Ашот произнес слово «конспиративное», очевидно, без умысла, но сомнение затуманило его взгляд, и он, пряча смущение, взял сам с мангалки две палочки шашлыка и поискал глазами место на нарах.
Через порог переступил Зуфар. В низкой шашлычной он казался очень высоким. Нос с горбинкой, толстые губы, крошечные усики, острая бородка делали его похожим на батыра Равшана древних дастанов. Только форменная фуражка с золотым шитым «крабом» была совсем неуместна.
— Валяй, Зуфар, дружище! Целая арба шашлыка! Всем хватит! — сказал с набитым ртом Ашот и хихикнул.
— Куда вы? — вдруг озлился Хужаев. — Шашлычная закрыта. Нет шашлыка. Понятно! За–кры–та!
— Здравствуйте, товарищ Хужаев, я вас… — смущенно заговорил Зуфар, — вы мне… я к вам…
Он явно не ожидал встретить такого ответственного работника, как Хужаев, здесь, в шашлычной. Но то, что произошло дальше, удивило и потрясло и его и Ашота. Хужаев буквально завизжал:
— Что? Кого? Меня? Да как вы смеете! Да вы знаете, кто я? Да кто позволил?
Он покраснел, вспотел. Из горла у него вырвались неразборчивые звуки.
— О! О! Лаять — тоже ремесло. — Обиженно Ашот кинул шампур с недоеденным шашлыком обратно на мангалку, вытер тщательно руки грязнейшим полотенцем и, сделав под козырек, повернул к выходу. — Пошли, Зуфар! Оказывается, зоотехникам и штурманам шашлык не выдается… Графьям и только избраннейшей публике…
Молодой штурман растерянно озирался. Он тоже обиделся.
— Нельзя! Сказано, нельзя! — никак не успокаивался Хужаев. Он подскочил к Зуфару и, тыкая ему пальцем в грудь, кричал: — Нельзя, нельзя! Не забывайтесь! Очистить помещение!
Ашот совсем не расположен был вступать с Хужаевым в пререкания, даже из–за шашлыка. Он боялся наговорить лишнего… Он и так уже успел брякнуть что–то вроде: «От дурака и сова улетит». Длинный язык укорачивает жизнь. Оставалось стиснуть зубы и покорно удалиться. Но тут же, полный изумления, он воскликнул:
— Сардар? Здесь?
Остолбенело Ашот застыл перед помрачневшим, прятавшим под кипенно–белой папахой свое рябое лицо туркменом. Оно было полно высокомерия и спокойствия, только шрам, рассекавший от уголка глаз до бороды всю щеку, предательски побагровел.
— Здравствуй, лошадиный доктор, — пробормотал сардар в полной растерянности. — По–прежнему коней, баранов лечишь?
Но Ашот все еще не преодолел своего волнения.
— Ты, ты? Ты теперь? Разве теперь? — Лицо его посерело.
— А ты… Кхм… бараний доктор теперь в Хазараспе? — Шрам на щеке сардара посинел.
— Да, а ты? Ну, как твой быстроногий? Здоров?
— Напрасно ты только его лечил. Скоро проклятая пуля красноармейца пресекла его жизнь… э… ой…
Первое удивление прошло, и на смену ему родились подозрение и испуг.
— Значит… пуля… — проговорил Ашот, — значит, ты…
— О творец! — пробормотал сардар.
— Час от часу не легче! — вырвалось у Ашота.
Но туркмен уже не смотрел на зоотехника. Он сверлил глазами лицо Зуфара. Нижняя челюсть сардара отвисла, по подбородку, бороде тонким красным ручейком струился почти кровяной сок шашлыка.
А Зуфар, не веря глазам, тоже смотрел на сардара, похожего, как две степные черепахи, на утонувшего калтамана Овеза Гельды.
Но между ними уже втиснулся Хужаев. Положив руку на плечо Ашота и повернув лицо к побагровевшему сардару, он, торопясь и спотыкаясь, заговорил:
— Вождь племени, так сказать… Сардар Овез… э… так сказать… э… отошел от… оставил заблуждения… э… порвал, так сказать, с… теперь на советской работе. Руководитель охраны колхозов от калтаманов. Хороший организатор.
— Здорово! — воскликнул Ашот. Он все еще не мог прийти в себя от изумления. — Пригласили волка защищать барашков!
Он оглянулся. Он искал поддержки у Зуфара, но еще больше растерялся, увидев его лицо: желваки ходили под скулами, глаза застыли, точно увидели опасную гадину. Зуфар пятился к двери, сжав крепко кулаки и пригнувшись в позе кулачного бойца, готового к отпору.
— Что с тобой, друг? — недоумевал Ашот.
А его самого вежливо, но решительно теснил к двери Хужаев.
— Говорю вам — шашлыка нет… Понимаете русский язык, товарищ Арзуманян… шашлыка нет…
Дверь захлопнулась за спиной друзей, и они очутились на ярком солнце. Ашот, зажмурившись, стоял несколько мгновений неподвижно, собираясь с мыслями.
Сардар Овез Гельды! Жестокий, подлый… Его отлично знали все от Аму–Дарьи до Каспия… Чуть ли не единственный туркмен, которого сумели вовлечь в лоно православной церкви в конце прошлого века миссионеры из Петербурга. Его нарекли Николаем, дали паспорт на фамилию Котова, увешали грудь царскими медалями. Отщепенец, он жил близ Ашхабада всеми презираемый в своей одинокой юрте. Никто знаться с ним не желал. А в 1918–м, в страшный год английской интервенции в Закаспии, он вынырнул вдруг из неизвестности под старым именем Овеза Гельды и сделался очень нужным, очень полезным самому командующему английским оккупационным корпусом генералу Маллесону. И тут всем сделалось ясно, что Николай Котов, он же Овез Гельды, служил не только в царской охранке, но и в британской разведке, что он двоил. При англичанах Овез Гельды ходил в карателях и расстреливал, а когда англичан выгнали, ушел на север за железную дорогу разбойничать в пески Каракумы. Кто его не знал в Хорезмском оазисе! Разве не проливали в каждой семье слез по убитому отцу или сыну, по уведенной в пустыню жене или дочери? И разве сам Ашот мог забыть?.. От одного вида рябой физиономии Овеза Гельды у него засаднили старые шрамы на руках и спине. Свирепо тогда овезгельдыевские молодчики скрутили его колючим волосяным арканом. Долго на его лице не заживала кожа, после того как его волочили по песку и колючке. Долго каждый раз, начиная бриться, он поминал крепким словцом сардара Овеза Гельды. Ашот был молод и красив и, между нами говоря, любил свою молодость и красоту. И он, наверное, гораздо спокойнее перенес бы свое приключение, гораздо меньше ненавидел бы свирепого Овеза Гельды, если бы не царапины и ссадины, которые так долго пришлось залечивать и которых он так стеснялся. Он тогда ходил в женихах и ужасно боялся, что Лиза его разлюбит. Слишком уж шипы колючки исполосовали физиономию.
Молодость!
Ашот Арзуманян не был героем. Он и не считал себя героем. Он имел мирную специальность зоотехника и, попав прямо со школьной скамьи в пустыню к скотоводам, меньше всего думал о подвигах. Он мечтал написать ученый труд о гельминтах, — есть такой паразит овец. Джунаидовские калтаманы внушали ему страх. Да и кто их не боялся? Хивинцы говорили о Джунаиде с не меньшим ужасом, чем о кровавом Тамерлане. Но столетия прошли с той поры, как Тамерлан разрушил и распахал под ячмень цветущую столицу Хорезма Ургенч, а всего десятилетие отделяло от погрома Хивы бандитскими шайками Джунаида.
Нести зоотехнические знания в пустыню, а не сражаться с калтаманами Овеза Гельды хотел Ашот. Но Ашот имел задиристый характер. С горячностью молодого петуха он лез в драку. Он не переносил, когда обижали слабого. Жители пустыни полюбили горячего армянина, и их любовь спасла его. Однажды он приехал на далекие колодцы в тот момент, когда Овез Гельды учинял жестокую расправу над скотоводами из рода бендесен. Бендесенцы не желали платить налоги какому–то чемберленовскому наймиту Джунаид–хану. Хватит! Есть у них своя советская власть, и они хотят жить спокойно. «Ладно, сказал Овез Гельды, — клянусь, я покажу вам спокойную жизнь!» Впервые тогда Ашот видел пролитую человеческую кровь. Ашот не мог позволить, чтобы истязали женщин и детей. С тоненькой плеткой кинулся он на обвешанного маузерами Овеза Гельды. Ничьей жизни, конечно, Ашот не спас. Но его безрассудство поразило страшного сардара. Он подарил ему жизнь и приказал лечить своего любимого коня.
— Вылечишь — отпущу, не вылечишь — разрублю пополам. Одну половину отдам собакам, другую шакалам.
В банде нашлись калтаманы из пастухов, которые отлично знали лошадиного доктора Ашота Арзуманяна. Тайком увели они его в барханы, посадили на коня и отпустили на волю ветров. Овез Гельды забил тревогу, послали погоню. Ашота поймали и волокли на аркане по песку и колючке. Но любимый конь Овеза Гельды выздоровел, и Ашота отпустили.
И вот Овез Гельды в Хазараспе. Овез Гельды изволит кушать шашлык в шашлычной пустобреха Тюлегена Поэта. С бандитом Овезом Гельды дружески беседует работник органов Хужаев! Было над чем поломать голову…
Мысли увели Ашота далеко… Наконец он очнулся.
— М–да, штурман, — проговорил он в раздумье. — Видал Овеза Гельды? Не кажется ли тебе?..
Но Зуфара около шашлычной уже не оказалось. Он быстро шагал вдали по улочке, не разбирая дороги. Пыль облачком двигалась за ним.
Догнать его Ашот сумел только у самого базара.
— Ты видел этого бандюка, Овеза Гельды?
— Вам, Ашот, я вижу, понравилось тогда в гостях у него? А?
— Чего ты болтаешь?
— Тогда… На колодцах! Какое гостеприимство! Какое угощение! Какие шелковые ковры!
— Брось, штурман… Что делает здесь Овез Гельды, бандюк?
— Восстал из мертвых! Выплыл со дна реки!
И он в двух словах рассказал Ашоту все, что случилось на реке.
— Что ж поделать? Дерьмо плавает, дерьмо не тонет, — заключил Зуфар. — Как он вылез, не знаю! Но вы слышали Хужаева? Что говорил Хужаев? Овез Гельды, кровавый Овез Гельды прощен, амнистирован! Назначен охранять колхозы! О! Но хуже другое! Вы видели? Там, в шашлычной, сидел не один Овез Гельды. — Зуфар даже остановился от осенившей его догадки. — Так… Понимаю… Пшеницу, джугару Овез Гельды скупает… Его молодцы ездят по аулам и селениям. А здесь у них совещание… Вот оно что. Они готовят что–то. Вы Бикешева видели? А еще Сафара–кули из Кунграда?
— Бикешева? Понятия не имею!
— Бикешев — каторжник. Мангышлакский бий. Зарезал двух инспекторов финотдела… в прошлом году. У него тридцать тысяч баранов… А Сафар–кули из Кунграда — известный басмач. Все знают его… Они снюхались неспроста… И явились к Тюлегену не за шашлыком…
— Значит… — испугался Ашот. — Но тогда не пойму, а Хужаев? Что делает в шашлычной Хужаев?
— Снаружи — блеск лицемерия, внутри — ржавчина… Где ваша лошадь?
— Ее Хайдар отвел в конюшню Тюлегена.
— Подождите меня…
Зуфар ушел, но он не заставил себя долго ждать и скоро галопом прискакал на лошади Ашота.
— Около конюшни полно овезгельдыевских молодчиков и каких–то казахов. Сидят насупившись. Друг на друга глядят вот так… За ножи держатся… Меня не заметили. — Он не без хвастовства усмехнулся. — Из–под носа увел коня… Я кызылкумский…
— Ты думаешь, Овез Гельды нас… за нами…
— Готов отрезать себе большой палец. Овез Гельды — шайтан. Он за мной и под землю полезет теперь. И за вами тоже. Вы слишком много видели… Гоните в Новый Ургенч… Скажите все этому новому… товарищу Петру: Хужаеву верить нельзя… А я пойду в Ташсака. Там все свои, речники.
— Ты думаешь, все это так серьезно?
— Поезжайте, Ашот, пока они не видят. Сорок верст ехать… Не вздумайте заезжать домой, ради бога… в совхоз.
— А Лиза с Андрейкой? Я не могу их оставить…
— Хорошо, я найду лошадь и заеду в совхоз, предупрежу. А оттуда по берегу канала Палван в Ташсака… на пристань. А вы прямиком в Новый Ургенч.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Не приходите! Иначе нам придется отослать ваши головы на подносе правителю государства!
Н а с ы р Х о с р о в
— В городе Дакка в Индии губернатор инглизов приказывал отрубать пальцы ткачам только потому, что даккский муслин оказался в сто раз лучше манчестерского…
— Старая история, зачем вспоминать?
— Даккский муслин — легче пуха. Штука в десять локтей весила пятьдесят золотников! Муслин инглизов грубый, плохой. Они не потерпели, что индусы ткут муслин лучше. И отрубали пальцы ткачам.
— Э… в той же Дакке по приказу раджи давили людям головы ногой слона, точно орехи. Гуманно!
Спор, или, как его иронически назвал Петр Иванович, «дружественная беседа», шел на острие меча. Вежливостью спорщики соперничали друг с другом. Восточная вежливость Керим–хана! Европейская выдержка мистера Джеффри Уормса, магистра медицины!
Слова на грани оскорблений, но не оскорбления. Удары кинжала языка, но без капли крови. Битва без жертв и могил.
— Восточный человек горд! — вскричал Керим–хан.
— У англичан гордость в крови! — проворчал Уормс.
— Инглиз самонадеян. Инглиз не годится в друзья.
— Но, господин Керим–хан, вы сами любите себя называть другом англичан. А я ведь прирожденный англосакс, сын Альбиона.
— Вы мой гость. Гость дороже отца, дороже брата.
— Англичане — цивилизованная нация. Носители культуры.
— Восточный человек для инглиза всегда раб и слуга… Да. Кто не поклонится англичанину, станет его жвачкой.
— Зачем же? Есть же из индусов врачи, из белуджей — администраторы. Вы, например.
— Белудж, индус, патан — раб. Инглиз — всегда господин.
— Вы, достопочтенный Керим–хан, склонны к преувеличениям. Но оспаривать превосходство белого человека едва ли разумно.
— В восточных странах инглизы — необузданные верблюды, у которых нет продетой сквозь нос веревки. Вы ломитесь туда, куда вам заблагорассудится. Вы слоны. Жадность ваша неутомима.
— Согласитесь, достопочтенный, это выглядит уже…
— Угрозой?
Смуглое, негритянской темноты лицо Керим–хана освещалось белым оскалом улыбки. Уормс проявлял выдержку. Морщинки в углах губ делали его пергаментно–желтое лицо почти приветливым. Все шло великолепно. Прогулка, или, как назвал ее мистер Уормс, «пикник», доставляла всем массу удовольствий. Конечно, очень и очень приятно после утомительных дней работы, духоты, песка, блох полежать на ковре у самого берега райского Герируда, половить рыбу в тени плакучих ив, побродить в камышах с двустволкой. Чудесны вечера у дымного костра, отгоняющего уже появившихся москитов! Не беда, если порой слова беседы вдруг оказываются сдобренными перцем и солью, а иной раз и еще более острыми приправами. На то ведь здесь не респектабельная Темза и не холодная Нева, а неспокойный, капризный, азиатский Герируд.
Стоит ли удивляться, что мистер Уормс не вышел из себя, когда Керим–хан, как бы обрубив концы незаконченного спора, проговорил:
— Да, мы, азиаты, тощаем, а у вас, господа инглизы, и собаки жиреют.
— О собаках и вы, белуджи, заботитесь, — поспешил шуткой замаскировать приступ ярости Уормс.
«Какой же Керим–хан раб? — думал Петр Иванович. — Разве можно умного, свирепого, величавого вождя племени счесть рабом? Он настоящий римский сенатор в своем тончайшей шерсти халате, похожем на римскую тогу. И только серая с черным шелковая гигантская чалма, венчающая его голову, переносит нас с римского форума в белуджское становище. Честное слово, у Керим–хана и походка величественная, сенаторская. Он настоящий вельможа, хоть, говорят, вышел из полунищих пастухов. Он хозяин. Его упитанная гладкая физиономия слишком уж выделяется среди обтянутых пергаментной кожей, сожженных в уголь лиц его подданных, грязных, изнуренных голодовками и бесконечными набегами. Так и кажется, будто Керим–хан свалился с другой планеты, где обитают сытые, изнеженные баре».
Керим–хан, вероятно, умел читать чужие мысли. Под взглядом Петра Ивановича он принял величественную позу. За спиной его, у входа в шатер, истуканами застыли поджарые телохранители в белых латаных шароварах. Картинно и небрежно Керим–хан ласкал своего охотничьего гепарда, равнодушно созерцая черные рваные чадыры — шатры — своих белуджей. Тощие ослы грелись на солнце. Повсюду уныло шатались покрытые коростой верблюды. Красавица с внешностью принцессы из сказки собирала в пыли навоз в большую корзину. Белуджские ханы и сардары рангом поменьше сидели тут же на краешке ковра и преданными собачьими глазами ловили взгляд своего повелителя. Да, Керим–хан — вождь. Он не хвастается, когда утверждает, что не боится ни шаха, ни бога. Шевельнет Керим–хан пальцем — и тридцать тысяч диких воинов пойдут за ним в ад.
И все же Керим–хан чувствует всем своим существом, что он раб Джеффри Уормса, надутого, высокомерного ничтожества, только потому, что это английское ничтожество. По воинскому уставу его величества короля самый последний, самый бездарный солдат–англичанин в англо–индийских воинских частях стоит выше офицера–индуса. Необузданный феодал, степной барон Керим–хан — мышь у ноги слона… Но слон трепещет, почуяв мышь. Слон улепетывает от мыши сломя голову.