В.Губарев
Память о нем не должна исчезнуть.
Глава I
НЕПОНЯТНАЯ ОБИДА
У Якова время от времени постукивали зубы — то ли от ночного холода, то ли от страха. Ежась, шагал он по лесной тропинке следом за Павлом и тревожно поглядывал по сторонам: что, если волк? Правда, говорят, летом волки не нападают, да вдруг какой-нибудь шальной выскочит…
Павел торопился, шагал широко, шлепая босыми ногами и помахивая в темноте куканом с рыбой. Яков с трудом поспевал за ним и ворчал:
— Вот угорелый, вот угорелый!
Был Яков низенький, толстый, медлительный. А Пашка вон какой костлявый да длинноногий — быстрее всех в деревне бегает. Попробуй поспей за ним!
— Тише ты, заводной! — взмолился Яков.
Павел остановился, негромко засмеялся:
— Что, жарко?
— Да, так жарко, что зубы лязгают… А ты, это самое, все одно не беги.
— Неужто замерз? Чудно! А жиру в тебе мно-ого…
Якову почудилась усмешка на лице Павла.
— Жир — это тебе не тулуп, чтоб греть. А у меня вон еще штаны не высохли от озера, гляди-ка.
Они стояли рядом, окруженные темнотой и лесом — высоким, непроницаемым и недвижным. Над деревьями холодным огнем горели редкие северные звезды. Так тихо сейчас в тайге, что кажется: если крикнешь — на тысячу километров пойдет скакать эхо по черным верхушкам сосен и елей.
Павел вдруг дернул товарища за руку:
— Слышишь?
Где-то недалеко потрескивал валежник. Все ближе, ближе. Мальчики притаили дыхание. Вблизи качнулся куст, небольшой зверь выбежал на тропинку.
Яков рванулся вперед, тонко завопил:
— Пашка, волк! Па-ашка!
Спотыкаясь и сопя, друзья стремительно прыгали через кусты и пни, а волк уже совсем рядом, и Якову кажется, что он чувствует на своих ногах его горячее дыхание. Но Павел вдруг останавливается и хохочет:
— Стой, Яшка! Кусака это! Стой же, дурной!
Яков тяжело дышит, опасливо косится на мохнатого зверя, который мирно помахивает хвостом. Теперь и Яков узнал Кусаку — охотничьего пса Василия Потупчика. А вон идет и сам Василий с двустволкой за спиной, высокий и плечистый.
— Ух вы, храбрецы! — басом говорит он. — Чего спужались?
— Дядя Вася, это Яшка крикнул: «Волк»! — оправдывается Павел.
— Ты сам первый побежал, — смущенно бормочет Яков.
— Ничего не первый.
— Нет, первый!
— Ладно, хватит вам! — сердито басит Потупчик.
Но мальчики знают, что он совсем не сердитый. Это голос у него такой — гудит, как в колодце: бу-бу…
— Вы где были?
— На рыбалке, дядя Вася.
— Ну, молодцы! А я далече бродил, тоже набил кое-чего.
Он весь обвешан дичью, шагает тяжело, уверенно. С ним не страшно, пускай теперь хоть сам медведь вылезет.
Путники вышли на просеку, где проходит узенькая дорога на Герасимовку. Теперь до деревни близко — вон на полянке уже и кресты чернеют. Эти кресты стоят здесь давно; один большой, другой поменьше. Подгнили, накренились под ветрами и дождями, но все еще держатся.
Страшную историю рассказывают старики про эти кресты.
Лет тридцать назад, когда Герасимовка была еще совсем маленькой деревушкой, по округе ездили коробейники. Приезжали они сюда, на север Урала, из Екатеринбурга[1], торговали бусами, водкой и дешевыми ружьями, скупали у охотников пушнину по дешевой цене.
Как-то раз молодой герасимовский мужик Арсений Кулуканов подстерег в лесу этих коробейников — купца и купчиху. Выстрелил из дробовика и размозжил купцу голову. А толстая купцова жена выпрыгнула из таратайки и, дико крича, бросилась в кусты. Убийца догнал ее на полянке и прикончил вторым зарядом.
Был Арсений и раньше богатым мужиком, а с тех пор еще больше пошел в гору: построил дом — большой и красивый, с резными наличниками, завел крепкое хозяйство. Сперва его потревожил волостной пристав из Тавды, но убийца быстро откупился награбленным золотом. И в протоколе пристав записал: «Найдены супруги убиенными неизвестно кем».
А Кулуканов поставил на могиле убитых два деревянных креста — наверное, чтобы не считали его злодеем.
Когда Василий Потупчик и мальчики проходили мимо крестов, Яков сказал шепотом:
— Дядь Вась, а ведь кресты, это самое, сгнили… Небось, Кулуканов новые поставит скоро.
Охотник проворчал:
— Я б ему самому крест поставил!
Василий Потупчик ненавидел Кулуканова и ни перед кем не скрывал своей ненависти. Несколько лет он батрачил у Кулуканова, получая за свой труд только харчи. А когда попросил расчет, то хозяин подсчитал так: не он должен Потупчику, а Потупчик ему должен за харчи. И не один Потупчик был таким в Герасимовке: треть деревни батрачила у Кулуканова, и треть деревни была у него в долгу. Хитрый, жадный был Арсений Кулуканов!
Потупчик достал кисет, ловко скрутил в темноте папиросу, чиркнул спичкой.
— Я бы, ребята, — заговорил он, шумно выпуская дым, — взял бы нашего Арсения, кабы моя воля, да и в лагерь к ссыльным кулакам. Там ему компания!
— Дядя Вася, а зачем их сослали сюда?
— А чтобы не мешали. Понял? На Украине да на Кубани мужики уже в колхозы объединились, а кулаки мешали. Вот их и сослали сюда, на север. Ну, а хозяйства ихние в колхозы пошли. Дело, ребята, правильное! — Потупчик говорил громко и быстро, взмахивая большими руками. — Кулак потому и называется кулаком, что чужими руками хозяйство наживает. Понял? Вот возьми, к примеру, нашего Кулуканова. Я на него с двадцать четвертого по тридцать первый год батрачил. Год всего, как ушел. А разве я один такой? На крови да на батрацком поте он и разбогател. А раз не твое все это, отдай народу! Ведь так, ребята?
— Ну, ясно, это самое, так… У него, дядь Вась, и фамилия кулацкая — Кулуканов. Дядь Вась, а когда у нас в Герасимовке колхоз будет? — спросил Яков.
— А это ты у своего дружка спроси. — Потупчик добродушно рассмеялся, положил тяжелую ладонь на плечо Павла. — Слышь, председателенок, когда твой отец колхоз устроит?
Павел не ответил. «Председателенком» Павла шутливо называли в деревне потому, что его отец, Трофим Морозов, был председателем герасимовского Совета.
— Колхоз — это вели-икая сила, — протянул Потупчик задумчиво. — Какую жизнь, ребята, устроить можно! Какую жизнь!.. Известное дело, что одному не под силу, то коллективом всегда порешить можно. И чего Трофим тянет, не могу уяснить.
Он остановился, бросил на дорогу сверкнувший огоньком окурок, старательно придавил его сапогом.
— Многое Трофим не так делает, как надо, — прибавил Потупчик со вздохом. — Ох, не так…
— А что, это самое, не так? — спросил Яков и покосился на Павла.
— Он думает, что председатель сельсовета — так ему все можно… Да что ты у меня спрашиваешь? Ты вон у председателенка спроси…
— Ну что ты пристал, дядя Вася! — громко и резко сказал вдруг Павел, и голос у него задрожал.
Яков удивленно потянул приятеля за рукав:
— Пашк, чего ты?
— Не лезь!
Павел круто повернулся и через кусты зашагал к блеснувшим огням деревни. Потупчик остановился, развел руками.
— Постой, парень, ты чего осерчал? — виновато забасил он.
Павел шел, не оборачиваясь. Яков шепнул:
— Не любит он, когда его так называют.
— Так я же в шутку, вот чудной-то! — покачал головой охотник. — И чего тут обидного?
Глава II
ОТЦОВСКИЕ КОНФЕТЫ
Семья Морозовых ужинала. На ужин пришли гости, родители Трофима Морозова, — дед Серега и бабка Ксения, а с ними — девятнадцатилетний Трофимов племянник Данила.
В избе было жарко и душно. Открыли дверь наружу. На свет налетели мошки — болотный гнус. Вокруг жестяной лампы гнус клубился серым роем.
Трофим Морозов сидел распаренный, красный, с хлебными крошками в усах. Рядом с ним — дед Серега с белесыми, посоловелыми от выпитого вина глазами.
Стар дед Серега, седьмой десяток. Голова серебряная, на лице ручейки морщинок. Стар, но еще крепок дед, не сравнишь с бабкой. У той нос совсем по-старчески повис над шамкающими губами, голова ушла в плечи, за плечами — горб. А дед, подвыпив, иной раз еще и сплясать может, ничего, что ноги кривые.
В молодости, при царе, дед Серега жил в Витебской губернии, служил там тюремным надзирателем. Жил в ладу с начальством, копил деньги. А потом переехал с семьей в Герасимовку на пустующие уральские земли, стал обзаводиться хозяйством.
Второй его сын, Трофим, скоро женился, отделился, построил рядом с дедовым двором свою собственную избу. Остался дед с бабкой и Данилой — внуком от первого умершего сына. Хозяйство ладное, а деду все мало, все копит да стяжает и Данилу тому же учит.
…Павел поднялся на крыльцо, заглянул в открытую дверь. Дед хрипловато пел, потряхивая головой и жмурясь:
— Бывали дни весе-лые, гулял я, молодец… и-их!..
Все чему-то смеялись. Тоненько и заливисто хохотал на печи младший брат Павла, восьмилетний Федя. Только совсем маленький, шестилетний Роман удивленно таращил на деда круглые глазенки.
Федя увидел на пороге старшего брата, соскользнул с печки.
— Братко пришел! О, гляньте, карасей сколько!
Дед поднялся:
— А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.
Павел на ходу шепнул брату, косясь на сидящих:
— Отец не злой?
— Веселый, Паш, с дедом песни поет.
Отец дожевал кусок мяса, старательно вытер ладонью рот.
— Ты что же, сынок, так поздно?
— Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были.
— Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись, ешь. Налей-ка ему, Татьяна.
Мать подала миску со щами, села рядом с сыном.
Была Татьяна худой и бледной, прожила она свои тридцать пять лет в постоянном труде, радостей видела мало. В детстве не пришлось учиться: батрачила у богатого соседа. Замужество не принесло облегчения. Хозяйство и дети отнимали здоровье и силы, но в детях находила Татьяна свою материнскую радость. Вон Пашка какой большой и разумный вырос! Лучший ученик в школе. Учительница Зоя Александровна говорит, что ему обязательно нужно учиться дальше. Может, доктором или учителем станет. Домой носит всякие книжки и все читает газеты. И мать по складам читать и расписываться выучил. Сначала смешно было, думала — впустую все занятия, а потом приятно стало складывать из букв слова и понимать их.
Все бы хорошо, да только Трофим суров с детьми, особенно почему-то недолюбливает Павла.
Татьяна ласково смотрит на сына, поглаживает твердой рукой по его жестковатым черным волосам:
— Не хлебай, Пашутка, быстро — захлебнешься…
Павел ест, обжигаясь и морщась, дует в ложку, искоса поглядывает на двоюродного брата Данилу. Тот сидит, развалясь на скамье; глаза, как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растет, да никак не вырастет редкий рыжеватый пух. Павел знает, что Данила часто скребет бритвой под носом, чтобы усы лучше росли. Хочется ему походить на взрослого мужика. Вот и сейчас сидит он и крутит непослушными, пьяными пальцами папиросу. «Задается», — решил Павел.
Данила так и не скрутил папиросу: рассыпал табак. Поманил кивком Федю и сказал шепотом, протягивая стакан:
— На… допей.
Федя делает круглые глаза, качает головой:
— Пей сам. Пашка говорит — нельзя ребятам. — И он с тревогой взглядывает на старшего брата.
Федя преданно любит Павла и во всем старается ему подражать. Ведь с осени Павел будет учиться уже в четвертом классе, а он, Федя, только пойдет в первый. И потом еще, Павел — вожак в отряде у пионеров, его все ребята слушаются. Через два года и Федя тоже будет пионером!
Данила усмехается:
— Мало что Пашка говорит… Кто он тебе?
— Брат.
— Так я ж тоже брат.
Федя молчит, соображая что-то.
— А ты не пионер! Вот! — говорит он.
— Пио-онер! — презрительно тянет Данила.
Бабка Ксения грозит ему пальцем, шелестит беззубым ртом:
— Ты чему там Федюшку учишь, разбойник! Садись сюда, внучек. — Она усадила мальчика рядом, приласкала.
Дед Серега весело кивает Павлу:
— Федюшке-то нельзя, а старшому приучаться можно.
Трофим пьяно улыбается, тянется к Павлу, обнимает:
— Сынок, поди ко мне, милый…
Он горячий и потный, от него резко пахнет водкой, но Павел так поражен этой неожиданной, давно забытой лаской отца, что льнет к нему и говорит тихо и растроганно:
— Папанька… папанька…
Мать, улыбаясь, смотрит на них. На ее бледном лице радость.
— Давно бы так… А то совсем забыл, как детей любить надо.
Отец целует мальчика мокрыми губами, подсовывает ему стакан:
— Выпей, сынок, за папаньку. За папанькино здоровье!
— Ему нельзя, дядя Трофим: он пионер, — кривится Данила.
Татьяна вскакивает:
— Трофим! Рехнулся, что ли? Мальчишке тринадцать лет… Не слушай его, Пашутка!
Но Павел нерешительно берет стакан:
— Подожди, мам… Ведь за папаньку!
— Па-аша! — ахает Федя.
Татьяна гневно кричит:
— Трофим!
— Ну ладно, ладно, не буду… — виновато посмеивается отец. — Давай, Таня, чаю…
— То-то — чаю… — Татьяна успокоенно улыбается, осторожно отстраняет прижавшегося к ней Романа, привычными движениями убирает со стола.
— Чай, — говорит дед, — его хорошо со сладким пить. А что у вас к чаю есть?
— Есть кое-что, — зевает Трофим, подмигивая Феде. — Есть сладкое.
Он, покачиваясь, выходит из-за стола, распахивает дверцы шкафа.
— Крефеты! — счастливо визжит Федя.
— Дай, папанька! — так же тонко вторит ему Роман.
— С начинкой! — Трофим прищелкивает языком и, помахивая кульком, закатывается вдруг хриплым смехом. — Привезли сегодня в кооператив, ну, я и взял. А главное — никакого расхода! Председатель Совета!
Он сунул детям по две конфеты. Федя стремительно нагнулся над столом и прихлопнул конфеты ладонью, будто это жучки, собирающиеся улететь. Потом Федя взглянул на старшего брата. Павел сидел покрасневший и мрачный. Он не прикасался к конфетам.
— Я не буду их есть, — тихо проговорил Павел.
— И я не буду… — сказал Федя.
Все посмотрели на Павла. Отец сощурил один глаз:
— Почему же это ты не будешь их есть?
Павел молчал.
— Ну?
— Потому что… потому что…
— Почему?
Павел ногой нащупал под столом планку, соображая, будет ли она мешать, если понадобится бежать.
— Потому что… зачем ты брал конфеты? — выпалил он, краснея еще больше. — Взял, а денег не платил!
— А денег не платил… — слабо, как эхо, повторил Федя.
— Паша! — вскрикнула мать.
Дед Серега зашевелился, закачал головой:
— Неладно, ты внучек, про отца говоришь!
— А он пускай не делает, чего не полагается! Он думает, что председатель, так ему все можно!
Трофим сурово сдвинул брови. У него подергивался ус.
— Так… — заговорил он в тишине, растягивая слова. — Выходит, стало быть, по-твоему, я — вор?
Он рывком сдернул с рубахи ремень.
— Брось, Трофим! — Дед удержал его за рубаху. — Слышишь, брось! Мал он, зелен… Вырастет — поумнеет.
— Так я тебе покажу, какой я вор! — Трофим рванул затрещавшую рубаху из рук деда, шагнул к сыну.
Татьяна вскочила, стала перед мужем:
— Не тронь Пашку! Слышишь? Не тронь!
Он грубо толкнул жену, взмахнул ремнем.
Павел ждал этого движения и, согнувшись, скользнул в сторону. Ремень стегнул по скамейке. Мальчик распахнул окно, выпрыгнул в темноту.
С минуту Павел стоял у ворот, прислушиваясь к крикам разбушевавшегося отца. У него подергивался подбородок.
С крыльца сбежал всхлипывающий Федя, подошел к брату:
— Пашк… побил… больно.
Потом вышел дед, негромко окликнул Павла:
— Дурень, ведь отец-то пошутил… — Он протянул мальчику конфету: — Возьми. А ночевать, ребятки, вы нынче идите ко мне, а то прибьет вас отец. Смотри — расходился… Да возьми конфету, ведь пошутил он.
Павел в нерешительности помедлил, но конфету все-таки взял.