Мощный подъемный кран рядом со школой высоко в небо взметнул голову на длинной шее-стреле, будто хотел железными челюстями ухватить край тучи.
Мальчишки обгоняют Романа, размахивают портфелями, толкаются, спорят. Первая неделя в новой школе. Здесь все почему-то кажется чужим и даже враждебным.
— Эй, новенький! — Рядом паренек из их класса, зубастый, рот в улыбке, румянец во всю щеку. — Тебя Гостев, кажется?
— Гастев…
— Здорово. Юрка Черникин. Уроки выучил? А то классный руководитель — знаешь, мымра такая с бесцветными глазами — выставляет по одному к доске и по полчаса издевается. Скандалейшн, не человек. Все кишки может выпустить. Специально проверяли: после ее урока каждый из нас в среднем худеет на килограмм живого веса. Веришь?
Вот болтун привязался. У Романа непроницаемое лицо. В ответ ни «да», ни «нет». Ни улыбки, ни звука. Черникин понял, замолчал. У раздевалки отошел разочарованный.
Первый урок — литература. Марианна в настроении. В глазах светится радость. Не может скрыть. Покусывает губы, подавляет улыбку. И все оживились, задвигались. Обрадовались, черти. Почувствовали. Бросила на стол коричневую кожаную папку.
— Здравствуйте.
Обвела притихший класс взглядом, словно каждого приветила и с каждым поздоровалась в отдельности. И только сейчас увидела на своем столе примятый букетик желтых и красных листьев. И все увидели. Марианна засмеялась.
— Спасибо! Признавайтесь — кто?
Все молчали. У мальчишек в глазах сомнение: «Эка невидаль — листья»; у девчонок — полное понимание: «Здорово!»
«Чего радуется? — думал Роман. — Просто так, взял и положил, без всякого умысла. Кажется, не знал даже, что будет ее урок. Как некоторые любят придавать значение пустякам!»
Чугунов не спеша, уверенно отвечает. Закончил. В классе сразу же гул. Выясняется личное отношение к проблеме. Так уж заведено на литературе. Не уроки, а настоящий дискуссионный клуб.
Глаза учительницы останавливаются на Романе.
— Вы уже изучали творчество Горького?
— Да, эту тему мы проходили.
Уверенно вышел к столу. Уверенно заговорил. Десятки внимательных взглядов взяли его под прицел. Первый ответ. Отвечал бойко, складно, с независимым видом, как по — писаному. Слова прямо-таки отлетали от зубов. Бог с ним, с личным мнением Чугунова. Он и не вспомнил о нем. Класс как-то поскучнел.
— Простите, а вы любите Алексея Максимовича Горького? — с сомнением спрашивает Марианна.
Как будто речь идет об их общем знакомом. Раскрыл глаза в деланном изумлении:
— А какое это имеет значение?
Марианна нахмурилась.
— Ну что ж. Садитесь. Тройка. В ответе все чужое, ничего своего. Литературу нельзя зубрить. Чугунову «пять».
Вот так срезала! В классе задвигались. Поделом новенькому. Не дери носа. Ай да молодец Марианна! Знай наших.
Ни один мускул не дрогнул на лице Романа. Пожалуйста, как будет вам угодно. Словно не ему, а самой себе она выставила тройку.
На уроке физики учительница обидела Табакова. Роман проникся к нему сочувствием. Вызвала — он замялся, смутился.
— Я не выучил, Калерия Иосифовна. Не успел.
Не хотелось Косте получать двойку. Но и выпрашивать прощения тоже не хотелось, хотя причина у него была вполне уважительная: посылали несколько человек на картошку.
— Почему?
— На картошку посылали, Калерия Иосифовна.
Но Мымру не проведешь — не верит. На круглом, как лепешка, лице недоверчивость.
— На картошку, говоришь? А кто подтвердит?
— Он был, был, был… — Все враз загалдели.
Мымра в замешательстве задумалась. И все равно не простила. Верх взяли высшие педагогические соображения. Так сказать, интересы дела. Уступка могла бы стать для разгильдяев поводом. А посему…
— Двойка, Табаков… (Клац, клац, как большими ножницами отрезала кусок жести.) Не верю, что не смог найти время. Не захотел.
Костя торопится в сторону центра. Собирался заглянуть в магазин радиотоваров. Понадобился пустяк — предохранитель. Сегодня репортаж о хоккейном матче. Миновал широкие застекленные окна кафе. Там за столиками глазастые девицы с коленками наружу тянули через длинные соломинки оранжевые коктейли.
— Табаков!
Остановился. Обернулся. К нему подходил Гастев.
— Привет! — Улыбка согрела лицо Романа. — Куда топаешь? Пойдем ко мне, — предложил он, стараясь наступать утконосыми туфлями на тонкие белые змейки снега, которые ветер вытягивал по асфальту. — Пойдем, Табаков, ко мне. Послушаешь новые ленты. Сыграю тебе все, что захочешь.
Одна стена комнаты Романа сплошь оклеена афишами, вторая — небрежно, но продуманно — фотографиями спортсменов, артистов, красивых девушек. На уровне глаз через нее длинная белая полоса. На ней пять линеек и нотные знаки, как птицы на проводах.
— Это кто? — Костя указал на портрет мужчины с выразительным взглядом.
— А-а-а… Это Пит Сигер. Моя первая юная страсть. Американский певец. Есть его запись… Хочешь послушать?
— Давай, — согласился Костя.
У Сигера приятный баритон. Он пел, а Роман рассказывал о своем увлечении джазовой музыкой. Имена, которые он называл, ничего не говорили Косте. Насмешливая улыбка словно приклеена к лицу Романа, и не поймешь — говорит он серьезно или иронизирует. Он настроил электрогитару, тронул зазвеневшие струны, тихо запел:
Я расскажу тебе много хорошего
В ясную лунную ночь у костра.
В зеркале озера звездное кружево
Я подарю тебе вместо венца…
Роман скользнул взглядом по бесхитростному Костиному лицу.
— Послушай, Табаков, а как ты относишься к девчонкам? Могут ли у нас с ними быть серьезные отношения? Конечно, я имею в виду не детские шалости, когда увидел хорошенькую девочку в красивом платье и побежал предлагать ей дружбу… А серьезное отношение, общие интересы…
Глаза Кости выдали замешательство. Роман пришел на помощь:
— Какое-то чудовищное противоречие. С одной стороны, ждем чего-то романтического, возвышенного, красивого. Такого же, как, допустим, у Ромео и Джульетты. С другой — расходуешь лучшие душевные силы черт знает на что. От красоты ничего не остается, кроме пустой оболочки. Согласен?
Ответ был явно не по силам Косте, но не хотелось оплошать, ударить в грязь лицом, и он храбро бросился вперед.
— Я, конечно, точно не знаю. Но, — он с виноватой улыбкой развел руками, — наверное, когда пишут о любви, все немного приукрашивают. Для романтики, так сказать.
— Значит, к этому не надо относиться серьезно, по-настоящему? — Роман сузил глаза. — То есть когда целуешь, обнимаешь, ты действительно свободен, ничем не связан. Так, да?
— Честное слово, я не знаю, — заволновался Костя. Собеседник вынуждал его к слишком ответственным, категорическим выводам. — Все зависит от обстоятельств.
Роман откинулся на спинку стула.
— Нам, жалким школярам, никто не хочет помочь. Мы блуждаем в потемках и сами доходим до всего ценой непоправимых ошибок. Ну, кто скажет, как мы должны поступать?
В словах и глазах Романа была такая неподдельная горечь, что Косте стало не по себе. Ему бы и хотелось помочь этому парню, но как, он сам не знал.
— Перво-наперво надо учиться быть человеком, а потом уже кем угодно.
— Учиться быть человеком? — удивленно переспросил Роман. — А зачем этому учиться? Разве мы марсиане, которые прилетели на землю? Чему бы я хотел научиться — так это быть самим собой. А мне, например, кажется: во мне живет сразу несколько человек. И я никак не могу решить, каким из них быть. С тобой этого не бывает?
— Нет, — ответил Костя. — не бывает.
— Счастливый ты человек. Все тебе ясно. Никаких забот, волнений, нерешенных задач.
Костя пожал плечами: «Как сказать!» Но промолчал. Он не любил распространяться о своих заботах. Свое никогда не казалось ему настолько важным, чтобы говорить об этом вслух. И действительно: какие уж там у него до сих пор были трудности? Для него самого, может быть, и да, но не для постороннего глаза…
Осенью заболела мама. Вначале месяца лежала в больнице, потом дома… Он бегал по магазинам, готовил, мыл пол, убирал, стирал… Мама неотрывно смотрела на него. Он с трудом выносил этот взгляд.
«Сынок, иди в школу, — просила она. — Я сама…»
«Ничего, мама, я догоню, не волнуйся. Ты же видишь, я занимаюсь…»
Когда мама настолько поправилась, что могла уже обходиться без его помощи, он объявил, что решил идти работать.
«Я не знал, как тебе трудно. Учиться буду по вечерам. Надоело считать и пересчитывать каждую копейку. Если бы ты знала, как я ненавижу деньги…»
Мама молчала. Он тоже молчал. Они сидели за столом в комнате, заполненной вечерними сумерками.
«Ведь совсем мало осталось, сынок. Ты бы закончил десятилетку… Перебьемся».
Он покачал головой.
Потом в дверь постучали, и к ним нерешительно зашла Марианна. Костя вскочил, испугался: «Зачем вы пришли?»
«Мы с тобой из одной школы. А разве это не значит, что мы из одной команды, Костя? Ты ведь занимаешься боксом? Я тоже играла в сборной института по баскетболу. Однажды во время матча сломала палец и не ушла с площадки до конца игры… Надеюсь, ты меня понимаешь?..»
В общем-то, ей удалось его убедить не бросать школу.
Он совсем не подумал о том, что это можно расценить как малодушие и трусость, как бегство от трудностей.
Дело не в этом. Они с мамой как-нибудь перебьются. Им не привыкать. Просто, наверное, он немного устал, расслабился. Вот и все. Ладно. Он снова соберется, и все будет в порядке.
«Хотите чаю, Марианна? — спросил Костя. — И хлеба с маслом? Хлеб свежий, мягкий. Только что принес из булочной».
«Давай чай пить», — обрадовалась Марианна.
Они не уговаривались молчать об этом разговоре, но так уж получилось, что ни Костя, ни Марианна больше не обмолвились о нем ни словом.
И снова перемена. Только в школе могли придумать такое словечко. Почему перемена? Перерыв. Перемена, а ничего не меняется, кроме урока. Все остается по-прежнему.
Звонок. Перемена окончилась. Все начинается сызнова. А ну, пошли, пошли в классы! Скучились у двери, наступают друг другу на пятки, толкаются, а сзади Иван Савельевич. Этот тип в белом венчике из роз… Ласкает взглядом затылки своих оболтусов.
Уж его-то Роман невзлюбил, кажется, с самого первого взгляда, с самой первой секунды. Невзлюбил остро, мучительно, а главное, безо всякой на то причины.
Учитель астрономии показался каким-то слишком уж мягким, деликатным, нескладным. Это был полный, высокий, слегка сутулый мужчина с округлым лицом и лысиной во всю голову, по бокам которой растрёпанно торчали седоватые клочки волос. Серые глаза чуть навыкате. Как-то хитровато, двусмысленно прищурены. Вроде все, мол, знаем, понимаем, и тому подобное. Черта с два! А на лице услужливое, полуиспуганное выражение. В детстве его, что ли, напугали? Ходит осторожно, семенит маленькими шажочками. Слова просто не скажет. Все «пожалуйста», «распожалуйста». И откуда такие берутся? От его беспомощности, рассеянности, каких-то старомодных манер все нутро выворачивает.
Роману стало ясно, почему противен ему Иван Савельевич. Он несовременен. Человек должен быть человеком, а не медузой. У него над головой высокое небо — спутники летают. Так распрями плечи, не сутулься, не улыбайся заискивающе всем и каждому, не унижай себя. А манеры-то, манеры! Смесь нижегородского с французским. Этакий альянс угодливости и учтивости.
— Гостев, прошу вас. Пожалуйте отвечать урок.
У него и лексика какая-то допотопная, доисторическая.
— Моя фамилия Гастев, а не Гостев.
— Да, да, пожалуйста, извините.
Роман, не сгибая спины, выбрался из-за парты и прямыми шагами направился к доске. Одет он в ладно пригнанную ученическую форму.
— Итак, товарищ Гастев, — доброжелательно улыбнулся учитель, — поделитесь с нами своими познаниями о Марсе.
— Иван Савельич, он большой поклонник астрофизики. Все знаменитые астрономы его друзья. Правда, слегка в одностороннем порядке.
Учитель неуклюже повернулся к румяному крепышу.
— Опять Черникин? А тебя ведь никто не спрашивал, голубчик. Это очень, очень любопытно, — повернулся он к Гастеву, но уже с живейшим интересом.
«Ну и тип», — подумал Роман и решил ничего не говорить. Он стоял, отставив в сторону правую ногу, в упор смотрел на учителя и молчал. Тот забеспокоился.
— Вероятно, вы затрудняетесь начать. Ну что ж. Я понимаю, бывает. — Он обернулся к классу за одобрением. — Пожалуйста, начните с положения Марса в Солнечной системе.
Роман молчал.
— В чем дело, товарищ Гастев? Почему вы молчите?
— Во-первых, я никогда не был ничьим поклонником, — сердито начал Роман, — а во-вторых…
Первым, откинувшись на спинку сиденья, захохотал Черникин. За ним остальные. К удивлению Романа, учитель тоже улыбнулся.
— Ах, вот оно что! Ну, не беда. Вернемся к Марсу.
— Я не хочу отвечать, — сказал Роман, переступая с ноги на ногу. — Разрешите сесть? — и не ожидая ответа, направился к своему месту.
— А-а, понимаю… Однако ничего не поделаешь, я вынужден выставить вам тройку.
Он наклонился над журналом и как-то слишком долго, старательно и неуклюже выводил в журнале отметку.
— Садись, дурак, молодец, посредственно, — шепотом, но так, что все услышали, прокомментировал Черникин.
— Юра, а ты когда, кстати, закончишь макет спутника? — спросил учитель, поднимая голову от журнала. — На следующем уроке я сообщу вам кое-что весьма любопытное.
— Завтра принесу, Иван Савельич, — бодро ответил Черникин. Он был занят тем, что мастерил под партой голубка величиной с указательный палец.
— Уже сделал? — обрадовался учитель. — Вот и отлично. Заодно расскажешь о его устройстве…
— Хорошо, Иван Савельевич, — серьезно откликнулся Черникин и щелчком запустил к потолку свое произведение.
Весь класс, включая Ивана Савельевича, провожал голубка взглядом. Тот грациозно облетел комнату, пошел на второй круг.
— Кто конструктор этого летательного аппарата? — заинтересованно спросил Иван Савельевич, когда голубок приземлился.
— Я, — с гордостью отозвался Черникин.
— Молодец, — похвалил его учитель. — По всему видно, Юра, быть тебе авиаинженером.
— Рад стараться, — тотчас отозвался Черникин, довольный, что ему не влетело за проказу.
Космос, авиация, ракеты, далекие миры были страстью чудаковатого учителя. А Циолковский — кумиром. Он знал едва ли не наизусть все его работы. Однажды, увлекшись, назвал даже Циолковского Мессией. В классе потом спорили, кто такой Мессия. Черникин уверял, что это фокусник, ясновидец. Потом, правда, выяснилось, что Юрка перепутал Мессию с Мессингом.
После каждого нового запуска спутника Савельич ходил именинником по школе и объяснял, не зная усталости, технические детали и подробности. «Откуда вы все это знаете? — порой удивлялись ученики. — Ведь об этом еще нигде не сообщалось». Савельич в ответ только лукаво улыбался: ему-то не знать!
Савельич любил свой предмет. И мог, например, вполне серьезно обсуждать на перемене или после уроков с каким-нибудь пятиклассником проблемы космогонии и мироздания. Часов у него было немного, зато преподавал он со всей страстью, на какую только был способен. И фактически все свое время отдавал школе, ребятам.
Он окончил университет после войны — тридцатилетним. Сдал кандидатские. А потом писал диссертацию. Собственно, он ее написал довольно скоро, да все дорабатывал, отшлифовывал, пока не прошло лет пятнадцать и он насовсем не забросил свой труд.
Многие удивлялись: ведь он при желании мог давно защититься! Но Савельич был непреклонен: «Нет, с этим все!» Он объяснил, что ученая степень ему не нужна и что ему достаточно радости доставляет учить ребят понимать, «сколь прекрасно таинство узнавания, превращения неизвестного в известное».
Роман хотел подняться и спросить учителя, почему тот поставил ему тройку, а не двойку — ведь он ничего не ответил, — да упустил момент. А сейчас злился еще больше. Эта тройка была унизительна, как пощечина.