И так серьёзно на папу посмотрел, как папа на нас смотрит, если что-нибудь объясняет.
— Ясно, — говорит папа. — Ясно, что нам выходить пора. Приехали.
Жёлтая старуха
Вчера за ужином папа спрашивает:
— Сергей, ты чего не ешь?
А Серёжка:
— Не хочется. Я лучше спать пойду.
Мама сразу:
— Ну-ка, пойди сюда!
— А чего? — спрашивает Серёжка.
— Ничего особенного. Да ты горячий! Дай-ка, Маша, градусник.
Папа тоже подошёл и говорит:
— Сергей, посмотри-ка на лампу. Мать, видишь?
Мама сразу как вскочит! И начала Серёжкины глаза рассматривать. А мне тоже интересно, что у него там такое. Но я ничего не вижу. А мама говорит:
— Картина ясная. Вызывай врача.
— Ты знаешь: его в больницу заберут, — говорит папа.
Мама ничего не ответила, только посадила Серёжку себе на колени и вздыхает. Наш Серёжка этого не любит, а теперь сидит. Папа стал звонить в поликлинику, а Серёжка спрашивает:
— Мам, чего это у меня? Скарлатина?
— Нет, сыночек, желтуха.
— А откуда ты знаешь?
— Посмотри в зеркало. Видишь, какие у тебя глаза жёлтые?
Мы с Серёжкой побежали к зеркалу — и правда: где должно быть голубое, у него такое желтоватое. Серёжка спрашивает:
— Мама, отчего это бывает?
— От мышей.
— Но я ведь мышей не ел, не трогал, они меня не кусали…
Тут как раз звонок — доктор Кораблёва пришла.
— Да, — говорит, — у вашего мальчика желтуха. Инфек-ци-он-ный ге-па-тит. Придётся мне его госпитализировать.
Мама, смотрю, немножко заплакала, но молчит. И доктор Кораблёва очень её похвалила.
— Сознательная, — говорит, — мамаша. Многие, бывает, ругаются и не хотят ребёнка отдавать, как будто не понимают… Так что ждите машину.
— А что с этой обезьяной делать? — спрашивает папа.
Тут доктор Кораблёва стала меня осматривать. А у меня как раз настолько заболело справа в животе — там, где у Серёжки болит, — просто терпенья нету. Где доктор ни нажмёт — больно. Смотрела она меня, смотрела…
— Нет, — говорит, — ничего не вижу. Но если девочка жалуется, то, возможно, и заболеет. Всё равно ей надо карантин выдерживать. Подержите пока на диете, а там посмотрим.
Я говорю:
— Мне тоже, значит, в больницу?
— Нет, не волнуйся, ты пока дома побудешь.
Хорошее дело — не волнуйся! Серёжка на «скорой помощи» поедет, а я буду дома сидеть? Серёжка будет в больнице жить, а я здесь? Он сам по себе, а я сама по себе? Так разве можно?
Доктор Кораблёва ушла, а Серёжка стал в больницу собираться. Взял свой водяной пистолет, фонарь, карандаши и раскраски — мои вообще-то, но я уж ничего не сказала. Мама ему подарила большой такой бумажный мешок, какие в булочной продают, он туда всё сложил и ходит по комнате, совсем готовый. А тётя Надя в кухне горюет:
— Ты мой касатик, куда это тебя везут одного, без мамочки? Да ещё сюда придёт де-зин-фекция, всё зальёт, запачкает, убирай потом!
Мне так Серёжку жалко стало!
— Бери, — говорю, — «Тома Сойера» с собой. Всё равно уж. Может, и я к тебе в больницу приеду.
А Серёжка мне:
— Поехала бы сейчас! Какой толк одному на «скорой помощи»!
В это время мама всё Серёжкино бельё сняла и положила в корыто. И со стола зачем-то скатерть убрала, и занавески стала снимать.
— Что ты делаешь? — папа спрашивает.
— А кто их знает, может, составом своим польют и всё испортят.
— Ну, знаешь, — говорит папа, — дикие вы люди. Что ты, что Надежда Петровна. Как будто в лесу живёте, пням молитесь…
Про что они ссорятся — не понимаю. Уж и стемнело, и мама на занятия не пошла, а Серёжка всё ходит со своим бумажным мешком, совсем готовый. Наконец приехали. Мама хотела сама Серёжку везти, но папа сказал:
— Сиди уж, дожидайся свою дезинфекцию. Я отвезу.
Уехал наш Серёжка. А тут и дезинфекция пришла. Ничего не испортила, только водичкой побрызгала немного, и сразу поликлиникой запахло. А Серёжкины вещи куда-то унесли. Мама стала в кухне пол мыть, а мне велела уроки делать. Но я не могу делать уроки. Я думаю. Значит, Серёжка в воскресенье на горе больной был. Значит, он из-за этого на людей и на снег ругался. И папа, значит, напрасно обозвал его трусом и пустым ничтожеством. Так как же теперь? Разве это по-честному получается?
Мама спрашивает: сделала, Маша, уроки? Я говорю: нет, голова болит. Мама меня уложила и возле меня села. А голова и не болит вовсе. Я думаю. Я не могу понять, ведь папа справедливый. А Серёжка больной оказался.
Приехал папа. Идёт в комнату — и тётя Надя за ним.
— Ну, как он там, голубчик-то наш? — тётя Надя спрашивает.
— Ничего, в порядке. Переодели его — пижаму красивую выдали. Передачи каждый день можно носить до шести тридцати. И беседы врача по вторникам и пятницам.
Тётя Надя пошла к двери, а папа маме рассказывает:
— Таня, я перед Сергеем извинился. Хоть и больному нечего капризничать, но я его в лесу за трусость обругал. А он больной.
Тётя Надя сразу остановилась.
— Господи боже ты мой! — говорит. — Александр Николаевич, ума в тебе нету. Перед кем ты извиняешься-то?! Твой сын или нет? Да какое его дело — за что отец изругал? И поучить бы не грех, не то что слово сказать. Тронутые вы оба, честное слово…
И ушла. Папа ей ничего не ответил. А я говорю:
— Мама, у меня голова прошла. Можно, я буду уроки делать?
И все задачки сразу получились. Потому что мне весело. Весело мне, хоть Серёжка и в больнице.
А сегодня мы с мамой Серёжке записки писали. И папа тоже. Мама интересно так пишет: «Сергунчик, дорогой, радость моя, счастье единственное» (почему единственное, а мы с папой?). И дальше всё такое же: слушайся взрослых, напиши, что тебе передать, да голубчик, да маленький… А папа не так. А папа: «Здравствуй, сын! Записался я на заводе в очередь на палатку — в мае поедем на Вуоксу. Достал для твоего китайского фонаря батарейки. Пусть полежат, весной понадобятся». И всё такое. Но самый интересный был рисунок, который папа с мамой рисовали вместе, моими карандашами. Сначала нарисовали Серёжку — жёлтого-прежёлтого. Потом противную такую старуху, на бабу-ягу немножко похожа. И тоже жёлтая. И подписали: «желтуха». А потом красивого такого мальчика, розовенького. И два врача рядом стоят, только халаты у них не белые, а голубые. В руках они держат громадные шприцы и колют этими шприцами жёлтую старуху. И она совсем уже убегает. И мне до того стало завидно, что Серёжка эту картинку получит! Так бы и треснула его хорошенько. Всё ему — и больница, и передачи, и картинка!
Восьмое марта
Ага! Всё-таки я заболела желтухой! Только доктор Кораблёва говорит: у меня безжелтушная форма. И правда — ничего у меня жёлтого нету. Но всё-таки уложили в кровать, дают грелку и коричневое лекарство. И мама покупает компота две банки — Серёжке и мне. Апельсинов тоже поровну. Только в больницу меня не взяли. Но это ничего, потому что, оказывается, там мальчишки отдельно от девчонок, и нас с Серёжкой всё равно бы разделили.
Серёжка мне записку прислал: «Машка, чего не пишешь. Я не сержусь, что ты сказала у меня ненависная морда. У нас в палате есть девочка Лида, она поёт как канарейка. Ей четыре года пять мес. А больших девчонок к нам не пускают. Мама, пришли яблоков апельсин не надо. Сын Серёжа».
А сегодня Восьмое марта. И папа мне купил куклу. Ему мама велела. Я вообще в куклы не играю уже два месяца. Но мама сказала: купим, так будет играть. И папа говорит: лежит ребёнок один, как собака, целые сутки, и читает романы. Но я не читаю романы. Я «Хижину дяди Тома» читаю. И «Дорога уходит вдаль». И «Тимур и его команда». А тётя Надя говорит: зачем девчонке такую дорогую куклу купили. Лучше бы себе что справили.
Но в это время пришла мама и принесла тёте Наде мимозы. И мне веточку. А маме папа принёс. И тётя Надя не стала больше про куклу говорить. Только попросила вазочку — мимозу поставить. Потому что у неё вазочки нет. Зато кастрюлек много.
Мама ушла на занятия. И мы с папой остались одни. Но тут позвонили — это пришёл дядя Игорь. Он тоже принёс маме мимозу. А мне — шоколадку и лимонад.
Только мне нельзя шоколадку, потому что желтуха. Дядя Игорь даже расстроился. Но папа сказал, что ничего, хватит с меня лимонаду. Вот сели они с дядей Игорем на диван, закурили и разговаривают. А я люблю слушать, как взрослые разговаривают. Тем более они про меня забыли. А лимонад стоит на тумбочке. Я за шкафом лежу, лимонад попиваю и слушаю, про что они говорят.
— Что же ты один пришёл? — спрашивает папа.
— Зина к матери уехала.
— Как уехала? А работа?
— Ей отпуск дали.
Бедная тётя Зина — какой сейчас отпуск неинтересный! Не то что летом. Она у нас хорошая, дядя Игоря жена. И молодая — двадцать один год. Дядя Игорь на ней летом женился, когда мы во второй класс перешли. Я лежу, тётю Зину вспоминаю, какая она весёлая и остриженная под мальчика.
— Вот видишь, — это дяди Игоря голос. — Человеку нужна семья. Мальчик, когда растёт, он, понимаешь, не думает о семье. Ему вроде бы и не надо никакой семьи. А всё-таки надо. Надо, чтобы отец к матери по-человечески относился. У меня, понимаешь, никогда такой семьи не было. Вот поэтому я тебе всегда завидовал.
— Чего же завидовать? — говорит папа. — Вот и у тебя начало семьи есть. Теперь только сына не хватает.
— Ну, сын будет. Дочки не хватает.
— Как будет? Когда?
— Через месяц, а может, полтора.
— Ах, вот что! Вот какой отпуск! Что же ты раньше не говорил, бессовестная твоя душа! Поздравляю, значит.
— А ты не знал, что ли?
— Откуда же?
— Я Татьяне сразу сказал. Она так обрадовалась! Вот, говорит, дело: и водку пить перестанешь.
— Татьяна знала?
— Конечно.
— Ну и человек!
— А что?
— Мне ведь ни слова.
— Её Зина просила никому не говорить.
— Почему? Чудаки вы!
— Не знаю, почему. Мы очень, очень к этому серьёзно относимся. Знаешь, как это важно — ребёнок?
Ах, вот оно что! Значит, у дяди Игоря будет сын! Но какая всё-таки мама: почему она папе ничего не сказала? Конечно, это не её была тайна, но разве можно от папы скрывать? И ещё интересно: значит, мы для них — очень важны? Это хорошо!
А папа с дядей Игорем песню запели, которую всегда поют, когда праздник:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Это хорошая песня. Только мне от неё стало грустно.
И вдруг! Открывается дверь! И входит мама! А за ней — СЕРЁЖКА! Наш Серёжка из больницы! Вот это да! Это лучше всяких кукол! Серёжку привезли!
— Чего ты, Маша, орёшь? — говорит Серёжка. — Ну, приехал домой. Дело житейское.
— Явились! — говорит папа. — Я уж не думал, что приедут.
Я спрашиваю:
— Папа, ты, значит, знал?
— Ну конечно!
— А мне почему не сказал?
— Я боялся: вдруг мама не успеет и Сергея сегодня не выпустят из больницы. А ты расстроишься.
Серёжка длинный такой стал и охрип. Басом разговаривает. И всё про больницу рассказывает. Велел мне градусник по режиму ставить и лекарство пить. Это, говорит, пустяки, подумаешь — горькое лекарство. Вот у нас был мальчик Насыбулин Ахмет, так ему каждый день три укола делали. Вот как!
И вдруг опять звонок. Это пришла одной девочки мама — из родительского комитета. И говорит: пусть ваши дети выглянут на минутку в окно. А это им от класса. И даёт нашей маме пакет. А в пакете — яблоки и печенье. Мама подошла к окну и как засмеётся. И нас перетащила на подоконник. А внизу — все наши ребята, весь класс. И Мария Тимофеевна. Смеются, машут нам. Всю улицу загородили. Только скоро им пришлось уйти, потому что трамвай поехал. А той девочки мама говорит: они теперь в больницу пойдут. У нас Вова Иванов второй в больнице лежит. Потому что у нас два Вовы Иванова — первый и второй.
Вот какое у нас Восьмое марта! Папа, мама и дядя Игорь сели пить чай. А Серёжку уложили в кровать. И нам тоже всего на маленький столик поставили — конфет, печенья и яблоков. Я говорю:
— Серёжка, у дяди Игоря скоро будет сын.
А он:
— Подумаешь, дело житейское!
Это он теперь всё так говорит: дело житейское. В больнице от кого-нибудь научился.
Ссора
Папа и мама ссорятся. Мы с Серёжкой считаемся, что спим. Но мы не спим, а слушаем. Они раньше, бывало, ссорились, но только это всё так, ну вот как мы с Серёжкой дерёмся. Например, папа обещал сходить в магазин, а сам сидит и читает газету. Мама на него, как на нас, накричит, накричит, а он расстроится. И мы с Серёжкой всегда были за папу. Потом мама сама перестанет сердиться и помирится с ним. А сегодня они тихо ссорятся, без крику. Это плохо. И непонятно, за кого нам быть. Мы и за папу и за маму.
— Что тебе от меня нужно? — говорит папа. — Всю душу ты из меня вытянула. Не понимаю, чего ты хочешь.
— Прекрасно понимаешь. Все люди получают, а ты, как святой, живёшь. Ничего не умеешь.
— При чём здесь святой? Люди больше меня нуждаются.
— Ну конечно! Иваницкий, например, имеет с семьёй две комнаты, так ему дают отдельную квартиру. А мы вчетвером в одной, и ты не можешь добиться.
— Иваницкий — старый человек. Что ты меня равняешь…
— А Левченко — тоже старый, да? Левченко просто умеет устраиваться.
— Ты хочешь, чтобы я умел устраиваться?
— Я хочу, чтобы ты меня любил — вот и всё. Если бы ты нас любил, меня и детей, то давно бы добился двух комнат. Это уже третий дом сдают — и опять мы не получаем.
— Получим в четвёртом.
— Через десять лет, да?
— Что ты за человек! Как тебе не стыдно всё-таки!
— Ни капельки не стыдно! Тебе стыдно должно быть, что дети за шкафом ютятся. В конце концов, твои это дети или нет?
— Ещё бы они были не мои!
— Так что ты думаешь? Всё у нас не как у людей!
Папа, кажется, страшно рассердился. Это они, значит, из-за квартиры ссорятся. Мама всё время говорила, чтобы папа на заводе на кого-то нажал, и нам бы дали квартиру. А папа не хочет нажимать.
Я не знаю, за кого я. А Серёжка, кажется, за папу. Он тихо-тихо мне шепчет:
— Нам и тут хорошо, правда?
Мама опять повторяет:
— Люди получают квартиры, живут. А я за пять лет шубу себе купить не могу. И квартиры нет. Всё не по-людски.
Тогда папа громко говорит:
— Что значит по-людски, а? Может, по-людски в девятнадцать лет жениться? По-людски — бросать институт, а через столько лет кончать? Спроси свою Надежду Петровну — по-людски, она считает, что я пелёнки стирал, а теперь на кухне с кастрюлями орудую? Мало она надо мной смеялась? Ты, может, хочешь по её мерке жить? Нет, милая моя, как мы с тобой начали жить, так и дальше будем. Может, и не по-людски, зато по-человечески. Ясно?
— Тише, — говорит мама. — Надежда Петровна услышит. Какой ты! С тобой невозможно спорить. Доказывать ты умеешь. А я всё равно знаю: ты просто не хочешь получить квартиру. Потому что тебе ничего не хочется для нас делать. Ты свой дом не любишь…
— Да прекрати ты! Я бы для одного того переехал, чтобы увезти тебя от Надежды Петровны. Вместо того, чтобы её воспитывать, сама мещанкой становишься…
Я вижу: Серёжка поднимается на кровати.
— Вот что! — говорит мама. — Я, значит, мещанка! Ты, значит, меня разлюбил, да?
А папа уже кричит:
— Ты подлецом меня хочешь сделать!
— Мама! Я пить хочу! — говорит Серёжка.
— Ну вот, докричался, что дети проснулись!
Принесла мама Серёжке воды, а я закрыла глаза, как будто сплю. Мама на меня не посмотрела, а то бы обязательно догадалась. Она ушла опять к папе, а я шепчу: