— А ты и не будешь швыряться. Ты нам с Матвеечкой только собирай да подноси колья и камни, а мы уж вдвоем его будем строчить.
Я согласился, и мы пошли за сарай проулком.
Трусаков сарай стоял в отдалении, у самого болота. Мы заняли позицию за Матюшиным сараем. И теперь Трусику никак не пройти: Легкий с Матвеем его здорово проберут камнями.
Ждали недолго. Скоро ворота сарая скрипнули, и оттуда вышел Ванька Трусик с лукошком, набитым сеном.
Только он показался, как два камня просвистали у самой его головы и хлопнулись в стену сарая. Ванька Трусик поспешно юркнул обратно в сарай. Оттуда, сквозь щели, он увидел, в чем дело, и закричал на Легкого с Матвеечкой:
— Гады, дураки, перестаньте камнями швыряться! Ежели вы в голову мне попадете, то убить можете, вас тогда за это в тюрьму!
— Ты — Трусик, за тебя и ответа не будет никакого! — кричит ему Легкий в ответ.
— А вот тогда увидите!
— Увидим, выходи!
Трусик храбро вышел из сарая, но камни снова засвистали над его головой, один даже угодил в лукошко с сеном.
Трусик опять скрылся в сарае и затих там. И тут он сообразил, что дело затевается нешуточное, без помощи отца ему не пробиться ко двору, а значит, и не накормить вовремя коня. И он закричал:
— Ба-а-ать!
Он только раз и крикнул, но этого было вполне достаточно: старый Трусак услыхал — он, оказывается, был дома.
— Не бойся, не бойся, бати его дома нету, — успокаивает Матвеечка Легкого. — Это он нарочно так кричит, чтобы мы испугались и убежали.
— Я и не боюсь, — отвечает Легкий.
Зато я боюсь. У меня все еще зудит спина от крапивы, и я не хочу пробовать хворостины старого Трусака. Да и нехорошо швыряться камнями в человека, когда тот никого не задевает. Правда, Ванька Трусик и сам забияка, но сейчас-то не он, а к нему пристают. К тому же Ванька один, а нас трое. И, наконец, что за беда, если Трусик назвал Матвеечку губошлепым? Губы у него и на самом деле большие…
— Легкий, идем, довольно, — зову я Васю.
Но Легкий вошел в азарт:
— Подожди, вот еще немножко пошвыряемся, тогда уж и пойдем.
— А камней больше нету, кольев тоже… Я пойду.
— Подожди, вместе пойдем…
— Нет, я сейчас пойду.
— Ну, иди, иди! — сердито кричит на меня Легкий.
И я тихонечко подаюсь к Изарковому двору проулком.
И только я взошел на их крыльцо, только уселся на лавочке, как вижу — несется что есть духу от своего двора Трусак, да еще с хворостиной в руках! Трусак бежал как-то по-особому, неслышно, словно кот. И только хворостина у него в руке от быстрого бега посвистывала.
«Ну, сейчас будет дело! Он их этой хворостиной запорет до смерти», — думаю я, а сам не знаю, что и делать, как помочь товарищам. Ведь, если я свистну им, Трусак сразу догадается, что и я с ними в одной компании, и начнет пороть меня.
— Дядя Ефим, я не швырялся, — говорю я Трусаку.
— Знаю, видел, кто швыряется!.. А ты мальчик хороший… Ах, дьяволы! — ругается на ходу Трусак.
Но он побежал не проулком, которым шел я и которым, как мне казалось, должны были пойти ребята, а дорогой, меж Изарковым и Харитоновым сараями.
«Спасены! — думаю я. — Они разминутся, и Трусак их не увидит…»
Но Легкий с Матвеечкой почему-то тоже пошли дорогой, а не проулком. Они идут тихо, не чуя над собой беды, а им навстречу Трусак несется быстро, бесшумно, словно тигр какой.
Легкий и Матвеечка только тогда очнулись и заметили Трусака, когда его хворостина засвистела над ними. Вмиг, точно по команде, взглянули они перед собой и кинулись бежать назад — только пятки засверкали.
Но и Трусак не отставал. Будто ураган несся он за ними, махал хворостиной и рычал, как медведь:
— А-а-а, собачьи дети! Я вам сейчас покажу, как камнями шибать! Я вам покажу!..
С замирающим сердцем смотрю я, как Трусак поливает и поливает своей страшной хворостиной то одного, то другого.
Чем бы это кончилось, не знаю, если бы Легкий, а за ним и Матвеечка не догадались свернуть с дороги и прыгнуть прямо в трясину, в топь. С ходу, сгоряча они легко побежали и по трясине. Легкий впереди, Матвеечка за ним.
Трусак тоже сиганул за ними, но тут же загряз в трясине и упал. Насилу выкарабкался. А потом пошел к речке обмываться, ворча и протирая тыльной стороной руки свой единственный глаз.
Легкий же с Матвеечкой знай улепетывают.
Остановились они, только пробежав без остановки с полкилометра. Но и тут им не верилось, что Трусак оставил их в покое. И, чтобы не быть застигнутыми снова врасплох, они легли отдыхать головами в разные стороны: Легкий смотрел ни улицу, Матвей — в болото.
Когда Трусак, смыв с себя грязь, прошел домой и скрылся в своей хате, я, боязливо оглядываясь, побрел к ребятам.
Легкий лежал красный как вареный рак. Он почему-то всегда краснеет, когда с ним случается неприятная оказия, и смущенно улыбается. Улыбался он и сейчас. Матвеечка тоже был красен, но не усмехался, — видимо, ему лише попало.
— Что, успокоился он, этот идол косой? — спрашивает меня Легкий, когда я подошел к ним.
— Успокоился, — говорю я.
— А где он сейчас?
— Пошел домой… А он вас все же здорово порол хворостиной, — говорю я ребятам и смеюсь, вспоминая, как они улепетывали от Трусака.
— Да он меня ни разу и не достал, — уверяет меня Легкий. — Его хворостина только джикала, посвистывала над моей головой, а до меня не доставала.
— А меня он только один разок по пятке царапнул. Так, слегка, я почти и не почувствовал, — говорит Матвеечка.
— А ну-ка, покажи нам пятку свою, по которой он тебя «слегка царапнул», — говорит Легкий.
Матвеечка показал. Пятка вздулась, покраснела и посинела.
— Да, ничего себе «слегка»! — покачал головой Легкий. — Недельки две похромаешь.
— Нет, и ннсколечко-то я хромать не буду, — уверяет Матвеечка.
— А вот ужотко увидишь!
— И ты увидишь. Тебя он тоже стеганул.
— Меня-то… нигде, а у тебя вон какая шишка вздулась!
Матвеечка замолчал. В самом деле, что спорить, раз у Легкого нигде следов от Трусаковой хворостины не видать, а он сдуру сам свою пятку нам показал? Теперь уж помалкивай.
— А где остальные ребята? — спрашивает меня Легкий.
— Не знаю. Наверно, дома.
— Иди к ним, возьмите кузовки, и айда по малину! Нечего канителиться, скоро обед, а мы все еще дома. А я пока тут полежу, отдохну, больно умаялся сегодня, никак отдышаться не могу, — наказывает мне Легкий.
Я быстро собрал ребят, мы захватили кузовки и направились к Григорушкину сараю.
— Ну, пошли! — командует Легкий.
— Я, пожалуй, за малиной с вами не пойду, — говорит вдруг Матвеечка.
— Что так? — притворно удивляется Легкий.
— Да так… Что-то не хочется.
— Дело хозяйское, смотри сам. А мы пошли.
И мы двинулись к околице.
А Матвеечка поплелся, прихрамывая, к своему двору.
— А здорово Трусак стеганул его — вишь как хромает, — замечает Легкий. — Я говорил ему, что недельки две теперь похромает, так оно и будет…
— А когда он его стегал? За что? — спрашивают ребята.
— Сегодня. Он с Трусиком дрался, — поясняет им Легкий.
А о себе — ни слова. Ну, и я молчок, не выдаю его.
Мы вышли за околицу. Сначала наша дорога шла полем. Я еще никогда здесь не ходил. По обе стороны дорога стеной стояла рожь, в ней синели головки васильков и звенели перепелки. Васильки словно высматривают нас, словно хотят узнать, куда мы идем.
«Пить-полоть! Пить-полоть!» — кричат во ржи перепелки.
Так и кажется, что они сидят возле самой дороги: мы слышим не только «пить-полоть», а и приглушенное: «Ва! Ва! Ва! Ва!»
Думается, зайди мы все кругом, обязательно поймали бы невидимую певунью. Но мы знаем, что по ржи ходить нельзя, и шагаем дальше.
И впереди нас, конечно, Легкий. Он уже забыл о том, что недавно удирал от Трусака, идет веселый, смеется и рассказывает смешные истории.
Высоко над нами заливаются серебристо жаворонки, парят ястреба.
А у самой дороги ковром стелется подорожник, белеют ромашки.
Рожь вся вызрела. Она всегда в одно время с малиной созревает, это я давно знаю.
Мы срываем самые крупные колосья и начинаем вылущивать зернышки. Зерна мягкие, вкусные, но нужно иметь осторожку, чтобы вместе с зерном в рот не попала остина — вопьется в горло, попробуй вынь тогда.
Дорога начала поворачивать все влево и влево и вдруг уперлась в болото, по которому протекала маленькая речушка. Болото все заросло олешником и лозняком, тростником и крапивой. И только там, где был переезд, блестит чистая водяная гладь.
— Тише, ребятки, тише, — шепчет нам Легкий. — На этом переезде, бывает, плавают дикие утки… А щук тут уйма! И есть такие, что страшно смотреть. И ужаки тут водятся. Только они не кусаются, они на вид только страшные…
Мы на цыпочках, затаив дыхание подвигаемся к переезду… Две утки с шумом поднялись вверх, взмыли над болотом и, описав над нами полукруг, опустились невдалеке в заросли тростника.
— Надо было нам еще осторожней подвигаться, тогда бы мы увидели, как они плавают, — говорит Легкий. — Ну ладно, не разговаривайте, сейчас щук будем смотреть…
Для пешеходов возле переезда были положены клади, мы осторожно вступили на них. Клади тоненькие, полусгнившие, того и гляди, бултыхнешься в воду.
— Вон они, — шепчет Легкий. — Смотрите, вон там…
— Кто?
— Щуки…
Сначала мы ничего не могли разобрать.
— Да вон же они! Разини вы этакие… Вон под теми лопухами…
И тут мы увидели… Два щуренка стоят возле лопухов недвижно, словно полосатые стрелы, и смотрят на нас, готовые удрать? Как они красивы!
— Но они совсем небольшие, — шепчу я Легкому.
— Большие где-нибудь в другом месте затаились, их не каждый раз увидишь… Ну, хватит, пошли дальше.
За болотом пошли луга, а за лугами темнеет густой лес. В траве кричат коростели, и кажется — они где-то здесь, совсем рядом. Кричат так усердно, словно выхваляются друг перед другом:
«Дерь! Дерь!»
«Кря! Кря!»
«Дерь! Дерь!»
«Кря! Кря!»
Я слушаю эту перекличку и не могу наслушаться.
А Легкий и ребята не обращают никакого внимания на коростелей, нм, видать, не в диковинку птичья музыка.
Вот и лес.
Мы идем сначала среди старых мохнатых елей, таких мохнатых, что даже солнца сквозь их сучья не видно. Огромные муравьиные кучи, как курганчнки, стоят у дороги, и муравьи кишмя кишат на них. Между елей — заросли черничника, но ягод на нем уже нет, их пора отошла. И все же, видимо, кое-где ягодки уцелели — в одном месте мы вспугнули целый выводок рябчиков. Маленькие пичужки, ползунки, снуют по деревьям и деловито, по-хозяйски осматривают в коре каждую щелку и дырочку. Что они там выискивают, понять нельзя.
Ельник кончился, и лес пошел веселей. Возле дороги тянулись дубы и клены, березняк и осинник, ясень и вяз.
А потом и лиственный лес кончился, мы вышли на какой-то луг.
— Теперь и малина скоро будет. Вот он, Горшков покос, а за ним — болото, за болотом — вырубки, на вырубках и малина растет, — говорит нам Легкий, когда мы вышли на лесную лужайку.
Горшков покос, бывший когда-то большим лугом, теперь зарос осинником и березняком. Дорожка идет как раз посреди небольшой лужайки, по сторонам ее кочки да кочки, сплошь обросшие мохом. И у самой дорожки стоит огромный старый вяз, с глубоким дуплом внутри.
— Ребята, угадайте, кто в этом дупле живет? — спрашивает Легкий.
— Пчелы! — кричим мы ему в ответ.
— А вот и не угадали. Не пчелы, а враги пчелиные — шершни. Я сам видел, как шершень поймал пчелу на цветке. Он сначала обрубил ей ножки, крылышки, брюшко и грудку, а потом зажал в лапах ее голову и улетел с ней. Шершни пчелиными головами питаются, гады!
— Не может быть!
— Я собственными глазами видел… Тишка, сломай-ка мне хорошую ветку!
Тишка мигом сломал лозовую ветку, сосмурыжил с нее листву и подал Легкому.
— Отойдите-ка немножко подальше! — кричит Легкий.
Мы расступились.
Легкий смело подошел к вязу и начал стегать по дуплу веткой.
Шершни загудели, зашумели в своем гнезде, а Легкий знай стегает. Шершни летят наружу, но Легкий сшибает их на лету.
— Бей, бей их. Легкий, они кусаются сильнее пчел! — кричит Тишка.
Шершни и на самом деле отвратительные и страшные на вид насекомые. Они желтые, как осы, только немного потемней, но гораздо крупнее их, даже больше шмелей. И наши мужики, у кого есть пчелы, ненавидят шершней, выжигают дупла, где они водятся. Это дупло, видно, тоже кто-то выжигал, его края обуглены, но шершни опять в нем обосновались.
Говорят, шершни кусают не так, как пчелы, а бьют с налета.
Меня они еще ни разу не кусали, но все равно я их боюсь. А Легкий не боится!..
Легкий знай стегает шершней. Они так и падают под его веткой. Но некоторые увертываются и упрямо кружат над его головой.
— Довольно, Легкий! — кричим мы.
Но было уже поздно.
Огромный шершень со всего маху ужалил Легкого в затылок, чуть пониже картуза, и Легкий, как сноп, повалился на траву.
А за первым налетел второй, за вторым — третий, четвертый…
Легкий катался по земле, махал веткой, но шершни продолжали нападать. Мы было сунулись на выручку — шершни загудели и над нами. Мы в ужасе побежали прочь. Легкий вскочил и тоже бросился наутек, на ходу снимая с себя рубашку. Ему казалось, что шершни забрались и под рубашку. Он начал отбиваться от них рубашкой; это было лучше, чем отмахиваться веткой. Легкий отбегал все дальше и дальше от вяза, приближаясь к кустам. А мы уже сидели там и не дышали.
— Ах, гады! Как они кусаются лихо! — говорит он нам. — Сильнее, чем хворостина Трусакова.
Он тут же спохватился и взглянул на меня.
Теперь я увидел у него на спине следы трусаковой хворостины, следы знатные…
Легкий поспешно надел на себя рубашку и пытливо смотрит на меня: не догадался ли я, откуда у него рубцы на спине. Но я притворился, будто ничего не заметил.
Он облегченно вздохнул.
— Ладно, хотя мне немножко и попало от шершней, но и их немало полегло, — говорит он себе в утешение. — Пошли дальше!
И он гордо зашагал к болоту. Мы — за ним.
Перейдя болото, мы вышли на вырубку, на которой когда-то спалили груды сучьев… И вот на этом пожарище, на вы горе, вырос высокий малинник, и ягод на нем уйма!
Мы закричали, завизжали, кинулись набирать в кузовки малину.
Я никогда еще не видел таких кустов малины, таких крупных ягод. Малина нынче уродилась «шапками», как у нас бабы говорят. И действительно, эти ягоды похожи на маленькие шапочки. Я начал кидать в кузовок малину горстями. И все, вижу, стараются, все притихли, почти не разговаривают, даже Легкий умолк. Я знаю, он хочет, чтобы у него малины в кузовке было больше, чем у кого-нибудь из нас. Ведь он сильнее и ловчее всех считается.
В лесу тихо, даже птиц не слышно. Только мухи над нами гудят, жужжат, носятся да ястреб-конюх парит под облаками и кричит тоненьким голосом — пить просит.
«Пи-ии-ить! Пи-и-ить!»
Но нам сейчас ни до конюха, ни до мух. Мы ничего не замечаем, кроме малины.
Наполнив кузовки, мы начинаем собирать ягоды себе в рот. Малина, по-моему, самая сладкая и вкусная ягода. И от нее не бывает оскомины, сколько ни ешь.
Был уже вечер, когда мы возвратились домой с полными кузовками. Мать поди уже начала беспокоиться, не заблудился ли я. Она заругалась было па меня, но, увидев полный кузовок малины, стала жалеть:
— Милый ты мой сынок, уморился-то как! Садись скорее за стол, я тебе поужинать дам.
Если бы она знала, что со мною было возле Матюшина сада, как я собирал камни и колья для Легкого с Матвеечкой, она бы «пожалела» меня иначе…
III
Мы хотим попасть на небо живыми