— Ты убил Сабана?
— Я отдал его в рабство Хэрэггу.
— Хорошо.
— И я забрал его невесту.
— А почему бы нет? — спросил Камабан. — Кто-то должен был это сделать.
Он не ожидал ответа, и продолжал идти к Храму Неба, где он пересёк низкий внешний вал, перебрался через ров, и взобрался на высокий внутренний вал. Там он остановился, пристально осматривая четыре лунных камня.
— Они хорошо потрудились, — сказал Камабан с усмешкой. — Работа Гилана?
Ленгар пожал плечами, потому что он ничего не знал о новом храме.
— Гилан мёртв.
— Правильно, — сказал Камабан, — видно, что это его рук дело. Или его, или поганых жрецов из Каталло. У них даже не хватило смелости создать храм для Слаола без преклонения вдобавок и перед Лаханной.
— Лаханной?
— Это камни луны, — сказал Камабан, указывая своим посохом на парные столбы и плиты внутри кольца.
— Ты хочешь, чтобы их убрали? — спросил Ленгар.
— О желаниях Слаола, — сказал Камабан, — я распоряжусь, а ты не будешь делать ничего, пока я не прикажу тебе.
Он направился в центр храма, где высокая луна отбрасывала небольшую тень от холмика над телом глухой девочки. Камабан глубоко засунул свой посох в мягкий грунт и попытался вытащить тело. Но хоть он и расковырял землю, он не смог извлечь тело.
Ленгар с отвращением отпрянул от запаха, который распространился от разбросанной земли.
— Что ты делаешь? — запротестовал он.
— Избавляю от неё это место, — сказал Камабан.
— Ты не можешь этого делать! — сказал Ленгар, но Камабан не обратил на него внимания, встал на колени, чтобы разбросать землю и мел от тела, а когда оно было почти раскрыто, он встал и снова воспользовался своим посохом, на этот раз поднимая разлагающееся тело на лунный свет.
— Теперь её надо будет снова закапывать, — сказал Ленгар.
Камабан свирепо повернулся к нему.
— Это мой храм, Ленгар, а не твой. Мой! — он прошипел последние слова, испугав Ленгара. — Я держал его в чистоте, когда был ребёнком! Я любил это место, я поклонялся Слаолу в этом кольце, когда все остальные подлизывались к Лаханне. Это место — моё! — он воткнул толстый конец посоха в мёртвую девочку, пробив рёбра. — Это существо было вестником, посланным раньше времени, так как храм ещё не закончен.
Он плюнул на тело, затем с усилием вытащил свой посох.
— Птицы и звери займутся ею, — сказал он беззаботно, и направился к Входу Солнца. Он не обратил внимания на пару столбов, обрамляющих вход, а сосредоточился на двух Камнях Солнца. Он хмуро осмотрел оба камня.
— Этот мы оставим, — сказал он, положа руку на самый крупный камень. — А этот ты можешь выбросить, — он указал на меньший по размеру камень. — Одного камня достаточно для солнца.
Он коротко махнул на прощание своему брату и направился к северу.
— Куда ты собрался? — вслед ему прокричал Ленгар.
— Мне ещё надо выведать кое-что, — сказал Камабан, — а когда я это узнаю, я вернусь.
— Для чего?
— Чтобы построить храм, разумеется, — повернувшись, сказал Камабан. — Разве ты не хочешь сделать Рэтэррин великим? Ты думаешь, что ты сможешь чего-нибудь достичь без богов? Я хочу дать тебе храм, Ленгар, который поднимет это племя до небес.
Он продолжил идти.
— Камабан! — закричал Ленгар.
— Что? — спросил Камабан раздражённо, снова обернувшись.
— Ты ведь на моей стороне? — с тревогой спросил Ленгар. Камабан улыбнулся.
— Я люблю тебя, Ленгар, — сказал он, — как брата.
И он продолжил уходить в темноту.
* * *
Сабан узнал, что именно Хэрэгг провёл Ленгара и его людей из Сэрмэннина в Рэтэррин, так как только опытный торговец мог знать все тропы и все опасности, лежащие на пути, и как их избежать. А Хэрэгг был одним из самых опытных торговцев среди всех племён. В течение десяти лет он ходил по всем краям со своим обозом из трёх лохматых лошадей, нагруженными бронзой, топорами и другими самыми разными товарами, которые он мог обменять на кремень, янтарь, чёрный янтарь и травы, которые были нужны в Сэрмэннине. Иногда, рассказывал Хэрэгг Сабану, он перевозил зубы и кости морских чудовищ, выброшенных на побережье близ Сэрмэннина, и обменивал их на ценные металлы и драгоценные камни.
Многое из этого он ворчливо рассказал Сабану, когда они шли на север. Иногда он говорил на родном языке Сабана, но в основном он разговаривал на языке Чужаков, и бил Сабана палкой, если тот не понимал, или не мог ответить на этом же языке.
— Ты будешь учить мой язык, — настаивал он, и Сабан учил, потому что боялся палки.
Обязанности Сабана были несложными. Ночью он разводил костёр, на котором готовили еду, и который отпугивал лесных зверей. А днём он вёл трёх лошадей, носил воду, добывал еду и трубил в рог, когда они приближались к какому-либо поселению, чтобы предупредить, что идут чужестранцы. Глухонемой, которого звали Каган, тоже мог это делать, но Сабан понял, что большой юноша, который был всего на несколько лет старше, чем он сам, был рождён слишком простоватым. Каган был слишком старательным, и постоянно следил взглядом за своим отцом для получения знака, который позволит ему быть полезным, но потом он спотыкался над заданием. Если он разжигал костёр, то обжигался сам, если старался вести лошадей, он тянул слишком сильно. Однако Хэрэгг, заметил Сабан, обращался с Каганом с необычайной нежностью, как будто глухонемой, который был в два раза выше Сабана, был горячо любимой собакой. И Каган отвечал на доброту своего отца с трогательным удовольствием. Если его отец улыбался, он дрожал от радости, или подскакивал вверх и вниз и улыбался в ответ, и у него в горле раздавались хныкающие звуки. Каждое утро Хэрэгг приводил в порядок волосы своего сына, расчёсывал их, заплетал и обвязывал ремешком, потом причёсывал бороду Кагана, и тот извивался от счастья, а у Хэрэгга, заметил Сабан, иногда появлялись слёзы на глазах.
Торговец не проливал слёз над Сабаном. Бронзовые оковы натёрли круги на коже Сабана, и они сочились кровью и гноем. Хэрэгг полечил их травами, а затем подсунул листья под кольца, чтобы натирали, однако листья постоянно выпадали. Спустя несколько дней он неохотно позволил Сабану обвязать паршивую волчью шкуру вокруг пояса, но очень злился, когда Сабан чесался из-за блох, ползающих в шкуре.
— Прекрати чесаться, — ворчал он, ударяя своей палкой. — Не выношу почёсывания! Ты не собака!
Они шли на восток, потом на север, часто в компании других торговцев, но иногда одни, так как, хотя леса и были полны изгоев и охотников, Хэрэгг считал, что вероятность попасть в засаду небольшая.
— Если нападут на одного торговца, — говорил он Сабану, — потом начнут нападать на всех, и вожди защищают нас. Но всё-таки есть опасные места, и там никогда не хожу в одиночестве.
Многие торговцы, объяснял Хэрэгг, передвигаются по морю, плавая в своих лодках вдоль побережья, и обмениваясь товарами только с теми племенами, которые живут на побережье, но эти моряки упускают поселения, расположенные далеко от берега, и Хэрэгг ведёт свои дела там.
Когда они приходили в селение, задачей Сабана было разгрузить товары с лошадей, разложить их на шкурах выдры перед хижиной вождя. Каган снимал тяжёлые сумки с лошадей, а затем сидел и наблюдал, а люди разглядывали его, так как он был настоящим гигантом. Женщины хихикали, а мужчины иногда, понимая, что у Кагана разум маленького ребёнка, пытались задирать его, однако Хэрэгг кричал на них, и те отступали, устрашённые его размерами и жесткостью.
Некоторые товары никогда не распаковывались, главным образом куски золота и пригоршни бронзовых брошей, которые откладывались для вождей, которым, как считал Хэрэгг, нужно было отдавать самое лучшее. Торговались целый день, иногда два дня, и когда торг завершался, Сабан укладывал товары для Сэрмэннина в одну кожаную сумку, а товары, оставшиеся для торговли — в другую, а Каган укреплял их на спинах лошадей. В одной небольшой сумке не было ничего, кроме прекрасных больших морских раковин, завёрнутых необычную траву, которая, по словам Хэрэгга, растёт в океане, но поскольку Сабан никогда не видел моря, ему это ни о чём не говорило. Раковины обменивались на еду.
Хэрэгг не был злым человеком. Сабан понял это не сразу, так как он боялся непроницаемого лица и быстрой палки. Но он обнаружил, что Хэрэгг не улыбался никому, кроме собственного сына. Он встречал любого мужчину, женщину или обстоятельства с одинаково угрюмым выражением лица. Говорил он мало, а слушал гораздо больше. Он разговаривал с Сабаном только во время длинных переходов, но говорил монотонно, как будто то, о чём он рассказывает, малоинтересно.
Они были далеко на севере, когда появились первые признаки зимы, пришедшие с холодными ветрами и капающими дождями. Люди здесь разговаривали на странном языке, который даже Хэрэгг понимал с трудом. В этих краях он обменял слитки бронзы и тёмные каменные топоры на небольшие мешки с травами, которые, говорил он, придают вкус хмельному напитку, который варят в Сэрмэннине. Потом он неохотно обменял один маленький бронзовый наконечник копья на плащ из овечьей шерсти и пару прекрасно сшитых башмаков из воловьей шкуры, которые он отдал Сабану.
Башмаки не налезали поверх браслетов, поэтому Хэрэгг усадил его и взял каменную головку топора из одной из своих сумок, размахнулся и ударил по кольцам, разбив их и сняв со щиколоток Сабана.
— Если ты теперь сбежишь, — глухо сказал он, — будешь убит, потому что это опасная страна.
Он уложил браслеты среди своего груза, и в следующем селении продал их за двадцать мешков ценных трав. В этом селении, когда горн возвестил о прибытии чужеземцев, все женщины попрятались в своих хижинах, чтобы чужестранцы не увидели их лиц.
— Здесь очень странно себя ведут, — сказал Хэрэгг.
Теперь Хэрэгг и Сабан разговаривали только на языке Чужаков. Рэтэррин превратился в воспоминание, безусловно, очень отчётливое, но постепенно изглаживающееся из памяти. Даже лицо Дирэввин расплывалось у Сабана в памяти. Он всё ещё чувствовал острую боль сожаления, когда думал о ней, но теперь, вместо жалости к себе, он был полон обжигающей жажды мести. Каждую ночь он утешал себя картинами смерти Ленгара и унижения Джегара. Но все эти утешения были перемешивались с новыми чудесами, которые он увидел, и необычными вещами, о которых он узнавал.
Он видел храмы. Многие были большими храмами: какие-то из них деревянные, но большинство — из камня. Камни образовывали обширные круги, а деревянные храмы устремлялись высоко к небу, и были обвиты остролистом и плющом. Он видел жрецов, которые изрезали себя ножами, так что из их грудь была залита кровью, когда они молились. Он видел край, где племя поклонялось реке, и Хэрэгг рассказал ему, как племя топит ребёнка в её омуте каждое новолуние. В другом месте люди поклонялись быку, каждый год разному, забивали животное в день Летнего Солнца и съедали его мясо перед тем, как выбрать новое божество. В одном племени был безумный главный жрец, который бился в судорогах, истекал слюной и бормотал что-то невнятное, а в другом — разрешалось быть жрецами только калекам. В этом месте поклонялись змеям, а неподалёку было селение, в котором руководила женщина. Это показалось Сабану самым необыкновенным, так как она была не просто влиятельной колдуньей, как Санна, а вождём всей общины.
— У них всегда вождями были женщины, — сказал Хэрэгг, — сколько я их помню. Кажется, их богиня приказала это.
Женщина-вождь настаивала, чтобы Хэрэгг спал ночью в её постели.
— Она ничего не купит, если я откажусь, — объяснил великан. Именно в этом селении Хэрэгг велел Сабану срезать ветку тиса и сделать для себя лук. Хэрэгг купил для него стрелы, уже уверенный, что Сабан не воспользуется оружием против своего хозяина.
— Но только не давай стрелы Кагану, — предупредил он Сабана, — а то он непременно поранится.
Шрам от отрезанного пальца превратился в твёрдую мозоль, и Сабан обнаружил, что теперь ему удобнее использовать лук. Отсутствующий палец был знаком его рабства, но не мешал стрелять. Его волосы вновь густо отросли, и бывали дни, когда он замечал, что смеётся и улыбается. Однажды утром он проснулся с неожиданным чувством, что ему нравится такая жизнь с суровым Хэрэггом. Эта мысль причинила острую боль вины перед Дирэввин, но Сабан был молод, и его горести быстро растворялись в новизне.
В селении, где руководила женщина-вождь, они ожидали, когда соберётся группа торговцев. Следующий переход, по словам Хэрэгга, был очень опасным, и разумные люди не ходят по этой дороге в одиночестве. Женщине-вождю заплатили куском бронзы за двадцать воинов для сопровождения, и холодным утром торговцы пошли на север, направляясь в унылые лишённые растительности болота, темнеющие под хмурым небом. Здесь не росли деревья, и Сабан не понимал, как кто-либо может жить в таких местах, но Хэрэгг сказал, что есть глубокие каменные расщелины среди болот, и пещеры, спрятанные в этих расщелинах, а изгои делают себе жилища в таких сырых и холодных местах.
— У них нет другого выхода, — говорил Хэрэгг.
Позднее в этот день на них напал отряд мужчин. Они выскочили из вереска, выпуская стрелы, но были немногочисленны и осторожны, и показались слишком рано. Нанятые воины пытались напугать отщепенцев криками и потрясанием копьями, но враги были упрямы и всё ещё блокировали дорогу.
— Вы должны атаковать их, — кричал воинам Хэрэгг, но тем не хотелось умирать ради нескольких торговцев. Каган хотел набросится на лохматых мужчин, издавая звериный вой, но Хэрэгг потянул его назад, и вместо этого позволил Сабану выступить вперёд. Сабан выпустил стрелу и увидел, что она недолетела, поэтому он пробежал несколько шагов вперёд и выпустил следующую. Она улетела далеко в сторону от своей цели, и он предположил, что это потому, что стрела слегка искривленная, а не из-за ветра. И он выпустил третью и увидел, что она попала в цель — мужчине в живот. Стрелы врагов теперь были нацелены на Сабана, но их луки были скверными, и Сабан пробежал ещё несколько шагов, натянул тетиву и выстрелил, заставив ещё одного человека отступить. Он кричал на них, насмехаясь над их отвагой и меткой стрельбой. Потом он попал в лохматого мужчину в грязном плаще из овечьей шерсти и исполнил короткий танец, когда враги начали разбегаться.
— Ваши матери были свиньями! — кричал он. — Ваши сёстры лежали с козлами!
Ни один из врагов не понял оскорблений, и они были уже далеко, чтобы услышать их.
Хэрэгг впервые улыбнулся Сабану. Он даже похлопал его по плечу и засмеялся.
— Ты должен был стать воином, а не рабом, — сказал он, а Каган, следуя примеру отца, затряс головой и тоже улыбнулся.
— Я всегда хотел быть воином, — признался Сабан.
— Все мальчики хотят. Чего хорошего в мальчике, который хочет быть кем-то другим? — спросил Хэрэгг. — Но все мужчины — воины, кроме жрецов.
Последние три слова он произнёс сильной горечью, но отказался объяснить, почему.
На следующий день торговцы разложили свои товары в селении на севере от болот. Пришли люди из других поселений, и множество людей бродило по лужайке, где торговля продолжалась от рассвета до поздних сумерек. В этот день Хэрэгг обменял большую часть своих товаров, получив взамен ещё больше трав и обещание, что в конце зимы ему принесут много белых шкур.
— До этого времени, — сказал он Сабану, — мы останемся здесь.
Сабану эти места казались очень унылыми, так как здесь не было ничего кроме глубокой долины между устремляющимися ввысь холмами. Сосны покрывали нижнюю часть склонов, а холодный ручей перекатывался по серым камням среди деревьев. В нижней части долины стоял храм из камня, а выше — беспорядочное скопление хижин. Хэрэгг и Сабан заняли ветхую хижину, Сабан восстановил её перекрытия, нарезал дёрна и уложил его в качестве крыши.
— Потому что мне здесь нравится, — сказал Хэрэгг, когда Сабан спросил его, почему тот не вернулся на зиму в Сэрмэннин. — А зима будет долгой, — предупредил он, — долгой и холодной, но когда она закончится, я отведу тебя обратно к твоему брату.
— К Ленгару? — горько спросил Сабан. — Лучше убей меня здесь.
— Не к Ленгару, — сказал Хэрэгг, — а к Камабану. Не Ленгар хотел, чтобы ты стал моим рабом, а Камабан.