Одноглазый Адольф, который больше всего гордился своим именем, у себя дома занимался всем и ничем. Подобно фюреру, его знали как недоучку-живописца, который брал и малярные работы, и как любителя музыки, и как пособника полиции в делах розыска. Теперь он забыл все свои прежние профессии, кроме двух последних, которым придавал особое значение. Все его карманы были набиты губными гармониками разных типов и видов. А полицейский опыт он широко использовал для работы в украинских селах.
День у них начинался в восемь утра.
Отто растапливал плитку, привезенную из Нюрнберга, и начинал готовить завтрак. У него всегда что-то шипело на сковородках и в кастрюлях.
Адольф садился возле дома на завалинке и наслаждался звуками военных маршей.
Фриц становился под липу и воображал, что находится в тире. От ствола яблони отлетали куски коры, падали ветки.
Стрельба и музыка продолжались, пока Отто, как распорядитель бала, не оповещал камрадов, что завтрак готов.
Следя за тем, как Фриц прячет в ящик свои пистолеты, Адольф говорил:
— Фриц, будь приятелем, вот этот… — и дотрагивался до одного из пистолетов. — На память!
Фриц чувствовал себя, как при встрече с грабителем на большой дороге:
— Что ты, что ты! Это же бельгийский. Мне его…
Он быстро сгребал оружие в ящик, а Адольф убеждался, что подарка от приятеля не получит. Чтобы загладить неловкость, он спрашивал:
— Как думает господин Фриц: наши Москву взяли?
Господин Фриц безусловно ничего не думает. Ему и так хорошо. Довольно того, что за него думает фюрер.
Завтракали они долго и молча. Только и слышно было, как трещали куриные кости, будто там работала льнотрепалка.
В это время во двор входил Лукан. Останавливался у порога, как охотничья собака, делающая стойку.
Василек наблюдал за его жалкой фигурой, смеялся одними глазами и нетерпеливо ждал того, что совершалось каждое утро.
Появлялся Отто, и Лукан отвешивал земной поклон.
— А, господин бургомистер! — весело, как равного себе или старого друга, приветствовал Отто Лукана. — С добрым утром!
— С добрым утром, с добрым утром, господин офицер! — здоровался, низко кланяясь, Лукан.
Отто очень нравилось, что его называют господином офицером.
— Как спалось? — дружески спрашивал он Лукана и тыкал ему в руку сигарету.
Поспешно, задыхаясь от радости, Лукан благодарил за внимание, интересовался сном и здоровьем господина офицера и, хотя отродясь не курил, благоговейно прикладывался сигаретой к поднесенной гостеприимным Отто зажигалке. Он готов был не только курить — дым глотать, пусть только прикажет господин офицер!
Отто расспрашивал о здоровье жены и детей, не зная даже, есть ли они у Лукана, а потом начинал деловой разговор.
— Сколько вчера отправлено свиня? — спрашивал он, и глаза его становились круглыми и холодными.
Лукан бледнел, губы его дрожали:
— Десять, десять, как было приказано, ваше благородие!
Отто несколько минут смотрел на старосту, потом его короткая твердая рука удивительно быстро мелькала в воздухе, и на весь двор раздавалась звучная пощечина:
— Врешь, старая лиса, нужно двенадцать!
— Десять приказывали, ваше благородие, — пробовал защищаться староста.
В ответ звучала вторая пощечина, и у старосты загоралась другая щека.
— А коров?
— Тридцать, ваше превосходительство.
Отто был доволен.
— Кур? — спрашивал он дальше.
— Ох, с курами горе! Господину офицеру уже нечего стрелять. Всего по селу взято на учет пятьдесят четыре курицы. Я решил оставить их для вашего превосходительства.
Отто минуту думал, потом одобрительно кивал головой. Доставал из кармана широких, лягушечьего цвета брюк блокнот и карандаш, что-то быстро записывал и распоряжался:
— Сегодня — пятнадцать хороший свиня, сорок коров, триста пудов пшеницы.
— Будет исполнено, — кланялся Лукан.
Василек говорил матери:
— Ну и вояки!
Он уже смотрел на врагов без страха, с чувством отвращения и превосходства.
…Пришел наконец день, когда Отто объявил матери:
— Ну, хозяюшка, жаль расставаться, но ничего не поделаешь, нужно. Завтра выезжаем. Не скучайте по нас. Приказ фюрера!
— Езжайте, — только и прошептала мать, и у нее вырвался облегченный вздох.
Клятва
Войдя в свои права, осень повела себя сперва сурово — все что-то хмурилась, а потом смягчилась. Небо очистилось от туч, в глубокой синеве появилось солнце. Оно не горело по-летнему, но зато золотило деревья, покрывая каждый листочек такими чудесными узорами, какие вряд ли удались бы самому искусному художнику.
Соколиный бор теперь золотился, пылал холодным пламенем, а осень каждое утро готовила всё новые и новые рисунки, добавляя горячие краски.
Однажды утром мальчики снова собрались в Соколином бору. В последнее время они многое успели сделать. В лесу у них было теперь свое убежище. За несколько дней и ночей они построили замечательную землянку. Это была настоящая комнатка, в которой могло поместиться до десяти человек. Ее крыша была вровень с землей и так замаскирована, что самый острый глаз не смог бы ее заметить. Прямо на крыше росли папоротник, ореховые кусты и колючая ежевика. Свежеразрытую землю укрыли сухими листьями, травами. Казалось, даже зверь не ступал здесь, и, уж конечно, никто не заподозрил бы, что здесь поработали человеческие руки. Вход в землянку устроили под большим ореховым кустом. Дверь сплели из лозы, обмазали глиной, украсили сухой травой и ботвой, а сверху еще и веток сухих набросали.
Мальчики очень любили теперь проводить время в землянке, вести разговоры, обдумывать, как они будут бороться с врагом.
Отец Мишки был пасечником. Пчел немцы уничтожили, но Мишка нашел в погребе несколько кругов воска и принес в землянку. Мальчики сделали из воска свечи, и теперь у них было светло. Очень нравилось им свое собственное жилище: стены оплетены лозой, пол устлан сухим сеном, потолок деревянный. Даже стол смастерили. Над столом повесили два маленьких портрета — Ленина и Сталина.
Собравшись утром, мальчики делились своими успехами. Мишка и Тимка сияли — они разбросали за ночь десятки листовок. Ни одно пожарище, ни один двор не остались без внимания. Только двор Василька обошли. А старосте Тимка набросал полный двор листовок: пусть читает, собака!
Отныне всю ненависть к врагу за Савву, за Саввину мать, за сиротку Верочку Тимка направил против Лукана. Теперь Тимка не даст ему житья! Мальчик придумывал для него самые фантастические наказания. Не расстрелять или повесить, а так допекать! Допекать, пока подохнет в страшных муках, с ума сойдет или повесится!..
Ребята с увлечением рассказывали, как они ходили в ночной тьме, оставляя за собой белых трепещущих мотыльков.
Но все их подвиги померкли после того, как Василек, приняв таинственно-важный вид, неторопливо вытащил из кармана черный, как воронье крыло, пистолет: это был один из пистолетов, составлявших богатство Фрица. Мальчики, не веря своим глазам, раскрыли рты, а Василек, к еще большему их удивлению, вынул несколько пачек патронов.
— Ну и штучка! — радовался Тимка, нежно поглаживая холодное тело пистолета, как будто это он был хозяином оружия. — И у дядьки Михайлы такого не было! — воскликнул он.
— Где ты его? — порывисто спросил Мишка. Глаза его горели завистью: почему не он добыл такую чудесную вещь?
Василек рассказал, как он достал этот пистолет.
— Теперь Фриц с ума сойдет или еще, чего доброго, застрелит Адольфа. Вот было бы хорошо!
Первый трофей разглядывали долго: ведь не каждому выпадает счастье прикоснуться своими руками к настоящему оружию! Единодушно решили подарить пистолет командиру партизан, как только он к ним придет.
Одно только волновало: почему он так долго не идет?
— Вообще мы должны собирать оружие, — наставлял своих друзей Василек. — Всё — винтовки, гранаты, патроны…
Мишке даже непонятно было, как же он до сих пор об этом не подумал. Ведь двоюродный брат Алеша, живший в соседнем селе, говорил однажды, что знает, где есть оружие, но Мишка даже внимания на это не обратил.
— Я обязательно достану! — пообещал Мишка.
Потом заговорили о своей тайне — о землянке в Соколином бору.
— Смотрите, ребята, о землянке никому ни слова! Даже родной матери, — снова напомнил Василек.
— Ну, ясно! — согласился Мишка.
Но Тимке этого показалось недостаточно.
— Надо поклясться, — предложил он.
Мишка пренебрежительно усмехнулся:
— Совесть нужно иметь — вот главное, а клясться — предрассудки.
Василек думал иначе.
— А верно, — сказал он. — Пионеры дают торжественное обещание, красноармейцы присягают Родине, а разве мы не бойцы? Нужно поклясться. Клянись, Тимка!
Тимка ожил:
— Пусть у меня язык отсохнет, пусть я родной матери и отца не увижу, если я где-нибудь, кому-нибудь, хоть и родной матери, скажу о нашей землянке! — выпалил он без передышки.
— Можно и так, — сразу согласился Мишка, пристыженный тем, что раньше сказал невпопад.
— Нет, не только так, — спокойно сказал Василек и задумался.
Мишка и Тимка впились в него глазами. Они лишь теперь заметили, как изменился за последнее время их старший товарищ., На лбу его появилась, как у взрослого, маленькая морщинка, щеки впали и уже не были детски округлыми, как раньше. Блестящие черные глаза с золотистыми зрачками стали задумчивыми. Темно-каштановые волосы, о которых в последнее время никто не заботился и не стриг их, придавали Васильку внушительный вид. Мальчик заметно вырос.
Пламя свечи колыхалось, искрилось в зрачках Василька, а он думал вслух:
— Не только в этом мы должны поклясться. Землянка — дело второстепенное. Можно землянок бестолку полный лес так, для забавы, накопать. Клясться нужно в том, чтобы врага бить!
Мишка с Тимкой боялись вздохнуть и сидели как завороженные.
— Мы, молодые граждане Советского Союза, комсомольцы и пионеры, клянемся быть верными Отчизне, быть верными большевистской партии…
Эти слова звучали в подземелье, где никогда не бывало дневного света, но они согревали детские сердца, как весеннее солнце.
Куковала кукушка осенней ночью…
Тимка не предвидел, как трудно будет сделать в эту ночь надпись. Уже темнело, когда он огородами пробрался к наполовину растащенной копне против двора Лукана и, зарывшись по шею в сено, стал ждать удобной минуты.
Началось это просто. Разбрасывая по селу листовки, Тимка остановился у двора Лукана. Он бросил во двор несколько листовок, но этого ему показалось мало. В следующий раз он принес в кармане кусок мела и сделал первую надпись.
Теперь каждый день Тимка подолгу думал над тем, какие донимающие, оскорбительные слова напишет он Лукану сегодня. Писать хотелось много, потому что ненависти Тимки не было границ: ворот и забора не хватило бы, но всего сразу не напишешь. И каждый раз на воротах появлялась только одна маленькая фраза, а иногда и всего только слово. Днем Тимка бросал взгляд на старательно вымытые ворота, замечал кислую мину и покрасневшие от бессонницы глаза Лукана и радовался: ага, значит, берет за живое!
Тимка понимал, что Лукан легко мог его подстеречь, поймать или застрелить из ружья. Он знал, что нужно быть осторожным. Об осторожности говорил им тогда и Иван Павлович. Но Тимка не маленький и за выдумкой в карман не полезет.
Каждый вечер, будто играя, он подкрадывался к стогу сена, нырял в заранее приготовленную и замаскированную ямку и начинал следить за двором Лукана.
Домой Лукан возвращался всегда в сумерки, осторожно оглядываясь. Сновал по двору, заглядывая во все углы, и только после этого шел в хату. Громко щелкал замок, гремели засовы. Через узенькие щели в ставнях едва пробивались желтоватые полоски света, потом и они исчезали.
Настороженно прислушиваясь, Тимка подползал к воротам…
Он надеялся, что так будет и в этот раз.
Уже стемнело, а Лукан все не возвращался. Тем временем Тимка думал о своем. Скоро вернется Красная Армия и приедет отец. Война окончится. Люди говорят, что через сорок дней от немца и следа не останется.
Опять все будет, как прежде. Только Саввы уже не будет никогда… Ох, как жаль Савву! Какой товарищ был! Все говорил, что станет путешественником, вокруг света объедет. И вот куда отправился!.. Проклятые, и малыша не пожалели! А что он им? Ну что? Вот был бы партизан боевой… Дед Макар и похоронил его рядом с солдатскими могилами. Нужно сегодня обязательно принести цветов на могилы, потому что прежние, должно быть, уже увяли. Интересно: кто это еще, кроме них, каждый день кладет на солдатские могилы цветы?.. И не страшно! До войны ох как страшно было ночью даже мимо кладбища проходить! А теперь ничего. Придут с Мишкой, положат цветы, скажут: «Спи, Савва!»— и в Соколиный… Хороший Мишка! Он ему теперь как Савва. Горячий только очень: все время берегись, чтоб не посмеялся или не обидел. Но это ничего. И в самом деле, он, Тимка, любит похвастать. Надо как-нибудь избавиться от этой привычки… Но почему нет так долго Лукана?.. Подожди, собака, вернутся наши, поставят тебя перед всем народом — как ты будешь людям в глаза смотреть, что скажешь? Будешь извиваться, как гад, будешь просить — ничего не поможет, все равно повесят! И тогда Тимке совсем не будет страшно; наоборот, только тогда он успокоится… Но, в самом деле, уже совсем темно. Разве сейчас написать?..
Тимка сжал в кулаке кусочек мела. Он уже хотел выскользнуть из своего убежища, но в конце улицы послышались голоса. Тимка насторожился: это возвращался Лукан. Но с кем он там разговаривает?
Тимка замер, прощупывая взглядом темноту. Скоро на улице замаячили две тени. Кто там с этим псом? За плечами винтовка. Ага, полицай!
У Тимки забилось сердце. Может быть, Лукан узнал о его тайнике и направляется с полицаем сюда?.. Мальчик едва сдержался, чтобы не выпрыгнуть из засады и не удрать. Фу! Отлегло немного от сердца. Проходят улицей. Вот остановились у двора. Вспыхнул огонек зажигалки, прикуривают.
— Тут и стой, — слышен голос Лукана.
— Хорошо, хорошо. Будьте уверены!
— Если что — стреляй. Кто бы там ни был.
— Будьте уверены!
Лукан вошел в дом. Полицай постоял минуту возле калитки, потом начал маршировать по улице.
Тимка сидел не шелохнувшись. «Чертов Лукан! Полицая поставил! Как же теперь написать? Этак ведь и листовок ему во двор нельзя бросить… Но врешь, поганый Лукан, все равно и напишу и брошу! Только как?..»
Его душила злоба, на глазах выступили слезы.
«Все равно — буду сидеть тут целую ночь, а свое сделаю!» решил он.
Тимка злился и ждал чего-то. А полицай торчал на улице, попыхивая папироской. И вдруг Тимка вспомнил, что его, вероятно, давно уже ждет Мишка. Нужно ведь в Соколиный и цветов Савве и бойцам!
«С Мишкой что-нибудь придумаем», решил он и тихо выполз из сена…
Мишка встретил его сердито:
— Не дождешься тебя! Уже давно были бы в Соколином. И на кой дьявол он тебе, твой Лукан! Того и гляди, в беду попадешь. Придет его время!
— По-твоему, так его и не потревожить? Так и побояться полицая? Пусть, по-твоему, живет и радуется, пес?
— Партизаны его все равно повесят.
— Когда еще повесят! Пусть пока помучится. Видел, как ворота вытирает? Значит, забирает!
Мишка больше не возражал. Но что же делать? Лезть под полицаевы пули?..
— Нужно как-нибудь обмануть полицая.
— Как ты его обманешь? — сомневался Мишка. — Если бы ружье или хоть пистолет, как тот, что у Василия Ивановича, да если бы стукнуть, чтоб перевернулся!
— Может быть, поговорить с Василём?
— Не согласится.
— Почему?
— Нет приказа от Ивана Павловича делать так.
— Зачем же тут приказ! Это ж полицай!
— А ты думал как? Дисциплина не нужна? Может быть, Иван Павлович что-нибудь другое против них замышляет, а мы только помешаем…
— Но листовки ведь нужны? Значит, написать тоже можно.
— Это можно. Приказ такой есть.
Тимка все время думал над тем, как все-таки обмануть полицая — отвлечь его хотя бы на несколько минут от Луканова двора. Мишка посоветовал: