Тарабам открыл холодильник и достал оттуда большой кусок мяса, потом кочан капусты, потом несколько картошек, морковок и луковиц...
— Это пойдёт? — спросил он весело.
— Пойдёт! — обрадовались Катя и Юра.
— Тогда за работу! — воскликнул Тарабам.— Дело мастера боится — так, что ли, у вас говорят?
...Возились они долго — Старик-Ключевик несколько раз приходил и спрашивал, как идут дела. Тарабам спокойно отвечал через дверь, что всё в порядке, и Ключевик опять уходил дослушивать и досматривать свои телевизоры. Постепенно Катя, Юра и Тарабам помыли и нарезали мясо и овощи, а потом заложили их в кастрюлю поверх железок. По совету Кати добавили немного соли и перца. Тарабам предложил: пока варится суп, перемыть всю посуду, потому что её, немытой, накопилось порядочно, а потом заняться и кухней — ведь обещали же Ключевику! За мытьём и чисткой незаметно подкрался вечер, окно в кухне посинело, и Тарабам включил свет. Все даже забыли о супе, а он всё кипел, кипел, кипел — и тут вдруг пришли папа и мама...
Представьте их удивление, когда они увидели блестевшую чистотой кухню и почувствовали носами вкуснейший запах, витавший но всей квартире! Сначала мама было подумала, что это Старик-Ключевик всё прибрал... Но нет, я просто не в силах вам всего описать! Особенно того торжественного момента, когда все сели за стол: Катя, Юра, папа, мама и, конечно, Тарабам. На столе благоухал космический суп, и вкус его — да, да, я не шучу! — оказался восхитительным! Вся семья уплетала его за обе щеки, а Тарабам смотрел на своих друзей и чуть не плакал от счастья и гордости.
Правда, когда мама наливала всем по второй тарелке и вдруг обнаружила на дне кастрюли кучу железок, она было удивилась, но Тарабам, Катя и Юра ей сразу же всё объяснили: что это настоящий космический суп... И мама, конечно, поняла. Тут же на семейном совете постановили назначить Тарабама поваром и поручить готовить обед впредь каждый день. И не только суп. А папа сразу же подарил Тарабаму свою поваренную книгу старинных рецептов, которые папа собирал всю жизнь.
Не обошлось и без критики: дело в том, что мама, разрешив Тарабаму готовить, попросила его никогда больше не добавлять в еду железок. Ведь качество космической еды зависит вовсе не от излишнего железа — достаточно железа от кастрюли! — а от мастерства космического повара. И от хороших, свежих продуктов. И Та-рабам с мамой согласился...
Через некоторое время опять зашёл Старик-Ключевик — узнать, как дела. Мама, конечно, сразу же предложила ему космического супа, предупредив, правда, о железках на дне кастрюли.
— Можете себе такое представить? — спросила она.
— А что особенного? — ни капельки не удивился Старик-Ключевик, отведав супа.— Нормальный суп! Помню, я когда-то ел суп из обыкновенного сапожного голенища, без всяких приправ... и без соли... страшный был голод... удивительно, как я тогда жив остался... А это прекрасный суп, и мясо такое вкусное! Ничего удивительного.— И Старик-Ключевик сразу съел целую тарелку с добавкой.
Я опять долго не был в квартире-108 — закрутили дела. Но я всё время думал о своих друзьях — что там у них нового? Как-то я позвонил папе.
— Привет! — сказал я, услышав его голос.— Это я... Как дела?
— Отлично! — весело ответил папа.
— А Тарабам?
— Тарабам молодцом: помогает по хозяйству. Приглядывает за детьми. Мы на него не нарадуемся.
— Ну что ж, — обрадовался я.— А с картинами как?
— И с картинами, как пи странно, тоже налаживается. Одну уже приняли.
— Так что ж ты молчишь! — воскликнул я.— Мог бы и позвонить... Какую приняли-то?
— А ту самую — помнишь? — которую мы в последний раз обсуждали.
— И что, ты над ней основательно поработал?
— Да нет, работал я над ней не так, чтобы уж очень основательно, но всё же... Главное — я нарисовал в ней гаечку!
— И гаечка имела успех? — удивился я.
— Не гаечка имела успех, а картина! Гаечку я потом замазал.
— Ничего не понимаю,— растерялся я.— Зачем её тогда было вписывать?
— Это не так просто объяснить... Скажу только, что Тарабам умнейшая личность! Его мысль с гаечкой была гениальной.
— Нет, уж ты объясни, пожалуйста,— сказал я. Всё это меня чрезвычайно заинтересовало.— Начни всё сначала и объясни толком,— повторил я.— Ты послушался Тарабама и вписал в картину гаечку. А потом? Рассказывай по порядку.
— В общем, дело было так... После того раза, когда ты у нас был и Тарабам заговорил о гаечке, я стал долго и мучительно думать. Трое суток я спал, почти не вставая, и во сне мне всё время являлась эта гаечка. И я думал, думал, думал — рисовать или нет? Ты же знаешь мой метод...
— Знаю, размышления во сне.
— Вот именно. Что-то в этой гаечке было: какая-то тайна! Не просто же так он о ней заговорил. Я снова посоветовался с Тарабамом. Но он ничего нового не сказал. Он всё время повторял: «Нарисуй гаечку! Нарисуй гаечку! Такую маленькую, блестящую, одинокую!» В результате он меня просто загипнотизировал этой гаечкой! Я уже не мог от неё отделаться. Я видел её не только во сне, но и наяву. Я смотрел на картину и видел в правом нижнем углу, в траве, маленькую блестящую стальную гаечку. И как-то утром я её нарисовал. Но вот тут-то и зарыта была собака! — ехидно захохотал папа.
— Какая собака? О чём ты говоришь? — не понял я.
— О камертоне! Понимаешь?
— Камертон при ударе издает один и тот же звук, — вспомнил я.— И по этому звуку настраивают музыкальные инструменты...
— Совершенно верно! — сказал папа.— И в живописи есть камертон: какой-нибудь предмет. В природе ли, в картине ли — это определённого цвета и освещённости точка или пятно. От него пляшут, как от печки, понимаешь? Ему подчиняют в картине всё остальное — по цвету и освещённости. С ним всё сравнивают — что теплее его или холоднее по цвету, что темнее или светлее но освещённости. Такое пятно и есть живописный камертон! По нему и настраивают всю картину — её цвет и свет... Так вот: нарисованная по совету Тарабама гаечка и стала таким камертоном! — торжествующе закончил папа.
— И по ней ты заново настроил картину?
— Совершенно верно! Как только в углу картины засияла гаечка, я сразу увидел все свои недостатки! Вернее — недостатки картины! Я увидел, что она пестрит! Что в ней нет единой цветовой гаммы! Всё стало ясным до треска в воздухе! Да, да, я не ошибаюсь — именно до треска! И я молниеносно переписал всю картину. Что надо — сделал темнее, что надо — светлее... кое-что утеплил, кое-что взял холодней. О, я работал как одержимый — запоем! Я переписал картину в три дня!
— Дальше,— прошептал я.
— Что — дальше? Дальше я отнёс её в закупочную комиссию! Члены комиссии сначала долго смотрели на неё разинув рты. Потом они вдруг кинулись меня поздравлять. Они жали мне руки, обнимали меня, они кричали: «Чудо! Шедевр! Гениально!» — ты не можешь себе представить, что там было! Все чуть не плакали от восторга. Правда, потом, когда все успокоились, председатель комиссии высказал одно маленькое замечание: он предложил убрать гаечку...
— Камертон?
— Не камертон, а именно гаечку! Он предложил сделать из неё маленький камешек в траве. Такой же формы, цвета и освещённости. Он сказал — к чему тут гаечка? Уж лучше камешек! И я тут же мазнул (краски у меня были с собой, на всякий случай) — и картина пошла! Её сразу оценили по высокой ставке... Мы даже отдали Ключевику долг.
— Ну, а Тарабам что сказал? Он в курсе?
— Конечно, в курсе,— сразу погрустнев, ответил папа.— С Тарабамом всё не так просто... Он очень огорчился, когда я ему сказал, что замазал гаечку. И с тех пор ходит сам не свой. Он даже просил меня нарисовать несколько гаечек и повесить ему на кухне... ты же знаешь, он там спит...
— Да,— сказал я.— Печально. И странно.
— Более чем странно,— подтвердил папа.— А ещё Тарабам выразил желание заняться масляной живописью! Он... он заявил — и весьма категорично,— что хочет писать со мной картину «Металлолом. Материал для размышлений»... Представляешь?
— Ну и что? Пусть пишет! — сказал я.— Зачем мешать?
— Конечно,— согласился папа.— Может, у него талант откроется. Что ни говори, а эту гаечку он здорово придумал!
— А что ты сейчас делаешь? — спросил я.— В данный момент?
— Сижу и вписываю в картины гаечки! А потом всё переписываю... Дело идёт на лад!
— Желаю успеха! — сказал я.
— Ты заходи, не пропадай,— сказал папа.
— Непременно скоро зайду,— обещал я.— Интересно взглянуть на эти ваши гаечки... камертон то есть. И передай привет Тарабаму.— Я положил трубку.
— Да,— сказал я сам себе вслух.— Живопись — это действительно великая тайна. Но Тарабам... каков, однако, мудрец!
В то воскресенье все в квартире-108 с утра были дома. Проснулись довольно поздно — часов в десять,— не спеша помылись и собрались в папиной комнате к завтраку. Тарабам заварил прекрасный крепкий чай, сварил яйца всмятку, достал из холодильника масло и колбасу, нарезал хлеб — и подал всё это, аккуратно сервировав стол. Настроение у всех было отличное. Слышно было, как за стеной весело бренчит на рояле Старик-Ключевик. Он играл весьма своеобразно: не дойдя до середины мелодии, обрывал её и начинал сначала.
Чтобы создать за завтраком ещё более уютное настроение, папа включил свою стереосистему — создал, как он любит говорить, «музыкальный фон», который сразу отгородил квартиру-108 от посторонних звуков, в том числе и от бренчания Ключевика.
И тут вдруг раздался тот самый звонок в дверь... его услышал, несмотря на фон, Тарабам: ведь слух у робота потрясающий!
Забегая немного вперёд, должен сказать, что звонок оказался весьма коварным, хотя его коварство раскрылось только к обеду. А сначала звонивший в дверь даже несказанно всех обрадовал.
— Там какой-то человек из гастронома,— сказала мама, вернувшись в комнату.— Принёс осетрину.
— Осетрину?! — радостно поразился папа.— Зови его на кухню!
— А что это такое? — спросил Тарабам.
— Это такая рыба,— объяснила Катя.— Папа её очень любит, и мама тоже.
— И мы,— сказал Юра.
— Она редко бывает,— уточнила Катя.
Все пошли на кухню и увидели нежданного гостя: он был высокий — косая сажень в плечах, рыжий, с голубыми невинными глазами. В руках он держал здоровый пузатый мешок.
— Вы садитесь,— вежливо пригласила его мама.— И покажите вашу осетрину.
Голубоглазый сел, развязал мешок, вынул оттуда брикет белого мороженого филе, завёрнутый в целлофан, и положил его на стол.
Все с восторгом склонились над куском осетрины. Мама потрогала её пальцем. И все потрогали.
— Никогда не видела осетрину в таком прессованном виде,— сказала мама.
— Спрессована и заморожена для лучшего хранения,— сказал голубоглазый.— Уж вы не сомневайтесь, товар высший сорт!
— Будем брать? — спросила мама у папы.
— Конечно,— кивнул он.
— Надо Ключевика позвать,— сказала мама.— Может, он тоже возьмёт.
— Правильно,— поддержал её папа.— Обрадуем старика... Вы не возражаете минут десять подождать? — обратился он к голубоглазому.— Может, мы у вас побольше возьмём.
— Да с превеликим нашим удовольствием! — любезно откликнулся тот.— Хоть и дел невпроворот, продыхнуть некогда, но не могу отказать...
— Спасибо,— сказал папа.
Тем временем мама привела Старика-Ключевика: он тоже выразил желание купить осетрины, только предварительно осведомился:
— Вы из какого гастронома?
— А номер один! — ответил голубоглазый.— Развозим вот товар... надо план выполнять! Не продыхнуть, а надо...
— Прекрасно, прекрасно,— похвалил его Старик-Ключевик.— Забота, так сказать, о людях... Гастроном номер один — фирма солидная, можно не сомневаться.
— Сколько мы возьмём? — спросил папа.
— Я думаю, полтора,— сказала мама.— Или даже два.
— Правильно,— согласился папа.— Праздник так праздник!
— Ещё мне килограмм,— сказал Старик-Ключевик.
— Два плюс один — три килограмма! Ну, как мы поддерживаем ваш план? — спросил папа голубоглазого.
— Молодцы,— радостно ответил тот.— Сознательные!
Он стал выкладывать на стол расфасованные куски рыбы, все аккуратно завёрнутые в целлофан.
— Тут везде указан вес и цена,— сказал он.
Мама взяла бумагу и карандаш, всё подсчитала, потом пришёл Старик-Ключевик с деньгами, их вручили голубоглазому, и он, довольный, поднялся с табуретки.
— Ещё приносить? — спросил гость.
— А как же! — сказал папа. — Заходите...
Когда он ушёл, мама сразу же принялась за готовку.
— Будем сегодня обедать пораньше, — сказала она. — Так хочется рыбки. Что будем: уху варить или жарить?
— Уху варить! — весело сказал папа. — И жарить! С картошечкой! Сегодня у нас будет пир горой!
Старик-Ключевик тоже пошёл готовить свой «пир горой».
Все участники этой операции весело колдовали на кухнях в предвкушении праздничного обеда.
Когда у мамы сварилась уха, а на сковородке коричнево зарумянились аппетитные куски рыбы, она позвала на кухню папу.
— Попробуй-ка уху,— сказала она голосом, показавшимся папе странным, — И жареное... как оно тебе?
Папа отведал ложку ухи, потом кусочек жареного.
— Как тебе сказать,— произнёс он медленно,— вкус странноват...
— Вот и я думаю, что странноват,— растерянно пробормотала мама.— С запашком... и мясо слишком белое. И посмотри: на ухе совсем нет блёсток жира...
Папа пригляделся к ухе, отведал ещё ложку, потом достал из ухи кусочек рыбы и тщательно прожевал. По мере того как он жевал, лицо его становилось всё более мрачным.
— Ну и ну! — сказал он вдруг, бросив ложку.— Ну и ну!
— Что?! — выдохнула мама.
— Треска это! И притом несвежая! — воскликнул папа. — Треска, а не осетрина! Обманул нас, как последних дураков!
Тут позвонил Старик-Ключевик: он стоял на пороге квартиры-108 в полной растерянности.
— Товарищи, это треска! — прошептал он.
— Да, — удручённо ответил папа.— Уж вы меня извините...
— Ничего,— пробормотал Старик-Ключевик.— Вы не виноваты. Это я виноват. Я должен был определить. Ведь я столько раз едал осетрину!
— И я едал! — махнул рукой папа.
Старик-Ключевик мрачно поплёлся к себе,
папа к себе. Настроение у всех было отвратительным. Больше всех переживал, пожалуй, Та-рабам. Сначала он вообще не мог понять происходящего. Но когда Катя и Юра ему всё разъяснили, он загудел внутри зловещим глухим фоном, и стрелки в его вспыхнувших глазах забегали из стороны в сторону.
— Как могут на такой прекрасной планете существовать столь недостойные существа! — загрохотал он низким басом.— У нас на планете УЛИ таких не бывает!
— Ну, подожди! — говорил мне папа вечером по телефону.— Уж я ему припомню!
— Он обещал ещё раз прийти? — спросил я.
— В том-то и дело! — прошептал папа.— Уж я окажу ему достойную встречу!