— Да это же форменное безобразие! — запальчиво выкрикнула Наташа Семенцова.
То, что накипело у нее, разом вдруг прорвалось в этом возгласе. Костя и Роман переглянулись.
— Это почему же? — удивился Черникин, не ожидавший, впрочем, как и другие, такой бурной реакции на свою реплику.
Наташа быстрым, решительным шагом вышла к столу председателя. Оперлась о спинку стула рукой.
— Вот уж кто любит поспорить, — кивнул Роман. — Ей и неважно о чем. Ты еще и рта не открыл, а уж она твердит: «Я не согласна». А с чем, сама не знает.
Роман все никак не мог простить Семенцовой ту самую «одну девочку», да и дружбу Жени.
По правде говоря, Наташа заподозрила в Черникине автора заметки об эмансипации. Уж его-то она чаще других ругала за непочтительное отношение к девочкам.
— На днях я подошла к мальчишкам, вижу, спорят, аж чубами трясут. Думаю, о чем они так? Представьте, доказывают, что в силу ряда причин девушки в целом развиты хуже ребят. Разумеется, в умственном отношении. Ребята-де интересуются подводными киносъемками, электроникой, кибернетикой, а девчонки, мол, одними модами. Да это же несусветная чушь, типичные обывательские разговоры… Анти… анти… — Наташа едва не выпалила «антисоветская», да вовремя спохватилась и теперь заикалась, подыскивая нужное слово. — Антигуманная идея. Вот что это такое.
— Подслушала, так помалкивала бы, — укоризненно покачал головой Чугунов.
— А недавно на выставке, — продолжала Наташа изливать свои обиды, — спрашиваю у Гастева: «Что тебе больше всего понравилось?» — «Мумия», — отвечает. Разве не издевательство?
У Романа только чуть-чуть приподнялась левая бровь.
— И вот последний факт. Заметка, подписанная «Рыбий глаз». Спрашивается, на чью мельницу она льет воду?
— Конечно, на мельницу врага, — поддакнул неутомимый Черникин. — А враг, как известно, не дремлет…
— Тебя не спрашивают, — отрезала Наташа. — Так что сиди и помалкивай. Тоже умник выискался…
Роман раскрыл тетрадку и стал рисовать чертиков, прислушиваясь к тому, что говорит выступающая.
— Мы люди, и ничто человеческое нам не чуждо, — запальчиво продолжала Наташа. — Перестань кривляться, Черникин. У тебя одно на уме. Не трудно догадаться.
— До чего ты догадливая! — в восторге кричит Черникин. — Конечно, одно! Уроки…
Наконец Наташа выговорилась и направилась к своему месту. Женя подалась вперед и помахивала ладонью вытянутой руки, привлекая внимание председателя.
— Мне бы хотелось сказать несколько слов о правде и честности, — начала она негромко, словно разговаривая с кем-то. — Потому что без честности не может быть настоящего человека, как без воздуха не может быть жизни. Помните, Горький сказал о Ленине: «Прост, как правда». Ленин был и велик, как правда.
А мы? Умеем ли мы быть правдивыми, не размениваться на мелкую ежедневную ложь? Умеем ли мы бороться с подлостью, какую бы форму она ни принимала? Быть в каждой мелочи честным? Не списывать, учить уроки, выполнять обыкновенные поручения, помогать дома, верить людям…
Иногда мне кажется, что мы решили: раз все хорошо, то и незачем с чем-то бороться, что-то отстаивать. Думаем одно, но ради собственного спокойствия говорим другое. Так постепенно, шаг за шагом и становятся обывателями, боятся риска, ошибок, не имея мужества признаться в этом даже себе. Маленькие соблазны побеждают волю. Чтобы угодить своим слабостям, идут на мелкий обман — «ложь во спасение», но при этом стараются казаться лучше и умнее, чем есть. Слышите, вы, люди? Так изо дня в день и гибнет человек. Человек… Вот что обидно.
Женя стала приводить примеры из жизни школы и класса, а Роман вдруг почувствовал, что первоначальный интерес к ее выступлению как-то незаметно уступил место смутной тревоге. Появилось опасение, что она может вот так же прямо и просто сказать и о нем, о той истории, которая заставила его бежать из прежней его школы. И еще, чего доброго, вслед за Фантазеркой назвать его подлецом.
Он опустил голову, весь как-то сник. Он пытался понять, что же его так поразило в ее фразе: «Быть в каждой мелочи честным…»
Да, черт возьми. Если бы это сказала одна Женя. Роману осязаемо отчетливо вспомнилось, что буквально те же самые слова не так уж и давно повторяла ему Фантазерка. Это было почти накануне того самого случая. У нее горели глаза: «Человек должен быть идеально честным». Он снисходительно посмеивался: «И идеально смелым?» — «Да, и идеально смелым!» — «И идеально умным?» — «Да, и идеально умным…» — «Наивно и глупо, — резюмировал он высокомерно, как будто был причастен к высшей истине. — Идеального ничего нет. Кому нужны эти крайности? Человек одинаково способен на подвиг и на подлость».
Роман внимательно рассматривал трещинки на крышке стола. До чего же они одинаково мыслят! Уму непостижимо.
Женя села, и сразу же вскочили двое или трое, многие тянули руки.
Так, стоило покатиться с горы одному камешку…
Как вслед за ним покатились другие.
… Прежде всего человек должен быть полезен. Да, да, да. Хотя бы тем, что делает гвозди. Полезен не себе, а всем…
… Слишком суровое время для нежностей. Нельзя расслаблять волю и чувства. Время мечтателей и поэтов еще не пришло. Суровость, собранность, деловитость — вот что такое современный человек.
… Не все в классе, кто впереди, — лучшие, настоящие люди.
… Хотим быть модными, а они ополчились. Вот и потеряли контакт. Вместо того, чтобы вместе найти золотую середину…
… Современный человек должен быть мечтателем и поэтом. Человечество движется от жестокости к гуманизму.
… Найти место в жизни — это первая и самая большая удача. Хочу, чтобы моя жизнь была похожа на жизнь моего поколения. Чтобы мне завидовали потомки…
Перебивали друг друга, вскакивали с мест, размахивали руками, кричали, спорили одновременно несколько человек. Казалось, в этом шуме ничего не поймешь, но они понимали. Обижались, хохотали, никак не могли добраться до истины, хотя и чувствовали, что она где-то совсем рядом.
Роман не участвовал в общем споре.
Хмурился. Покусывал губы. Было такое ощущение, будто косвенно, через всех участников диспута к нему снова обращалась Фантазерка, обвиняла его. А он возражал.
Все предельно просто. Мир, материя, молекулы. Встретились двое — разошлись. Зачем же усложнять очевидные вещи? Помилуй, бог, что за чепуха лезет ему в голову? Откуда взялись эти глупые мысли о подлости? Чьей? Какой? Все так относительно… Сколько у него было таких дней, когда вся душа потрясена какой-то, казалось бы, важной для дальнейшей судьбы мыслью. Но потом она блекла, терялась, исчезала навсегда. Потерянные мысли, обманчивые, потерянные чувства. Почему бы не жить спокойно? Ведь наверняка другие даже не подозревают, что тебя могут мучить какие-то проблемы. А это почти одно и тоже, будто их не существует вовсе. Она сама обманула его — втянула в глупую, никчемную игру в любовь, а затем предъявила счет. То есть свои права. На его честь, его солидарность. Неужели ей было не ясно, что все только игра, что он никогда не принимал ее всерьез?
А диспут продолжался…
… Идеал — это что-то такое, к чему все время стремишься, но чего никогда не можешь достигнуть. Так же, как и линии горизонта.
… Один мой знакомый весь день в бегах. Все куда-то спешит. Спрашиваю: «Куда?» — «Спешу жить». — «Для кого?» Удивляется: «Как — для кого? Для себя».
… Можно ли жить без ошибок? Нельзя. И незачем. Стерильных людей не бывает.
… Сильные чувства рождают чрезвычайные обстоятельства. В обыденной жизни нет места для сильных чувств.
… Неправда. Обыденные чувства у обыденных людей. У сильных — сильные…
Но разве он, Роман, виноват, что она такая взбалмошная? И что у них полная несовместимость характеров, взглядов. Все идеализировала и от него требовала того же. А если он другой? Если у него холодный, рациональный ум, которому подчинены чувства? Этого она не могла понять. Если он не слезлив и лишен глупой жалости. Кстати, прав Горький: зачем человеку жалость? Его уважать надо…
Однажды с восторгом сообщила, что они, собравшись у одной девчонки, всю ночь слушали музыку. Он иронизировал: «Дуракам закон не писан. Ночью спать надо». — «Вот и пусть спят дураки», — выпалила она.
И все же… Почему случившееся поразило ее как гром среди ясного неба? Роман никак не мог понять этого.
… Поздно родились. Сейчас даже подвига стоящего не совершишь. На целине мы уже не нужны, а в космос нас не пускают. Даже пожаров и утопающих скоро не будет.
… Много неясных вопросов. Ищешь ответа в фильмах, на которые до шестнадцати лет не допускают, и все равно не находишь.
Конечно, это было страшно унизительно. И как вспомнишь — мурашки бегут по коже и во рту появляется обидная слюна. Они остались одни в кабинете физики. Вернее, он почему-то задержался, и она замешкалась. Подошла к нему вплотную, виновато улыбаясь, и сказала, что давно не видела его, и стала снимать какую-то пушинку с его плеча. И смотрела на него ласковыми, влюбленными глазами. Он машинально положил свои руки ей на талию. Впрочем, он этого совсем не помнит — во всяком случае, плюс ко всему приплели, что они обнимались.
Они целовались и, конечно, ни о чем не думали, то есть забыли решительно обо всем на свете. Так уж всегда бывает, когда целуешься. Ни для кого это не секрет. Только, конечно, надо выбирать подходящую обстановку. Но нечаянно же получилось. И в этот момент — надо же! — влетела туда учительница. Человек, в общем, неплохой, но тоже с правилами и принципами. Да еще при исполнении, так сказать… Растерялась, выскочила и даже стукнула дверью. Но они и этого не услышали. Учительница решила — а вдруг дети туда зайдут? — и вернулась, а с ней еще кто-то зашел.
Одним словом, данная История, или Дело, или Случай, получила огласку, была обнародована и, следовательно, требовала принятия мер. Их вызвали к директору. Вот здесь-то и начинается самое неприятное. Она храбро во всеуслышание заявила, что любит его. И мучительно покраснела. Эта пичужка была готова защищаться не на жизнь, а на смерть.
… Люди без воли трусы. А раз трусы — значит, слабые. Такие чаще всего бывают неискренними.
… Равнодушие — страшное слово. Давай бой дряни любой своими руками, своими ногами, своей головой. Бой равнодушию!
… Как можно молчать, когда кто-то попирает правду?
Конечно, это было в высшей степени унизительно, когда кто-то лезет тебе в душу, задает пошлые вопросы, смотрит на тебя двусмысленными, оскорбительными глазами. И незачем вообще было объяснять, что и как! И так все ясно. Если бы они захотели понять… Но кто дал ей право говорить о том, чего у них не было, или, во всяком случае, у него? И вообще он не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме их двоих, выяснял их отношения. Пожалуйста, пусть наказывают за то, что они целовались в школе, но сам по себе их поцелуй никого не касается.
Он так об этом и сказал. Резко, даже грубо. Сразу же после ее слов о любви. И вовсе не к ней прямо это относилось. Но так получилось, что внешне, видимо, была прямая связь между ее и его словами. Он сказал отрывисто и сердито, как сейчас помнит, всего одну фразу: «У меня к ней никогда ничего не было».
И эта пичуга встрепенулась, как будто он выстрелит ей прямо в сердце, и дрожащим, срывающимся голоском закричала: «Ты подлец! Такой ты мне и даром не нужен!» И с этими словами бросилась вон из комнаты.
И все поняли, что дальнейшее разбирательство этого Дела, Истории или Случая потеряло всякий педагогический смысл.
Вот так все и кончилось. Полноте, кончилось ли? Он чувствовал себя безнадежно усталым. Безнадежно взрослым. И знал, что от этого сковывающего чувства никак не освободиться, пока не решит: прав он или не прав — вопрос почти гамлетовский. И так же трудно на него ответить. И кажешься сам себе сплетением сплошных противоречий. И мучительно маленькой, ничтожной, затерянной в пустыне песчинкой. Которая летит туда, куда ветер дунет.
… И все равно надо быть в каждой мелочи честным…
Роман прислушался. О чем они там спорят? Дети. Все эти хитрые построения незрелого ума разлетаются, как песчинки, едва дунет ветер покрепче. И никогда нет готового рецепта на все случаи жизни. И лекарства против ошибок. И если ты раз ошибся, то выходит, что это непоправимо. Песчинка-ошибка становится глобальной. Грузом, который не могут выдержать плечи. Вот что хуже всего.
… Девчонки сами зазнаются, делаются все более гордыми и недоступными. Из-за своих секретов, причесок, бигудей, нарядов, танцев им просто некогда взглянуть на нас. И нас же еще во всем обвиняют.
«Это Черникин разглагольствует… Наконец-то набрался храбрости», — мельком отметил про себя Роман.
… Когда видишь на улице веселых парней, понимаешь — им спешить некуда да и незачем…
… А тем двоим, что целуются на скамейке в отдаленной аллее парка, хочется, чтобы этот миг длился целую вечность…
Дверь отворилась, и в класс вошла Калерия. Собственной персоной. С вытянутым выражением на лампадном лице. Помахала рукой: сидите-сидите. Почти умильное, деликатное выражение. Как это Костя говорит: «Я понимаю, я понимаю». Дети, деточки, детишки, спорьте: ведь в споре рождается истина. А истина вам нужна, как манная кашка. И надо, чтобы это была правильная истина. Соответствующая вашему возрасту. Посильная для пережевывания. И если вы, упаси бог, чуть ошибетесь, то именно для этого тут я — Великая Болотная Мымра. Сразу же помогу, подскажу, укажу направление. Я опоздала, но это ничего. Сейчас наверстаю. Разберусь. Ну-ка, ну-ка…
Она и села на краешек скамьи, готовая привскочить сразу же, как только будет произнесено крамольное слово, чтобы тут же… И выставила вперед, как локатор, свое ухо. Второе было как бы для маскировки, торчало формально. Бездействовало, так как от природы или с младенчества было глухим.
О чем они там булькают, эти младенцы? Ах да! О смысле жизни! А есть ли жизнь на других планетах? Нету, конечно. Выдумали болваны. Всякие там псевдоученые. Жизнь есть только на Земле! И баста.
«Ах, мадемуазель Мымра, как вы прелестны! — насмешливо думал Роман. — Но лучше бы вы спали. Или оставили нас в покое. Право же, нехорошо, так далеко вперед выставлять свое ухо. Эй, мальчики, звякните что-нибудь такое, чтобы у нее лопнула эта самая барабанная перепонка. Уж если быть глухой, то лучше сразу на оба уха. И в мире наконец воцарятся порядок и тишина. Впрочем, не стоит звякать: даже с точки зрения физики, это огромное количество затраченной энергии, а результат будет один и тот же — ноль. Оставьте ее в покое. Не мешайте наслаждаться жизнью. Все равно все вы лодыри и растяпы, не поймете тонкой поэзии ее души».
«Ба-ба-ба! Кто там так громко кричит? Черникин! Так я и знала! А ну, придержи язык, недоросль, младенец. Придержись, придержись! Не видишь, я хочу сказать. Чтоб ни о каких больше поцелуях и скамейках! Поняли? То-то же». Она передохнула, снова встала, поправила, села, передохнула. Она не просто присутствует, она выполняет миссию, а миссия — это серьезно. Снова встала, поправила. Какая там еще, прости господи, любовь в семнадцать лет? Вам говорят, олухи царя небесного, неслухи, несмышленыши, не диспут, а какая-то отсебятина.
Сердце Мымры исполнилось благородного негодования и педагогического восторга. Ну, если бы она не держала всю эту гоп-компанию в крепких ежовых рукавицах! Если бы не правила, куда бы занесли словопрения этих лихих субчиков? Кто знает, до чего бы докатились.
А так все в ажуре, в полном порядке. Диспут, как телега, катится в нужном направлении. Правда, все тише, тише, тише. Медленней, медленней. Остановился. Что такое, в чем дело? Выдохлись, иссякли. Нельзя, говорите, одной ногой шагать все время. Надо вперемежку двумя — левой и правой? Иначе нарушается сам принцип ходьбы?.. Ах, скажите, какие принципиальные! Та-та-та-та-та. Тише-тише. Не орите.
«Бу-бу-бу…» — не говорит Калерия, а давится словами. В глазах указующие персты. Внемлите, недоразвитые. Образовывайтесь. Подковывайтесь. Исправляйтесь. Пока не поздно.
Кто уж там ее возмутил какой-то бездарной репликой — для истории это не важно. Но незаметно для себя перешла она с лояльного дискуссионного тона на нравоучительный, с нравоучительного на укоризненный, с укоризненного на разгромный. Вот она им покажет, все сейчас припомнит. Небу станет жарко.