— Дядя…
Неизвестный, очевидно, не слышал.
— Дядя! — уже громче повторил Василек.
Раненый вздрогнул и с усилием поднял голову. Он, наверное, подумал, что ему послышалось.
Сдерживая биение сердца. Василек заговорил:
— Не бойтесь, дядя, я свой — партизан.
Раненый взглянул на него мутными глазами.
— Ты кто? — наконец проговорил он.
— Я Василек… партизан. Тут со мной еще Мишка и Тимка — пионеры. Мы праздновали день Октября и видели, как вас фашисты и полицаи…
— Где фашисты? — простонал раненый.
— За речкой. Пошли, наверное, в обход.
Из-за кустов появились Мишка и Тимка — их пионерские галстуки алели, как кисти спелой калины. Глаза раненого стали влажными:
— Выручайте, пионеры!
Весь мокрый он лежал в высокой траве. По ноге текла кровь, расплываясь красным пятном на земле.
— Ногу перевязать… Воды бы… — шептал раненый, доверчиво глядя на своих новых друзей.
— Сейчас, сейчас!
Но перевязать рану было нечем: ни бинта, ни ваты. Не задумываясь. Василек снял свою праздничную сорочку, разорвал ее на длинные полосы. Раненый перевернулся, чтобы ребята могли наложить жгут и забинтовать рану.
Беглец дрожал. Он потерял много крови; от купанья в ледяной воде лицо его посинело. Стиснув зубы, чтобы не застонать, он с трудом поднялся и сел.
— Жаль, винтовки остались в воде, — сказал он.
— Ничего, дядя, мы достанем, — заверил его Василек.
— А вы партизан? — спросил Тимка.
— Вы от нашего командира, Ивана Павловича? — поинтересовался Василек.
— А вы его знаете? — удивился раненый.
— Ивана Павловича? Да мы ж его партизаны!
— Я не от него, а к нему! — В глазах партизана блеснула искра надежды.
— А как вас зовут?
— Павел. Павел Сидорович.
— Павел Сидорович, тут оставаться опасно! Полиция будет искать вас. А у нас в лесу землянка. Мы вас перенесем туда. Там будет безопасно, тепло, вы обогреетесь и… быстро выздоровеете.
Павел Сидорович едва заметно улыбнулся:
— Я у вас гость, ребята.
Поддерживая со всех сторон, они переправили раненого в землянку. Положили на мягком сене, накормили хлебом и сушеной рыбой.
Теперь раненый понял, что он спасен. Он согрелся и скоро уснул беспокойным сном.
Ребята собрались на совет.
— Нужны бинты, вата, йод. Но где их достанешь? — волновался Василек.
Перед глазами Тимки встала картина: Любовь Ивановна перевязывает ногу мальчишке, которого Лукан назвал «вороной».
— Я достану, — уверенно пообещал Тимка.
Неосторожное слово
Народная поговорка гласит: «В семье не без урода». И это можно было сказать про семью старого Ткача. Отец был труженик, всеми уважаемый человек, и сыновья почти все стали настоящими людьми; только Микола был не такой, как другие.
— Как будто кто-то подбросил, — жаловался отец.
В школе Микола учился плохо. Голова у него была, что обух у топора: никакая наука в нее не лезла. Зато был он таким забиякой, что все дети плакали от него и боялись, как огня. Подрос — начал воровать, хулиганить. В конце концов он так надоел отцу, что тот однажды сказал; «Или ты уходи, или я пойду, чтобы добрым людям на глаза не попадаться».
Микола еще немного повертелся в селе, попался в какой-то краже, уже должен был пойти под суд, но внезапно исчез.
Два года о нем не было и слуху. Но только немцы вошли в село, Микола тут и объявился… И сразу же пошел в полицию, да еще старшим.
Участок был в соседнем селе, и полицаи приезжали лишь изредка. С тех пор как Микола Ткач увидел учительницу, он стал бывать в селе чаще.
Сегодня тоже, снарядив полицаев в Соколиный бор на розыски партизана, он зашел к учительнице.
Он все время курил немецкие сигареты и важно, словно на самом деле был большой персоной, разглагольствовал:
— Заметил их еще издали. Я и не расчухал, что это партизаны. Может, рыбаки на озере. «А ну-ка, — говорю полицаям, — проверить, и рыбу сюда!» Немцы и мы — на озеро. А они — стрелять. Эге, думаю, тут что-то не то. «За мной!» скомандовал я тогда. Догнал одного — бац! Перевернулся. Другой — удирать. Я припираю его к речке. Загнал, как зайца. Он стал над водой — и руки вверх. Я сгоряча — бац! Он — в воду. Спорол горячку: надо было живым в гебит представить — большая награда была бы! За партизан не скупятся. Ну и так пуд соли будет, а может, и в чине повысят… Что вы задумались, Любовь Ивановна?
— Я думаю: как можно быть таким жестоким?
— Где жестоким?
— Вы убили двух людей.
— Ха, разве только двоих! Дай бог каждому!.. Вот этой рукой… — Ткач поднял вверх огромный, весь в рыжих веснушках кулак. — Эта рука отправила на тот свет не считал сколько!.. И не страшно.
Любовь Ивановна прикрыла глаза руками.
— Знаете, Любовь Ивановна, это ведь все равно что муху. Наставил леворвер, нажал на спуск — бац! — и нет. Меня, когда нужно, даже приглашают.
— Извините, но я не могу это слушать. Это… невыносимо!
— Ничего. Послужили бы в полиции. — привыкли б.
Наступал вечер. В комнате темнело, а он все сидел.
Любовь Ивановна нетерпеливо посматривала на окна. Потом встала:
— Извините, но у меня еще работа.
— Какая там работа? Вот у нас работа! Так и то я ради вас, так сказать…
— У меня завтра уроки, я должна еще готовиться…
— И не надоела вам еще эта школа? Такой, как вы, не в школе б надо…
— Привычка. Учитель без школы, как рыба без воды.
— Все собираюсь поговорить с вами серьезно. Да что-то не того… боюсь, что вы, может быть, того… Да за меня теперь каждая пойдет, это тебе не когда-то…
Любовь Ивановна подняла на него глаза, и в них были любопытство и гнев. Но он ничего не приметил.
— Пора уже, знаете, Люба… Ивановна, пристать к своему берегу. Года у меня уже такие, я сейчас обеспеченный, заметный; может быть, еще и дальше по чину пойду. Пора уже и о детишках подумать. Я хочу вам сказать насквозь. Много я видел разных… ну, одним словом, но чтобы любить кого-нибудь… Да что там, выходите за меня замуж — будете как вареник в масле купаться!
— Что вы, что вы! — ужаснулась Любовь Ивановна. — Я с вами по-дружески, а вы…
— Вы ответьте мне откровенно, потому что я говорю это серьезно. Давайте ударим по рукам — и конец.
Он поднялся и стал против побледневшей и разгневанной девушки.
— Идите. Я должна к урокам…
— Ну что, по рукам?
— Потом, потом… Вы меня еще не знаете, я вас тоже не… не совсем…
— Мне не нужно знать. Я вижу. Вы мне по нраву — и всё! Больше ни на ком не женюсь!
— Вы такое говорите!.. Должно быть, всем говорите то же самое. — Она даже заставила себя улыбнуться.
— Вы не верите? Так знайте же, мое слово — закон. Я уйду, но приду еще. Если я уж решил жениться, то женюсь. А выйдете за меня, Люба, не пропадете — как вареник в масле будете купаться…
Кое-как учительница выпроводила его. Села за стол и закрыла лицо руками.
С тех пор как появился здесь Ткач, даже ее хозяйка стала неузнаваемой. Она смотрела на Любовь Ивановну такими глазами, как будто учительница была с Ткачом заодно. Хозяйка не раз намекала, что и хата у нее тесна и холодно будет зимой; давала всячески понять, что пора убираться учительнице из ее честного дома.
Скрипнула дверь. Может, хозяйка вернулась? Любовь Ивановна подняла голову.
— Добрый вечер!
На пороге стоял мальчуган, смущенно теребивший в руках шапку.
— Добрый вечер!
Ей стало легче на сердце.
— Ты что хочешь? — Она никак не могла вспомнить имени этого ученика. — Как тебя зовут?
— Тимка.
Он мялся, не зная, с чего начать. Любовь Ивановна поймала его растерянный взгляд:
— Подойди ближе. В чем дело?
— Мать, — начал Тимка запинаясь, — разрубила ногу. Рубила дрова и… Она очень просит у вас йод, бинт и вату.
Разговоры Ткача тяжелым камнем легли на душу Любови Ивановны, и она рада была случаю побыть среди людей:
— Я пойду с тобой.
Тимка растерялся.
— Идем! — сказала она, быстро одевшись и взяв в руки сумку.
— Но мы… У нас нет хаты… — не двигался с места Тимка.
— Так что же? Нет ничего удивительного. Пойдем, пока еще не так поздно.
Мальчик весь похолодел.
— Если бы вы дали… я б уж сам…
— Тоже, доктор нашелся! Пошли!
— Ой, извините, но я сказал не то. Не матери все это нужно… Я немножко обманул. Это для одного человека…
— Кому?
— Я не могу сказать.
Любовь Ивановна вопросительно взглянула на него:
— Что же с этим человеком?
— Его ранили.
— Фашисты?
— Да.
— Так чего же ты стоишь? Идем быстрее!
Она вспомнила болтовню Ткача, и у нее появилась уверенность, что приход мальчика имеет какую-то связь с недавней «охотой» на людей.
Тимку бросило в жар. Он теперь жалел, что пришел к ней, а еще больше досадовал на себя за то, что обронил неосторожное слово.
— Я ничего не знаю, — уныло сказал он.
— Ты меня боишься?
Он с вызовом поднял голову:
— Не боюсь. Но это большая тайна.
— Так ты же ее открыл.
— Ну и что же? — В его глазах загорелся злой огонек, как будто учительница была виновата в том, что он так глупо проговорился.
— Как «что»? Я могу сделать всё.
— Ничего не сделаете! На куски меня режьте — больше ничего не знаю… и… не скажу.
За окном послышались шаги. В дверь ввалился старший полицай. Кого угодно мог ждать Тимка, только не его.
— Так я зашел напомнить: уговор дороже денег… — начал полицай.
Тимка попятился к двери.
— Подожди, подожди! — растерялась Любовь Ивановна. И, когда Ткач подошел к столу, шепнула мальчику: — Бери мою сумку, Тимка, я сейчас иду за тобой.
Тимка стрелой вылетел из хаты…
Убитый горем, сидел он в землянке и, громко всхлипывая, рассказывал о происшедшем.
— Я думал — она своя, советская. Книжки такие читала, а к ней полицай…
— Дурак ты! Еще первому встречному стал бы болтать, — укорял приятеля Мишка.
Мальчики так дружно и горячо напали на несчастного Тимку, что не заметили, как проснулся Павел Сидорович.
— Как ее зовут? — спросил он хриплым голосом.
— Любовь Ивановна.
— Из какого села?
Василек сказал.
— Немедленно… скорее ее сюда! — прохрипел раненый и без чувств повалился на сено.
Дороги сошлись
С утра было морозно, на небе — ни тучки. Земля, оголенные деревья, крыши строений за ночь покрылись серебристым инеем. А днем надвинулись тяжелые снежные тучи, пошел снег — сначала мелкими круглыми снежинками, а потом большими хлопьями.
Уже около часа за селом, под старой вербой, Тимка ожидал Любовь Ивановну. Вечерело, а ее не было.
«А что, если она… — думал Тимка. — Нет, не может быть! — отгонял он от себя сомнения. — Павел Сидорович приказал привести ее прямо в землянку. Значит, она своя…»
Но его все-таки беспокоило ее знакомство с Ткачом.
«А что, если Павел Сидорович сказал это в горячке? Он ведь раненый… А может, она была своя, а теперь…»
И все же мальчику не хотелось верить этому.
А что, если она сейчас явится с полицией?.. Ну и пускай! Тогда все равно он ничего не скажет. Стерпит все, не проронит ни звука: самые жестокие пытки не вырвут у него ни слова… Он умирает… И жаль себя, и горд он, что так жил на свете…
Кажется, кто-то идет… Действительно, какая-то тень двигалась за снеговой завесой, приближаясь и увеличиваясь. А может, это полицай?
Еще мгновение — и Тимка вздохнул свободно и радостно: он узнал учительницу. Все сомнения, опасения исчезли. Он весь проникся доверием: если б была не своя, то и не учила бы так в школе!
Любовь Ивановна спешила. Она раскраснелась, глаза ее сияли.
— Извини, Тимка! Опять тот рыжий черт… Едва выпроводила. Ну, пусть ждет, полицай несчастный! — сказала она с гневом.
— А я ничего… стою себе под вербой, время прошло незаметно, — говорил Тимка, забыв о своих недавних переживаниях.
— Пошли! — сказала учительница, и они направились к лесу.
…Павел Сидорович уже не спал. Болела неумело перевязанная рана, во сне его беспокоили кошмарные видения: он кричал, ругался, часто просыпался и просил воды. Его лихорадило.
Василек молча исполнял все желания раненого, с тоской глядя на человека, ставшего сразу родным. С нетерпением ожидал он прихода учительницы. Казалось, прошла целая вечность…
Наконец они пришли. Сначала в землянку проскользнул красный от мороза Тимка, а за ним — удивленная Любовь Ивановна.
Павел Сидорович приподнялся на локте:
— Люба!
— Кто это?
На Любовь Ивановну смотрели лихорадочно блестевшие глаза. Лицо было ей незнакомо; заострившийся нос, щеки, заросшие до самых глаз черной бородой.
— Не узнаешь?.. — Больной улыбнулся одними глазами. Что-то очень знакомое было в этой усмешке.
Любовь Ивановна приблизилась к раненому и чуть не вскрикнула от радости.
— Павел Сидорович! Что с вами? — Она порывисто обняла раненого за шею и поцеловала в бледный лоб.
— Ничего, ничего особенного… — Он тоже поцеловал девушку. — Жива?
— Все хорошо, Павел Сидорович. Но что с вами? Столько ждала — и наконец такая встреча…