Антоше в бадминтон не хотелось. Валерка немного помахал ракеткой и отказался тоже. Они уселись у костров, на которых варился обед.
— Чего это вы не в поле? — спросила у Антоши с Рыбой дежурный главный повар Таня Белкина.
— Рука у меня что-то, — буркнул Антоша.
Рыба посмотрел на Антошины руки, молча взял топор и стал рубить ветки.
Дым ел глаза. Антоша сел по другую сторону костра. Там тоже ело глаза. Антоша даже закашлялся от дыма. Тогда он собрал в клеенку миски и потащил их мыть на речку.
Они с Рыбой мыли посуду и рубили дрова, шуровали костры и размешивали поварешкой густую кашу. Они так старались и спешили, словно на соревнованиях. И дежурная команда тоже спешила за ними. Огонь полыхал, как в доменной печи. Ребята и сами не замечали, что торопятся. А может, замечали, да просто на всех какой-то азарт нашел. Не успели оглянуться — обед готов.
— Ай да мы, — сказала главный повар Таня Белкина.
Она попробовала степной суп, посмотрела на редкие облака и бросила в котел еще три столовые ложки соли. Пшенную кашу с мясом Таня тоже попробовала. Она пожевала ее, пошевелила губами и определила, что каша вполне съедобная и даже очень вкусная.
— А вообще-то, — подумав, сказала она, — это не так уж хорошо, что обед сварился рано, — остынет.
Больше делать было нечего.
Антоше не сиделось на месте, и он предложил организовать поход за дровами. Вокруг лагеря лес от сухостоя уже очистили, и идти нужно было далеко. Идти захотели все.
— Всем нельзя, — рассудила главный повар Таня Белкина. — Кто-то должен остаться у костров. Нужно держать котлы на маленьком огне.
— Я останусь, — раздался голос Женьки Струменского. Таня Белкина посмотрела на него недоверчиво.
— Катите, катите! — махнул рукой Женька. — Огонь поддержать как-нибудь сумею.
— Только совсем-совсем маленький, — сказала Таня. — Совсем-совсем, — заверил ее Женька.
Ребята отправились в лес. Женька остался у костра. Он сидел на сучкастой коряге, которую никто не мог разрубить, такая она попалась крепкая, смотрел в огонь и задумчиво шевелил прутиком раскаленные угли.
Вполне съедобную и даже очень вкусную пшенную кашу с мясом после обеда пришлось отнести в деревню свиньям. Свиньи ее, кажется, ели. Главный повар Таня Белкина намертво засунула нос в согнутую руку и глухо всхлипывала.
Олег Григорьевич сказал «однако» и стал заводить киноаппарат «Кварц».
Римма Ясевич подскочила к Струменскому и захлебнулась от возмущения.
— Ну, знаешь! — только и смогла выговорить она. Оказалось, что, когда ребята ушли в лес, Женька налил себе миску супа, наелся каши, накидал под котлы дров и захрапел в тени под кустом. Суп здорово выкипел, но есть его было можно. А каша стала черной, как копченая селедка.
Вокруг котлов в молчании столпился лагерь. Женька боком поглядывал на ребят и обкусывал на пальце ноготь.
— Ладно, чего там похороны разводить! — крикнул кто-то из мальчишек. — И без каши обойдемся.
— Обойдемся! — не очень дружно поддержали его.
— Такое со всяким может случиться.
— Что — со всяким?! — закричала Римма. — Что — со всяким? Разве дело в каше? Сам-то он поесть не забыл! Успел! Понимаете вы? Успел! По завязку наелся! Все работали, а он ел. Лежал под кустом и ел! Какое он имел право есть без нас? Какое?
От злости и возмущения она топала ногой и чуть не ревела.
— Ой-ой, — обнял ее за плечи Олег Григорьевич. — Нервишки, председатель. А собираешься в педагогический.
Он повернулся к Тане Белкиной:
— Что, шеф-повар, кашу будем оплакивать или обедать? Горна я что-то, однако, не слышу.
Горнист кинулся к палатке за горном, и над лесом звонким эхом прокатился сигнал к обеду.
На вечернем «Огоньке» Римма Ясевич зачитала новый приказ. Сначала в нем шло про то, за что Женька наказывается. А когда Римма произнесла: «приговорить Евгения Струменского к высшей мере наказания», у костра сделалось так тихо, что стало слышно, как звенят комары и булькает вдали по камням речка.
Женька поднял брови и посмотрел на Олега Григорьевича. Но физик сам с интересом ждал, что будет в приказе дальше. Женька побледнел. Даже в красных отблесках пламени было видно, как у него отлила от лица краска.
— Встань, Струменский, — приказала Ясевич.
Он медленно поднялся и, разведя руки, пробормотал:
— Я ведь не нарочно, ребята…
— Приговорить Евгения Струменского, — сурово повторила Римма, — к высшей мере наказания: двум дням сидения на троне.
У костра зашумели. Женька сглотнул слюну и сунул руки к огню. Женька просто грелся. Женька улыбался. Он любил шутить сам и хорошо понимал шутки.
— С трона их величество, — читала Римма, — имеет право вставать только в случае крайней необходимости и после сигнала «отбой». Всем оказывать их величеству знаки королевского внимания и беспрекословно выполнять все их просьбы.
В приказе было и про Антошу с Рыбой. Они назначались к Струменскому вроде пажей на побегушках.
Трон для Женьки соорудили из толстых ольховых жердей. Мальчишки постарались на совесть. Трон вышел отличный. Высокая, метра в три, спинка, удобные подлокотники, две ступеньки под ноги. На сиденье кто-то из девчонок пожертвовал пуховую подушку. Девчонки же придумали и герб на спинку. На листе ватмана они вывели гуашью: «Его величество Канареечкин-Пташечкин». Надпись изгибалась дугой. В дуге чернела ворона с двумя головами. В лапах она держала большую деревянную ложку.
Женька восстал именно против герба.
— Про него в приказе не было, — буркнул он и на трон садиться отказался.
С гомоном и шутками его усадили силой.
— Ладно! — с хохотом завопил Женька, увидев, что ему все равно со всеми не справиться. — Царствую! Прочь от трона! Не то живо сошлю на каторгу брюкву полоть. Ну!
Его отпустили и стояли полукругом с застывшими улыбками. Боялись, что вскочит и удерет. И еще всех немного ошарашила первая тронная речь их величества.
Женька сам повел игру. Он это умел. Он поправил под собой подушку, закинул ногу за ногу и произнес:
— Нам жарко.
Девчонки, которые стояли поодаль, сдержанно фыркнули. Только одна Люся не фыркнула. Она посмотрела на Женьку большими холодными глазами, в которых мелькнуло что-то такое, отчего можно спокойно провалиться сквозь землю.
— Нам жарко, — как ни в чем не бывало повторил Женька.
Взоры всех обратились на Антошу с Рыбой. Им сунули в руки по лопуху и подтолкнули к трону.
От стыда Антоша сжался в комок и не сразу понял, что от него хотят. Он догадался об этом только тогда, когда увидел по другую сторону трона Рыбу, который покорно махал у Женькиного лица лопухом.
— Лафа на престоле, — кривлялся Женька. — Чего бы нам еще захотеть? Хотим клубники с птичьим молоком. Со сгущенным. Вызвать к нам немедленно министра торговли и продовольствия.
Но тут Женька заметил нацеленный в него глаз киноаппарат «Кварц». Женька вырвал у Рыбы лопух и закрыл им лицо.
— Мы желаем спать, — сказал Женька. — Ша! Тихо! Он откинулся на спинку трона и замолк.
— Однако, — пробормотал Олег Григорьевич и опустил киноаппарат.
— Чего он еще? — закричали ребята. — Подумаешь! У Женьки отобрали лопух. Женька грозил немедленно всех казнить и сослать на каторгу. Он отвертывался и прятал лицо.
— Ладно, ребята, — сказал Олег Григорьевич. — Струменский человек скромный. Он не хочет увековечивать себя для потомства.
— Во! Точно, — подтвердил Женька. — А вы тут… У, подлизы несчастные.
Когда лагерь ушел в поле, Женька слез с трона и растянулся на траве.
Антоша с Рыбой молча сидели спиной друг к другу. Лошадь Манька, на которой ездили в сельмаг за продуктами, пощипывала на поляне траву. В небе пел жаворонок. А Антоше было так тошно, хоть беги и кидайся вниз головой в реку.
Закусив губу, Антоша искоса глянул в Женькину сторону.
Ни с того ни с сего Женька заорал:
— Ну, чего вылупился?! Чего? — и, вскочив, бросился на Антошу.
Антоша, кажется, даже обрадовался, что он на него бросился.
Они дрались молча и ожесточенно. Рыба еле разнял их.
— Перестаньте, да перестаньте же, — бормотал Рыба. — Вас ведь теперь обоих из лагеря выгонят.
У Женьки оказалась сильно содранной скула и под глазом расплывался синяк.
— Теперь конец, — вздыхал над Женькиным синяком Рыба. — Теперь сразу увидят, что вы дрались. А за драку — ясное дело. Об этом еще в городе предупреждали. Мигом домой.
Где-то внутри Антоша даже обрадовался, что наконец-то все кончилось. Только было противно, что погонят его из лагеря вместе с Женькой, который с первого дня только и дожидается этой счастливой минуты. Конечно, если у Женькиных родителей дача, то там, наверное, ему будет не хуже, чем в лагере.
— Можно сделать, что и не заметят ничего, — пробор мотал вдруг Женька, осторожно притрагиваясь к содранной скуле. — Вполне можно. Только мозгой нужно немножечко шевелить.
Он исподлобья взглянул на Антошу с Рыбой и медленно направился к лесу.
Вечером лагерь облетела весть, что Женька Струменский пропал. В лагере поднялся переполох. Антоша рассказал Римме и Олегу Григорьевичу про драку и чувствовал себя последним преступником. Отряды прочесывали лес, и Римма в десятый раз заставляла Антошу с Рыбой повторять, что было перед тем, как Женька ушел.
Ребята орали хором:
— Стру-мен-ский!
Женька сам вышел навстречу ребятам из чащи. Лицо у него было страшное: пятнистое, распухшее и с фиолетовым отливом.
— Однако, — растерянно протянул Олег Григорьевич. — Ты, конечно, как я догадываюсь, совершенно случайно заснул в самом комарином месте.
— Нет, — буркнул Женька, — я силу воли проверял. Другие минут десять выдерживают, не больше. А я целый час не двигался.
Он заплывшими глазами посмотрел на Антошу и стал скрести шею. Ни под глазом, ни на скуле у него не просматривалось никаких повреждений. Они исчезли под комариными укусами.
— Дурак, — радостно выдохнула Римма. — Ух, какие же еще есть дураки на свете. Вас же совершенно нельзя оставлять без присмотра.
Она схватила Женьку за руку и потащила его ставить примочки.
— А руки я все время в карманах держал, — похвастал Женька. — Руками все же работать надо.
— И головой тоже иногда надо, — заметил Олег Григорьевич. — Мозгой, как говорят некоторые.
— Олег Григорьевич, — оглянувшись, спросил Женька, — а правда, что Дантес перед дуэлью с Пушкиным под рубашку кольчугу надел?
— Фу ты! — закричала Римма. — Говорят, надел, значит, надел. Ты идешь или нет? Почему тебя нужно, как теленка, тащить? Господи!
Будильник
Странно, что меня назвали Сергеем, а не Макаром. Лучше бы уж сразу Макаром. Я даже об этом как-то отцу сказал. Но вместо ответа получил подзатыльник. А за что? Ясное дело, за справедливость. Лешке бы он небось никогда подзатыльник не отвесил. А мне так с удовольствием.
Ну что это за жизнь? Только и слышу:
— Сережа, принеси ножницы.
— Сережа, подмети полы.
Это мама просит. Ей, прямо скажем, тоже не очень-то сладко. Она и убирает, и посуду моет, и обед готовит, и носки штопает, и ещё шьет на всех.
Я все понимаю. Я сознательный. Я достаю из кладовки щетку и подметаю. Полов у нас столько, что подметать можно целый год. Четыре комнаты, и в каждой полы. В коридоре тоже полы. И еще в прихожей. Но я, конечно, год не подметаю, за две минуты справляюсь. Пыль от меня в один миг разлетается под шкафы и кровати.
Мама говорит:
— Таня, сходи за хлебом.
Таня — моя сестренка. Она младше меня на два года и учится в пятом классе. Она тоже сознательная. Она берет сумку и отправляется в булочную.
Мама говорит:
— Сережа, вынеси мусор.
Я хватаю ведро и мчусь на помойку.
Потом я тащу в прачечную белье, помогаю Иринке выучить уроки — она у нас первоклашка, — натираю полы и пылесосом высасываю из ковров пыль.
И вот так всю жизнь. Ни минуты покоя. Иринка с Таней младшие, Вовка с Лешкой старшие. А я между ними, по самой середине. Отсюда и получается, что я никакой не Сережа, а самый что ни на есть настоящий Макар, на которого валятся все шишки.
Правда, Таню с Вовкой мама тоже кое-что заставляет. А Иринку с Лешкой вообще ничего. Они у нас особенные, они по краям — одна самая маленькая, а другой самый большой. Если шишка падает в воду, то от нее кругами расходятся волны. Чем дальше от центра, тем волны меньше. Я в центре. А Иринку с Лешкой лишь чуть покачивает.
Иногда я думаю: интересно, как бы почувствовал себя Лешка, если бы он вдруг оказался в центре? А я бы на его месте, с краешка. Вот я уже вместо Лешки закончил институт и работаю инженером на заводе. Я ношу красивые, как у Лешки, пальто. Мама переделывает их на Вовку. А потом их донашивает Лешка. Очень любопытно посмотреть, как это наш Лешка станет донашивать мои старые пальто. И еще Лешка вместо меня выносит мусор, ходит за хлебом, нянчит Иринку и натирает паркет.
А я прихожу домой и шлепаю грязными ботинками прямо по натертому…
Дальше я уже не могу фантазировать. Я сразу начинаю возмущаться. Я никогда в жизни не потащу на полы грязь, потому что отлично знаю, как их натирать. Это раз. А во-вторых, Лешка все равно не станет никуда ходить и ничего не будет выносить. Он и представления не имеет, где у нас что — где прачечная, где помойка, где булочная.
И как натирать полы, Лешка тоже не представляет. Он является домой и топает по самому блеску. Меня прямо дергает от возмущения.
— Лешка! — ору я. — Куда ты лезешь? Не видишь, что ли?!
Старший брат у нас очень ласковый. Он не слышит, что я ору. Он говорит:
— Сергуня, здравствуй. Как, милый, делишки в школе? Двоечек не нахватал?
Миллион раз я просил, чтобы он не называл меня Сергуней. И еще милым. Но ему хоть бы что. И насчет двоечек он спрашивает просто так. Ответа ему не требуется. Он может с таким же удовольствием спрашивать про двоечки у сфинксов на Неве или у Медного всадника. Ему лишь бы спросить. Он даже на меня не смотрит. Он говорит маме:
— Мамуня, родная, устал до чертиков. И страшнейшим образом хочется есть. Ты сегодня замечательно выглядишь. Ты у нас молодцом. Обед скоро?
Лешка обязательно обнимает ее и целует. А потом удаляется в свою комнату.
Потом Лешка поест, обзовет нас Сергунями и Танюнями, и будь здоров — или снова в свою комнату запирается, или вообще куда-то уходит. Он взрослый, у него дела.
А мама перешивает на меня Вовкино пальто, которое раньше носил Лешка.
— Будет очень даже приличное, — утешает меня мама. — Я его перелицевала. Замечательный драп. Такой драп твоему Пете и не снился.
Петя — это мой друг. Я не знаю, что ему снится. Мы с ним на эту тему не разговаривали. Я только знаю, что он у своих мамы с папой единственный. Поэтому пальто ему покупают в универмаге. Из обычного драпа.
Однажды мне тоже чуть не купили из обычного. Мое пальто к тому времени совсем истрепалось. А Лешка свое все носит и носит. Видно, драп крепкий попался. А раз он носит, значит, и Вовка свое носит. Пока он от Лешки ничего не получит, мне тоже надеяться не на что.
Мама месяца три собиралась со мной в универмаг. Но все как-то не получалось. Лешка тогда как раз институт заканчивал, писал дипломную работу. Мы все на цыпочках по квартире ходили. И я на Лешку ни разу не заорал, даже когда он тушь разлил. Он в столовой какие-то чертежи чертил, а бутылочка с тушью упала. Я только и скапал:
— Ты! Смотреть нужно.
— Сергуня, — пробормотал он, — милый, родненький, не путайся под ногами, испарись, пожалуйста.
Я послушно испарился в другую комнату. У Лешки какой-то ненормальный вид был, словно его без парашюта с самолета выкинули. Мне его даже жалко стало.
Лешка защитил свой диплом и прибежал из института страшно гордый и радостный. Он стал целовать маму и даже забыл похвалить ее за отличный вид и назвать молодцом.