— Брать твоё полотенце? — спросил Витька.
Вольфрам взглянул в мою сторону и сразу сообразил, в чём дело.
— Бери, — ответил он Витьке.
Я рассердился. Купание — это личное дело, с какой стати он распоряжается?
— Саша одна управится с посудой, — жёстко добавил Вольфрам, разгадав мой протест.
Саша подняла ведро и, ни на кого не глядя, пошла по крутой тропинке вниз. Чашки у неё в ведре сердито погромыхивали.
Она пошла налево, по открытому косогору, а мы — в противоположную сторону, через берёзовый лесок. Песчаный пляж находился не так уж близко от лагеря, но в пределах голосовой связи, если, конечно, не жалеть голоса.
Говорят, легко быть эгоистом. Ничего подобного! Я лежал на горячем песке, солнце гладило мою голую спину жгучими лучами, ветер ласкал мою кожу нежными дуновениями, а я не испытывал никакой радости. Потому что я был эгоист. Я тут валялся на песке, раскинув руки и прикрыв голову носовым платком, а Саша в это время одна на берегу тёрла песком закопчённое ведро и, возможно, плакала от обиды. Если бы не вмешался Вольфрам… За что он не любит Сашу?
— Вольфрам, за что ты не любишь Сашу?
— Я? Сашу?
— Заметно, — поддержал меня Витька.
Вольфрам пружинисто сел на песке, обхватил руками колени.
— Человек вовремя должен становиться взрослым, — сказал он. — Есть вещи, которыми нельзя играть.
По-моему, его соображения не имели никакого отношения к Саше. Вольфрам заметил, что я его не понял.
— Её ни на грош не интересует геология, — добавил он.
— Ты не любишь всех, кто не любит геологию? — запальчиво спросил я.
— Она не любит геологию, но собирается ей служить — вот в чём беда, — резко ответил Вольфрам. — Без любимого дела человек живёт нищим.
— Давайте искупаемся! — крикнул Витька и первым кинулся в воду.
Мы с Вольфрамом тоже пошли к Уралу.
Витька переплыл реку и лакомился смородиной. Вольфрам вернулся на свой берег. Мне хотелось ягод, но я боялся комаров, а в кустах их было множество, Витька то и дело шлёпал себя ладошкой по мокрому телу. Я выбрался на песок и сел рядом с Вольфрамом.
Мы молчали. Вольфрам смотрел на воду и думал о чём-то своём. Такое у него было лицо, будто он тут совсем один. Один или с кем-то, кого я не вижу, а видит только он.
— Где ты, Вольфрам? — тихо спросил я. — В Якутии?
Вольфрам взглянул на меня светлыми глазами, чуть приметно двинул уголками губ:
— В Якутии. В маленьком улусе на берегу большой реки. Якуты гостеприимный народ. Угощали нас рыбой и медвежатиной, а потом мы пили крепкий чай.
Вольфрам замолчал. Подкинуть ему наводящий вопрос?
— И она была там?
— Мария? Нет. Она пришла потом. Остановилась в дверях и спросила, кто тут самый главный геолог.
— Ты был главным?
— Я. Она хотела, чтобы я пришёл в школу и рассказал старшим ребятам о работе геолога. На ней было серое платье. Коса спускалась ниже подола. А сама тоненькая, как подросток.
— Красивая, — сказал я. — Я видел.
— Потом, когда я побеседовал с ребятами, мы с ней всю ночь сидели на берегу Лены. Она в Москве окончила педагогический институт. О Москве говорили. О Якутии. О школе. Очень интересная девушка… А ночи в Якутии летом короткие. Не хотелось расставаться, но утром наш отряд уходил. Я сказал ей, куда выйду через месяц. Точно число назвал и место на берегу речки. Она обещала приехать, встретить. В Якутии говорят: тысяча километров не расстояние. А тут было гораздо меньше тысячи.
Высоко в небе чуть в стороне от нашего пляжа парит коршун. Ровными кругами он ходит и ходит, выглядывая добычу, а может, выглядел уже и теперь прицеливается, как лучше ударить.
— Я опоздал к назначенному сроку, — негромко продолжал Вольфрам. — Мы заблудились, голодать пришлось. А товарищ у меня был некрепкий, язвенник — после ленинградской блокады. Совсем ослабел, идти не может. Наткнулись на охотников. Я оставил с ними товарища, один продолжал маршрут. Но, как ни бился, опоздал на три дня. Тут ещё дожди настигли…
Коршун уже исчез. Должно быть, настиг свою жертву и теперь терзает где-нибудь у гнезда. Витька плывёт к нам.
— Выхожу на берег речки к условленному месту, а речка вздулась от дождей, бурлит вовсю. Смотрю сквозь туман — шалаш виднеется. Конь пасётся. И у самой воды она стоит. Мария. Я как был в походном костюме, в сапогах с раструбами, так и побрёл. На середине реки сбило меня быстриной. Чувствую — конец приходит, воды нахлебался, встать не могу и плыть не могу. Вода в сапоги налилась, ноги — как свинцовые. Но Мария прыгнула с берега, подплыла ко мне. Спасла.
— Необыкновенно у вас началась любовь, — сказал я.
— Любовь всегда начинается необыкновенно, — подхватил выходивший из воды Витька.
Он в любом вопросе, не задумываясь, выступал знатоком.
— Машина гудит, — прислушиваясь, сказал Вольфрам.
Верно: гудела машина. И тут же мы услышали Сашин голос:
— Гари-ик! Воль-фра-ам! Витя-а! Ско-рей!
— Идё-ом! — крикнули мы с Витькой.
— Марков приехал, — сказал Вольфрам. — За нами.
Мы поспешно направились к лагерю. Тропинка вилась по косогору между берёз. Я шёл впереди. Комары гудели надо мной, я то и дело шлёпал себя по спине или по ногам мокрыми плавками, расправляясь с наглецами.
— Что, любят тебя комары? — смеялся Вольфрам. — Ты молодой, вкусный. А меня уже не едят.
— Они тебя на десерт берегут, — сказал шагавший позади всех Витька.
— Кто такой Марков? — спросил я.
— Это интересный человек, — сказал Вольфрам. — Молодой, а геолог сильный. Он и на Кубе бывал, и в Сирии два года провёл. Повидал много.
Берёзки тут росли густо, и солнцу редко где удавалось пробиться сквозь их листву и упасть на траву золотыми бликами. Но возле лагеря берёзки расступились, между ними чаще попадались солнечные полянки, а впереди за белыми стволами уже виднелся непривычно опустелый лагерь. Палаток не было. И стола не было. И два больших камня сиротливо торчали без накрывавшей их прежде плиты.
Грузовая машина с откинутыми бортами стояла посреди поляны. Просторный кузов машины был ещё пуст. На ящике с образцами Саша накрывала чай. Она поставила хлеб и стала резать колбасу. Иван откупоривал банку бобов в томате. Возле Ивана стоял кто-то незнакомый. «Марков», — подумал я.
Он был среднего роста, плотный, крепкий, загорелый, в белой рубашке с короткими рукавами и откинутым воротом, на тщательно разглаженных брюках чётко пролегли стрелочки, а чёрные ботинки блестели. Куда этот чудак собирался: в отряд геологов или в Большой театр?
Марков пошёл нам навстречу, протягивая руку:
— Здравствуй…
— Гарик, — подсказал я.
— Здравствуй, Гарик, — сказал франт и сжал мою руку.
Я близко увидел обнажённые в улыбке широкие белые зубы, синеватые после бритья щёки, высокий лоб и большие тёмно-карие глаза с необычным, чересчур внимательным взглядом. За мной подошёл Вольфрам.
— Здравствуйте, Сергей Михайлович, — сказал Вольфрам. — Письма привезли?
Марков усмехнулся:
— Ты что же, надеешься просто так получить письмо из Якутии?
— Из Якутии? — переспросил Вольфрам.
И вдруг сапоги Вольфрама мелькнули у меня перед глазами — Вольфрам стал на руки и прошёлся на руках от Маркова до машины.
— Ладно, ладно, — сказал Марков, — перевёртывайся обратно, дам тебе письмо.
Вольфрам мягко встал на ноги. Лицо у него покраснело, а глаза были озорные и счастливые. Марков подал ему голубой конверт.
— А мне? — спросил я.
— Кузин? Есть Кузину. И Подорожному есть. Плясать будете?
— Придётся, — сказал Витька.
Марков вынул из кармана расчёску, вставил между зубчиками тонкую бумажку и заиграл «барыню». Пришлось нам с Витькой отплясывать. Вольфрам куда-то исчез со своим конвертом, а Саша и Иван смотрели на нас и смеялись.
Наконец Марков сунул расчёску в карман и достал из планшета наши письма. Саше он отдал два письма без выкупа.
Мама
Я держу в руках два конверта, надписанных одинаковым ровным и старательным маминым почерком. Толстые письма. Откуда только она набрала на два письма новостей? Впрочем, тут скорее всего не новости, а полезные советы. «Гарик, будь осторожен… Гарик, не заблудись… Гарик, не простудись…»
По привычке, я посмеиваюсь над её страхами и заботливостью, а сам держу на ладони эти два письма, и мне весело, словно рядом играет джаз. Никакого джаза — одни кузнечики стрекочут. Стрекочут кузнечики, и на ладони у меня лежат два маминых письма.
С которого начать? Давай по датам. Открою первым то, которое раньше отправлено. Ага, вот это. «Кузину Григорию Владимировичу». Вот оно как! Григорию Владимировичу…
Здравствуй, мой милый, родной Гарик…
Я начал читать там же, где Марков вручил мне письма, и только теперь, прочитав эти первые строки, спохватился, что на меня же, наверное, смотрят.
Смотрел Иван. Смотрел на меня и улыбался. Чему он? А, это же я сам улыбаюсь, а он улыбается, глядя на меня.
— От мамы?
— От мамы.
Я ухожу в сторону, сажусь на траву и остаюсь вдвоём с мамой. Никаких особенных новостей у неё, конечно, нет. Выехала с садиком на дачу. Три дня лил дождь. Нынче много грибов… Видела тебя во сне… И никаких «не заблудись, не простудись…»
Прежде чем распечатать второе письмо, я долго сижу и смотрю прямо перед собой на берёзы, на стройные бело-пёстрые стволы и неподвижную, точно задремавшую под солнцем листву на тонких коричневых веточках. Я смотрю на берёзы, и мне кажется, что мама сидит рядом со мной, и я боюсь повернуть голову, чтобы не увидеть пустоту. Ещё миг — и я услышу её голос. Очень хочется услышать её голос.
Осторожно, беззвучно отрываю узкую полоску от второго конверта.
Ты становишься взрослым, Гарик. Вот ты уже один, без меня, уехал в экспедицию, и мне грустно и тревожно. Но всё равно я рада, что ты становишься взрослым. Мне очень хочется, чтобы ты стал хорошим человеком, Гарик, добрым и честным. Главное — добрым и честным…
Добрым… Чудачка. Честным — это понятно. Но ведь невозможно всегда быть добрым. Если встретишь мерзавца, с ним надо быть злым. Но вообще-то я и сам не собираюсь стать жуликом и злодеем.
Итак, мама признаёт, что я становлюсь взрослым. Она больше не напоминает мне, что надо перед едой мыть руки. Решила, что пора формировать мой нравственный облик.
Тёплое чувство, с которым я читал про дождь и про грибы, сменяется досадой. Не люблю, когда меня воспитывают. Надоело. В школе. Дома. В беседах. В письмах. Даже Вольфрам не всегда может удержаться от нотаций.
Ни с того ни с сего у меня вдруг портится настроение. А в плохом настроении всегда вспоминается такое, о чём хотелось бы забыть раз и навсегда. Если ты забыл какой-то случай, то его словно бы и не было в твоей жизни. Но это не забылось.
То, о чём мне не хотелось вспоминать, произошло год назад. Нет, полтора года. Тогда была зима.
Мама пришла с работы оживлённая, словно получила премию. Не раздеваясь, с таинственным видом сунула руку в карман. Когда я был маленьким, она с таким видом доставала для меня из кармана ириску. Каждый раз — одну ириску. Как-то я решил проверить, нет ли там ещё, дождался, пока мама сняла пальто и ушла из передней, забрался в карман и — ура! — нащупал то, что мне хотелось. Не поглядев, взял в рот и торопливо разжевал. Тьфу! Вместо ириски оказалась чернильная резинка. Зачем она лежала в кармане? Я, конечно, не спросил об этом маму. Не знаю, заметила ли сна…
Но в тот раз она вынула из кармана не лакомство, а два билета. И торжественно проговорила:
— Гарик, мы сегодня идём в кино. На «Председателя». Говорят, очень хороший фильм.
Мама смотрела на меня и улыбалась. Ждала, что я обрадуюсь. А я молчал. И не улыбался. Я растерялся. Я всегда с ребятами ходил в кино. И на «Председателя» собирался с ребятами. Если я пойду с мамой, они будут надо мной смеяться. В нашем классе только Валька Елисеев всегда ходил с матерью в кино, и ребята дразнили его «материной приставкой». Я не хотел, чтобы меня дразнили.
— Ты что молчишь? — спросила мама уже без улыбки. — Ты не хочешь пойти в кино?
— Да знаешь, у меня уроков много, — сказал я.
— Но завтра ведь воскресенье…
Вот чёрт, я совсем забыл! Не мог придумать что-нибудь другое! Да разве так вдруг придумаешь? И я понёс дальше своё враньё, утопая в нём, как в болоте.
— Очень много… И на субботу хватит, и на воскресенье. Ты лучше пригласи какую-нибудь соседку.
Мама ничего не сказала, только вся как-то увяла и словно бы вдруг постарела. Мы поужинали почти молча. После ужина я сказал ей:
— Ты иди, я сам помою посуду.
Она не стала спорить, оделась и ушла.
Я вымыл посуду и сел за уроки. Решал задачи, но мозги совсем не работали, как будто кто-то мне мешал. Как будто кто-то стоял у меня за спиной и о чём-то меня хотел спросить и не решался.
— Подумаешь! — сказал я вслух, отвечая этому невидимому за спиной. — Подумаешь! Ей даже интереснее с соседкой, чем со мной.
И после этого постарался сосредоточиться на задачах. Задачи стали решаться, я увлёкся, и тот, невидимый, исчез.
Мама пришла поздно — я уже успел поспать. Мне показалось, что слишком поздно пришла. Хотя — две серии… Я слышал, как она открывала своим ключом дверь, но не показал виду, что не сплю.
Утром мама велела мне сходить за хлебом. Я пошёл в комнату за деньгами — у нас деньги всегда на одном месте лежат, на этажерке, — а там одни рубли, мелочи нет. Думаю: наверно, у мамы в кармане есть мелочь. Вышел в переднюю, сунул руку в карман её пальто. Нет мелочи. Какая-то бумажка. Машинально достал и поглядел.
Оказалось — билеты в кино. Те, вчерашние. Два билета. И оба — целые, с неоторванным контролем…
Я мотнул головой, пытаясь прогнать досаду и злость на себя самого, и стал читать письмо дальше.
Когда ты уезжал, я говорила, что не хочу, чтобы ты стал геологом. Это сгоряча, Гарик… Если хочешь…
Так. Всё-таки она признаёт за мной право выбора. «Сгоряча…» Ладно, над этим я ещё подумаю. А теперь надо написать ей письмо. Сейчас же написать…
Я вскочил и хотел было идти к Вольфраму за бумагой. Я представил себе, как отдаю Маркову свой конверт, Марков отвезёт его на базу, бросит в почтовый ящик, потом письмо поедет поездом… Долго. Можно, правда, авиапочтой. Всё равно долго. Мне хотелось сейчас же, немедленно сообщить маме, что… Сказать по правде, я не знал даже, что ей сообщить. Ничего срочного не было. Да и вообще в моей жизни не случилось никаких событий, почти нечего написать в письме.
— Гарик! — зовёт меня Витька. — Давай грузиться.
Вольфрам угощает Маркова и Ивана чаем. А Витька уже побросал в машину рюкзаки и всякую мелочь и теперь зовёт меня укладывать всё остальное. Мы хватаем палатку, закидываем в кузов машины.
Я всё думаю о маме. Когда я ей напишу письмо? И когда оно дойдёт? Не скоро. А она будет ждать. Разве дать телеграмму?
Марков рассказывает Вольфраму о какой-то Черновой:
— У Черновой неприятность — рабочего увезли с приступом аппендицита. Надо где-то срочно искать для них парня. От вас поеду прямо к ней.
Да, хорошо бы дать матери телеграмму. И как я не догадался раньше? Сейчас Вольфрам не отпустит, пора ехать.
— Давай берись.
Витька уже ухватил за один конец ящик с образцами, ждёт меня.
— Погоди, — говорю я.
И бегу к Вольфраму:
— Вольфрам, мне надо дать телеграмму.
— Что-нибудь случилось дома? — встревоженно спрашивает он.
— Ничего не случилось… Но мне очень нужно дать телеграмму. Маме…
— Беги, — говорит Марков. — Если нужно, давай беги. Погрузимся без тебя.
Я чуть не ринулся в одних трусах, но вовремя спохватился. Натянул костюм, сапоги, на ходу застёгивая рубашку, помчался в село.
При такой скорости трудно было что-то сочинять, хотя бы и телеграмму. Я и не пытался. Я добежал до старенького деревянного домика, у которого между окон висела картина с морем и пальмами, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе. У крыльца в пыльном ложе нежилась курица с цыплятами. Ей не понравилось, как я протопал по ступенькам, она вскочила и принялась встревоженно приглашать своё пушистое потомство под растопыренные крылья.