А Серёжка говорит:
— У меня чего-то животу тяжело. Я, мам, наверное, объелся.
— А что ты ел?
— Я-то? Я всё ел. Что у них было, всё я и съел. И салат, и пирог, и торт, и конфеты. Тётя Зина всё накладывает и накладывает. А я всё ем да ем. Вот и объелся из вежливости.
Серёжка и Тыкалка
Маму вызывают в школу. Ну что всё-таки мы за люди! Всего осталось доучиться один месяц, и послезавтра Первое мая. А у нас опять такие дела! Пришли мы сегодня на пение. Кто подальше сидит — разговаривает, книжку читает. Мы с Галей, например, играем в бумажные куклы. А Серёжка с Бубновым — на первой скамейке. Им некуда деться: поют. Ноты отвечают. И вдруг Тыкалка подходит к Бубнову:
— Ты почему не в форме?
А у Бубнова, правда, Серёжкина куртка надета. Потому что его мама форму выстирала.
— Мне Мария Тимофеевна разрешила, — говорит Бубнов.
— А я тоже хочу знать, почему ты не в форме.
— Мама форму выстирала. Сохнет форма.
Тыкалка поморщилась и заявляет:
— Что-то очень долго сохнет она. Могла бы и поторопиться твоя мама.
А Бубнов только первый день без формы пришёл. И ему, конечно, обидно. Зачем она про его маму так: могла бы и поторопиться…
Всегда она такая, Тыкалка! Бубнов сел и заплакал. Галя сама чуть не плачет, и я тоже. А ребята поют. Не все, конечно. Некоторые. Но тут наш Серёжка поднимает руку.
— Тебе что нужно?
— Тамара Ивановна, у вас дети есть?
— Не понимаю. Какое это имеет отношение к уроку? Садись.
А Серёжка не садится.
— Нету у вас детей. Я знаю.
— Я сказала: садись. Не мешай мне работать.
А Серёжка весь красный стоит. Он уж теперь не сядет. Это уж известно. Он такой, наш Серёжка!
— Я и не мешаю. Вы работаете, а Бубнова мать разве не работает? И ещё форму ночью стирала. Не могла она поторопиться. Зачем вы неправильно говорите?
Тыкалка как вскинется:
— Комаров, выйди из класса!
Она, оказывается, знает нашу фамилию! А чего же она раньше не говорила? Теперь-то прямо кричит:
— Комаров, я сказала: выйди из класса!
— И выйду. А вы даже не знаете, сколько времени форма сохнет.
— Комаров, иди сию минуту к директору.
— И пойду. А за чего вы Бубнова мать обижаете?
Все ребята перестали разговаривать и слушают, Вова Иванов первый говорит:
— Во Комаров даёт! Правильно, чего она. Не реви, Бубнов.
Галя мне шепчет:
— Молодец Серёжка!
А Мишка Кузнецов:
— Вот выключат их из школы — будут знать.
А сам-то весь урок бумажками стрелялся. Ушёл наш Серёжка за дверь. И Бубнов с ним. Тыкалка спрашивает:
— Ты, Бубнов, куда?
— Умыться.
— Я тебе не разрешаю.
А он всё равно ушёл. Но только к директору они не попали, потому что встретили Марию Тимофеевну. Она сказала: я сама с вами разберусь. Пришлось, конечно, ей всё рассказать. И как раз звонок. И вылетает Тыкалка. А мы все — за ней.
— Сейчас, — говорит, — вызвать родителей. Это же наглость какая! Если они во втором классе такое позволяют, то в шестом поубивают нас всех.
Нужна она кому — убивать её! А разочек из водяного пистолета — хорошо бы.
Вечером мама пошла в школу. Долго её не было. Мы даже устали в школьном дворе дожидаться. И Бубнов с нами. И Галя. Да ещё Вова Иванов первый пришёл — вся наша октябрятская звёздочка. Вова говорит:
— Смотри-ка, Сашкину мать не вызвала. Потому что стыдно: сама как нехорошо говорила. А Комарова мать сразу вызвала!
— Моя бы мама всё равно не пришла, — говорит Бубнов. — Она не может в школу ходить: расстройство одно. Заплачет, и всё. Она и мне говорит: учись, Сашенька, слушай старших… Как же послушаешь Тыкалку. Мама боится, чтоб я полуграмотный не остался, как она.
— Ты не останешься, — говорит Галя. — Ты очень даже способный. Только ленивый.
— Мама идёт! — говорит Серёжка.
И правда, идёт мама с Марией Тимофеевной. Нас они не видят, мы и пошли тихонько сзади.
— Что же теперь делать? — спрашивает мама.
— Ну, что делать. Я с Тамарой Ивановной поговорю. А вы — с Серёжей. Он должен понять, что так не борются с несправедливостью. Пусть извинится перед Тамарой Ивановной.
Бубнов сразу спрашивает:
— Ты будешь извиняться?
— Нет.
— И я нет.
Тогда Вова предлагает:
— Ребята, а вы перед Марией Тимофеевной извинитесь.
Побежали мы скорей на другую сторону, потом опять на эту, как будто навстречу идём. Серёжка говорит:
— Здравствуйте, Мария Тимофеевна. Извините, пожалуйста, нас, что мы плохо вели на пении.
А Мария Тимофеевна маме:
— Видали хитрецов? Что же ты, Серёжа, передо мной извиняешься?
— Я перед Тык… перед Тамарой Ивановной не буду.
— Почему?
— А чего она Бубнова обидела?
— А ты Тамару Ивановну разве не обидел? Ты как её назвал сейчас?
— Тамара Ивановна.
— Нет, уж ты не хитри.
— Ну, Тыкалка.
— Почему? За что вы её так называете?
Вова Иванов первый говорит:
— А чего она сама нас всех тыкает? Она же знает фамилии. Вот и Комарова знала, и Бубнова Сашку.
А Серёжка говорит:
— Она работает, а Бубнова мама, что ли, не работает? А сама бездельничает…
Мария Тимофеевна посмотрела на маму и вздыхает.
— Вот ты, Серёжа, считаешь, что Тамара Ивановна не работает на уроке. Выходит, и я не работаю, и твоя мама в детском саду баклуши бьёт.
— И неправильно, — говорит Серёжка. — Всюду есть, которые хорошо работают, а есть — плохо.
— А в школе нету. В школе все учителя вас учат, стараются. А ты обижаешь учителя. Вот я сейчас подумала, может, вы и меня как-нибудь так называете?
Мы все как заорём:
— Что вы!
А Серёжка:
— Честное слово, нет!
Мама тогда говорит:
— Обещайте Марии Тимофеевне…
Ну, мы и обещали. Что не будем больше Тамару Ивановну Тыкалкой звать. А Серёжка предлагает:
— Пусть она тогда перед Бубновым извинится.
Мария Тимофеевна даже покраснела.
— Ну, это, — говорит, — дело особое. А ты, Серёжа, действительно извинись перед Тамарой Ивановной. Я тебя прошу.
«Я тебя прошу»! Из-за Марии Тимофеевны он, конечное дело, извинился. А в чём извинился — и сам не знает. Велели — и всё. Только Тамара Ивановна как была Тыкалкой, так и останется, как её ни зови.
Проклятые лампочки
Наш Серёжка после того случая с Тамарой Ивановной прямо стал невозможный. Всё Первое мая ругался и меня ни за что побил. И маме всё время говорит:
— А чего? Подумаешь!
А теперь ещё эти проклятые лампочки. После этих лампочек я тоже стала грубо разговаривать. Потому что если они не понимают, так и пускай. Подумаешь!
Вчера мама зажигает свет на кухне, а лампочка не горит. Хотела из настольной лампы выкрутить — там тоже перегорело.
— Вот, — говорит, — проклятые какие лампочки! Иди, Серёжа, быстренько в магазин. Купи раз навсегда побольше лампочек.
И даёт ему два рубля. А Серёжа в хозяйственный ходить не любит. Потому что там как раз та продавщица, что не хотела ему чайник продавать. Но всё-таки он взял деньги и ушёл. Приходит с лампочками, а мама спрашивает:
— Где сдача?
— Какая сдача?
— Ну, как же, ведь я тебе дала два рубля, а ты принёс всего четыре лампочки.
— Не знаю, — говорит Серёжка. — Мне никакой сдачи не дали.
Тут тётя Надя влезла:
— То-то я и видела, что вы с этим Бубновым сейчас на углу мороженое ели. Приспособили небось мамины денежки.
Папа, как это услышал, сразу стал ботинки надевать. А Серёжка говорит:
— Нам Сашина мама дала тридцать копеек. У неё сегодня получка.
Ну разве тётя Надя может человеку поверить? Она сразу:
— Так Бубнова мать и даст тридцать копеек. Что у неё, лишние, что ли?
А папа надел ботинки и говорит:
— Идём, Сергей.
Они пошли, а я за ними. Вижу: Серёжка зареветь хочет, а не ревёт. Я говорю:
— Папа, не брал он денег. Я тебе точно говорю: не брал.
А папа:
— Вот мы сейчас и проверим.
Подходим к магазину. Серёжка встал около двери и заявляет:
— Я туда не пойду.
— Как это не пойдёшь?
— Не пойду — и всё.
— Нет пойдёшь.
— Тебе надо, ты и иди.
Папа прямо зашипел на него:
— Ты как с отцом разговариваешь?
А я говорю:
— Как хотим, так и разговариваем. Мы ваших денег не брали и можете нас в магазин не тянуть.
Папа здорово разозлился.
— Сию, — говорит, — минуту марш в магазин, а то я вам сейчас покажу, как на улице фокусы выкидывать.
— Ну и пожалуйста, — говорит Серёжка. — Ну и пойдём. Подумаешь!
Только мы вошли в магазин, а продавщица кричит:
— Мальчик, мальчик, ты же сдачу не взял! Вот она у меня отложена.
И даёт Серёжке деньги. А папа покраснел, как маленький, и хотел сразу уйти. Но я сказала:
— Вот видите, а нам не поверили. Думали, мы себе взяли эту сдачу.
Продавщица тоже рассердилась.
— Как, — говорит, — вам, гражданин, не стыдно! Я сразу за вашим мальчиком на улицу выскочила, только он уже ушёл. Потому что я сама сдачу перепутала. Как вы только можете такого хорошего мальчика подозревать! Я его давно знаю.
Папа ещё хуже покраснел и молчит. А мы с Серёжкой тихо, тихо — и к двери. И удрали на улицу. Стоим напротив магазина в подворотне и видим: папа вышел, оглядывается. Не заметил нас и пошёл домой. Серёжка шепчет:
— Убегу в детский дом, да и всё.
— А я как же?
— И ты со мной.
— Не надо в детский дом. Всё-таки жалко их.
— И ни капельки. Подумаешь! Нужна мне ихняя сдача!
Всё-таки мы пошли домой. Приходим — а они такие ласковые. Говорят, чтоб мы садились пить чай с конфетами. Очень нам нужны конфеты! Подумаешь!
Папина музыка
Приходит ко мне Галя и приносит пластинку — Первый концерт Чайковского. Играет Ван Клиберн. Я про Вана Клиберна не знала, мне Галя рассказала. Она говорит:
— Будем сейчас слушать эту пластинку. А потом — вашу «Сольвейг».
У нас тоже есть пластинки. И мамина самая любимая — «Пер-Гюнт». Там про Сольвейг, как она его любила, — нам мама рассказывала. А Серёжка не любит «Песню Сольвейг». Ему бы только слушать, как тролли идут. Он и сейчас недоволен:
— Ну вот, затянут тоску такую. Не буду вам заводить проигрыватель.
Но всё-таки мы его упросили. Мы с Галей слушаем, а Серёжка сам с собой в шахматы играет. Как раз наши пластинки кончились, он и говорит:
— Всё. Выиграл Комаров Сергей у Комарова Серёжки. Что вам ещё поставить?
Нам больше ничего не хочется. Мы хотим тихо посидеть. Галя говорит:
— Маша, всё-таки эта Сольвейг была счастливая, правда? Так она его любила.
— Вот дуры! — говорит Серёжка. — Что вы в этом понимаете? Вот у папы есть пластинка, это да! Немецкие песни Эрнста Буша. Он знаешь, какой, этот Буш? В Испании сражался, потом его фашисты посадили в тюрьму, а он всё равно спасся. Мне папа рассказывал. Ему один товарищ из Германии привёз такую пластинку. Из ГДР. Ясно?
— Серёжка!
— Чего?
— Знаешь что?
— И не думай. И не мечтай. Папа сказал: голову сорву, если кто дотронется.
— А ты знаешь, где она лежит?
— Дело большое! В письменном столе. Вот где.
Он открыл ящик, а там пластинка. Я говорю:
— Серёжка!
— Не трогай.
— Ну, разочек послушаем! Что ей будет!
И Галя стала его просить. Он в конце концов разозлился.
— Ну и пожалуйста, — говорит. — Я не отвечаю.
Поставили мы пластинку. Хорошие песни. Непонятно, правда, по-немецки. Но музыка зато такая боевая. Серёжка нам объяснил: это, говорит, про болотных солдат. А другая песня — про единый фронт. Чтобы все шли против фашистов.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Папа ставил дяде Игорю и тёте Зине. Ты спала, а я слышал. И ещё кому-то он ставил. Тёте Наде, что ли…
— Тёте Наде?
— Ну да. Она послушала и говорит: смотри ты, у немцев тоже, оказывается, были порядочные.
Я так удивилась, что папа ставил тёте Наде пластинку, и вскочила с дивана. И уронила стул. Прямо на пластинку.
Мы все втроём стоим и не знаем, что делать. Прямо пополам разломилась. Серёжка говорит:
— Чёрт какой! Как дам я тебе! Что мне теперь будет?
— Не бей ты её, — просит Галя. — Я скажу, что это я разбила.
— Да, ты! Папа же знает, что вам без меня не завести было.
— Давай положим на место, а?
— Ну и что будет?
— Может, папа не заметит?
— Дура ты, Машка. Рано или поздно заметит.
— Нет, так нечестно, — говорит Галя.
Галя уж слишком какая-то правильная. Подумаешь, нечестно! Главное, чтобы папа хоть сегодня не заметил. И мы сложили обе половинки, как целые, и сунули на место.
Раньше бы я очень, очень расстроилась. А теперь — боюсь папы, и всё. А что его любимой пластинки больше нету, то мне не жалко. Потому что он на нас будет ругаться. А нам на него нельзя было ругаться, когда он не по правде поступил. Вот.
Только мы всё убрали и закрыли проигрыватель, папа идёт. Весёлый такой. Он последнее время вообще ласковый и весёлый. Пришёл и спрашивает:
— Где мать?
— В институте.
— А у вас как дела? Случилось что-нибудь?
— Нет, — говорю я, — ничего не случилось.
— А ты, Галя, почему невесёлая?
— Нет, я ничего.
А сама к двери. И мы за ней — во двор. Галя ушла, а мы стоим во дворе и боимся идти домой.
— Серёжка!
— Ну?
— А вдруг, папа, правда, нас побьёт?
— Вот ещё!
— Но ведь он сказал: голову сорву, кто дотронется.
— Да не бил никогда и не будет.
— А вдруг? Тогда убежим?
— Нет.
— Почему?
— Ну, чего ты ко мне пристала? И без тебя тошно.
Тут дождь пошёл. Нам холодно стало. А папа что-то нас не зовёт. Все ребята давно разошлись, мы одни во дворе болтаемся. Пришлось всё-таки идти домой. Пришли, а папа сидит один и пьёт чай.
— Зачем, — говорит, — вы сюда пришли?
А мы молчим. Он, значит, уже увидел! Так быстро!
— Ну, — говорит папа, — отвечайте. Зачем вы пришли сюда?
— Во дворе холодно.
— Ах, холодно?
Я говорю:
— Папа, чего ты сердишься?
— Ты не знаешь?
— Нет.
— И ты, Сергей, не знаешь?
Серёжка сам меня толкает, а сам говорит:
— Нет.
— Вы думаете, я за пластинку сержусь? — спрашивает папа. — Чёрт с ней, с пластинкой. Я вас видеть не могу. Вы мне отвратительны! Потому, что вы врёте. Всё могу простить, только не ложь. Убирайтесь отсюда.
— Куда? — спрашивает Серёжка.
— Куда хотите.
Мы ушли в кухню. Серёжка меня как тряхнёт:
— Чего ты врала?
— А ты чего?
— Я потому, что ты.
— А я потому, что боялась.
— Что теперь делать?
— Придётся просить прощенья.
Но папа нас не простил. Он сказал, что с врунами не разговаривает, и велел нам ложиться спать.
Каникулы
Вот и пожалуйста! Мы перешли в третий класс. Пришли домой и принесли табели. А с табелями книжки. Мне «Три толстяка», а Серёжке «Румынские сказки». Это за хорошие успехи и отличное поведение. Отличное! А Бубнову Саше ничего не дали, только похвалили.
Очень было красиво в школе. На втором этаже, в этом зале, где у нас всегда утренники устраиваются и где я зимой лисичку-сестричку играла. Над сценой плакат повесили, чтобы все хорошо отдыхали. И кругом цветы. На столе — красная скатерть. Сел за стол директор Алексей Иванович. И завуч. И наша Мария Тимофеевна. Ну, и других вторых классов учительницы. А Тамара Ивановна по пению за рояль села. И директор сказал, что все хорошо поучились и перешли в третий класс. Кроме, конечно, Кольцова, но он вообще сумасшедший: никогда уроки не делает и остался во втором классе. Сашка Бубнов говорит: у него мозги не работают, потому что его очень дома кормят.