Я схватил телеграфный бланк и сел за тёмный стол, на котором было множество чернильных клякс разных форм и размеров.
Дорогая мама…
Вот эта клякса похожа на паука, а та — на дождевую каплю, стекающую по стеклу.
Дорогая мама…
Никогда в жизни я не посылал телеграмм. Если бы можно было хоть не спеша обдумать!.. А здесь кто-то, видно, опрокинул чернильницу.
Дорогая мама я здоров переезжаем новый лагерь всё нормально не беспокойся…
Я знал, что в телеграммах не ставят знаков препинания — мама получала к праздникам поздравительные телеграммы от своих фронтовых друзей. Что же ещё написать? Я написал ещё про погоду — что хорошая погода, про Витьку — что Витька тоже здоров, и, подумав, добавил:
Нашёл брахиоподу.
Сунув в карман квитанцию, я бегом спустился с крыльца — надо было спешить в лагерь.
Эх, дороги…
Вольфрам, как только я выхожу из рощицы, направляется мне навстречу. Чего это он? Сделает выговор, что я всех задержал? Но он же сам меня отпустил. И слетал я на почту мигом.
— Гарик…
Нет, не похоже на выговор. Не тот тон.
— Понимаешь, Гарик, тут в одном отряде заболел парень. Увезли в больницу с аппендицитом. И геологи остались без лагерного.
— А-а…
К чему он мне про этого парня?
— Марков просит, чтобы мы помогли отряду Черновой.
— Ну да. Конечно, надо помочь, — соглашаюсь я, так и не поняв, почему именно со мной Вольфрам обсуждает этот вопрос.
— Я знал, что ты согласишься, — одобрительно говорит Вольфрам.
— Я?
Вот это фокус! Я! В отряд Черновой! Саша останется здесь. Витька останется здесь. А я должен ехать к какой-то Черновой. Ни за что!
«Ни за что» я не сказал. Только подумал. Какой-то мудрец советовал десять раз провести во рту языком, прежде чем произнесёшь сколько-нибудь ответственное слово.
— Им нужен надёжный парень, — говорит Вольфрам.
Надёжный парень. Это я. До чего ж ты хитрый, Вольфрам! Но почему всё-таки я? Витька тоже надёжный парень!
— Может быть, Витька лучше справится?
Мы уже подходим к нашему бывшему лагерю, и Вольфрам останавливается, чтобы завершить каш разговор без свидетелей.
— Тебе повезло, — говорит Вольфрам. — За одно лето ты можешь пожить в двух отрядах. Посмотреть и понять труд геологов. Разве тебе не интересно?
— Да. Интересно. Ладно, я поеду.
Вольфрам протягивает мне руку, словно бы поздравляя с чем-то. А мне совсем не хочется уезжать. Зверски не хочется уезжать от Саши. Может, не надо было соглашаться? Ладно. Поздно теперь раздумывать…
Наше имущество уже погружено в машину.
— Саша, садись в кабинку, — командует Марков.
— Может быть, вы, Сергей Михайлович?
— Садись, садись…
Саша проворно усаживается рядом с Иваном, довольно улыбается. Но Вольфрам омрачает ей удовольствие:
— Тебе, Саша, придётся держать котелок с яйцами. — И подаёт ей этот котелок.
Только вчера Витька с Вольфрамом ходили в село, купили полный котелок яиц — новый лагерь будет далеко от жилья, там не купишь.
— Я, главное, совсем их не люблю, — вздыхает Саша.
— А вот подержишь всю дорогу на коленях и полюбишь, — ехидничает Витька.
Вольфрам забирается в машину. Все уже в машине. Только я стою возле кабинки. Должен же я сказать Саше, что еду в другой отряд.
— Ты знаешь, я еду в другой отряд.
— Да?
Она умащивает на коленях котелок с яйцами. Моё сообщение её не потрясает.
— А почему в другой?
— Так.
Я запрыгнул в кузов, уселся на свёрнутый спальный мешок. Машина зафырчала, задрожала и стронулась с места.
В опустелом лагере почти не осталось следов стоянки, ни бумажки, ни консервной банки — всё прибрали, только камни у очага да пепел между ними, ещё небольшая куча хворосту и примятая, притоптанная трава выдавали наше временное пристанище. Урал, блестя в лучах вечернего солнца, плавно тёк в своих зелёных берегах. В зарослях крякали утки. А в отдалении громоздились знакомые горы — гора Пила, и гора Верблюд, и другие невысокие, опалённые солнцем и омытые дождями горы, которым я не успел дать имена.
Дорога текла, как река, меж зелёных ещё хлебов. Покосы со стогами сена попадались порой. Цвели подсолнухи. Мелькнуло поле картофеля. Кукуруза. И опять — пшеница.
Вдруг впереди машины вспорхнули молодые куропатки.
— Эх, ружьё бы сейчас! — азартно крикнул Витька.
— Нет, — сказал Вольфрам, — сейчас нельзя стрелять — маленькие. А отца или мать тем более нельзя убивать.
— Верно, — согласился Марков. — Просто невозможно убить сейчас у них отца или мать.
Солнце садилось. Мы ехали узкой долиной, справа и слева тянулись горы. Они были такого цвета, каким их раскрашивают на географических картах: коричневые, бурые, жёлтые. Берёзы спускались по горам до самых пашен. И тут останавливались: дальше поле, нельзя. Редко какая проказница пробиралась на середину поля и стояла одна-одинешенька, вся пронизанная солнцем, овеянная степными ветрами, стояла и перешёптывалась с хлебами, потому что далеко были сёстры и подружки и не долетел бы до них её тихий шелестящий голос.
Марков вдруг резко обернулся и постучал по кабинке. Машина замедлила ход.
— Налево? — крикнул высунувшийся из кабинки Иван.
— Налево, — скомандовал Марков.
Машина свернула налево и без дороги двинулась к подножию горы, в очень реденький лесок. Когда мы миновали этот лесок и очутились на просторной поляне, машина остановилась.
— Приехали, — сказал Марков.
— А вода? — спросил Витька.
— Есть ключик вон в тех кустах.
Ключик. Прощай купание. Унылое место. Кажется, мне повезло, что я еду в другой отряд.
Марков с Вольфрамом сразу же ушли в горы — искать какие-то обнажения. Они ходили там до вечера. Мы за это время успели разбить палатки. Витька готовил ужин. Я сказал ему, что еду в другой отряд.
— Зря, — сказал Витька. — Я слышал разговор Маркова с Вольфрамом. Я бы ни за что не поехал.
К нам подошла Саша.
— Гарик, посмотри, какой закат! — восторженным голосом проговорила она. — Пойдём на горку, оттуда лучше видно.
Закат преотлично был виден и с поляны, но спорить с Сашей я не стал: у девчонок какая-то своя логика, их всё равно не переспоришь. Саша увела меня в молодой лесок на склоне горы, и мы стали смотреть на небо сквозь листву.
Закат правда был необыкновенный. Солнце висело над лесом круглое, без всякого ореола, и ровного оранжевого цвета, как раскалённый уголь. А небо чисто голубело, без единого пятнышка, и казалось, что какой-то шутник волшебник прорезал в голубом шёлковом куполе круглое окно в другой, неведомый, оранжевый мир.
— Такая красота, даже говорить ничего не хочется! — сказала Саша.
Я пожал плечами. Не хочется, так молчи. Я ведь молчу. Но девчонки не очень-то умеют молчать.
— Как это получается, — задумчиво проговорила Саша, — что один человек вдруг полюбит другого человека… Вот полюбит, и всё…
У меня в груди что-то радостно трепыхнулось и замерло. Первый раз в жизни девчонка заговорила со мной о любви. Она смотрела на оранжевое солнце и ждала от меня каких-то особенных слов. Я старался вспомнить хоть одну красивую цитату из лекции «О дружбе, любви и товариществе», которую читал у нас в школе лектор, но, как назло, ничего не вспоминалось, и я только глупейшим образом улыбался. Хорошо, что Саша смотрела на солнце, а не на меня.
— И всё думаешь и думаешь об этом человеке, — задумчиво-сладким голосом продолжала Саша.
У меня в уме очень быстро составилось продолжение диалога. «Кто же этот человек?» — спрашиваю я. «Этот человек — ты, — говорит Саша. — Я полюбила тебя с первого взгляда». После этого опять придётся что-то сказать мне, но я абсолютно не представлял, что говорят в таких случаях. И потому я не пытался узнать, кто «этот человек».
— Да, — сказал я удивлённо, — всё время думаешь.
После этого мы долго молчали, стоя рядом в нашем зелёном убежище, и следили, как солнце спускается к горам. Оно спускалось быстро, вот раскалённый диск уже коснулся краем вершины горы.
— Ты знаешь, почему я поступила в геологоразведочный техникум?
— Чтобы стать киноактрисой, — сказал я.
Мне было досадно, что она уклонилась от более занимательной темы. Через какой-нибудь час я уеду. Я хотел увезти с собой воспоминание не только об этом закате, который мы смотрели вдвоём, но и о чистой, самоотверженной любви.
— Нет, — сказала Саша. — Потому что мне ещё в школе нравился один мальчишка. И он поступил в этот техникум. Павлик Лукашин…
Идиот! Это я подумал о себе в порядке самокритики. Мне хотелось немедленно убежать от Саши, но тогда я бы выдал свои несбывшиеся надежды. И я стоял рядом с ней до тех пор, пока солнце не скатилось за гору.
Мы пришли как раз к ужину. Марков спешил ехать дальше, он обещал сегодня быть на Голубом озере.
— Хлеб вам будут привозить раз в неделю, — говорил он Вольфраму. — И почту тоже.
— Терпеть не могу чёрствый хлеб! — капризно проговорила Саша.
Я ей не сочувствовал. Я её ненавидел. Я злорадствовал, что ей придётся есть чёрствый хлеб.
— Мягкий геологам редко удаётся пробовать, — сурово сказал Марков.
Витька молчал — сердился на меня, что я согласился уехать.
— Готов, Гарик?
Это Марков.
— Готов.
Рюкзак у меня так и лежит в машине. Осталось самому запрыгнуть.
— Ну, счастливо.
Вольфрам крепко, по-мужски жмёт мне руку.
— В жизни не всегда удаётся делать то, что хочется, — говорит он.
— Ну да… Как там, в Якутии?
Вольфрам весело подмигивает мне:
— Нормально.
Подходит Витька:
— Ты ничего не забыл?
Заговорил всё-таки!
— Ничего.
— Жаль, что ты уезжаешь, — говорит Саша.
Ага! Теперь ей жаль…
Марков лезет ко мне в кузов. Мог бы ехать в кабине. Нет, лезет в кузов, чтобы мне не было скучно.
— Поехали, Иван!
Легко сказать — поехали. Совсем стемнело и ещё спустился туман, плотный, как слежавшийся снег. Ночь и туман. Как тут ехать? Иван потихонечку ткнулся в серую муть, которую фары машины едва могли пробить на несколько метров.
В машине полно мягкого, душистого сена. Два рюкзака. И два человека.
Иван уже выехал на дорогу. Но скорость не прибавляет. Или прибавил чуть-чуть. Полуторка ползёт, как трактор. Дорога идёт в гору.
— На горе не должно быть тумана, — говорит Марков, — на горе ветер разгоняет туман.
— Наверно, — соглашаюсь я, — на горе нет тумана.
Машина поднимается всё выше. В самом деле, туман редеет. Уже видно луну. Иван прибавляет скорость.
Свет фар теперь выхватывает у ночи порядочную полоску дороги. Мы опять спускаемся в долину, но тумана здесь нет. Какой-то зверёк вдруг выскакивает на светлую половину дороги и мчится впереди машины на своих тонких ножках.
— Заяц! — догадываюсь я.
— Молодой, любопытный, — отзывается Марков. — Свет привлекает. Тебя почему Гариком зовут? — спросил он. — Гриша ведь лучше.
— Не знаю, — сказал я. — С детства так. Я привык.
— Нравится тебе полевая жизнь?
— Я посуровей представлял.
— Бывает и посуровей. У геологов всякое бывает.
Чёрные степи лежат окрест. Далеко на горизонте горы чёрными зубцами врезаются в небо. Изредка в отдалении светятся яркие сигнальные огни буровых вышек.
— Вольфрам сказал — вы на Кубе были.
— Был.
— Интересно?
— Новое всё интересно.
Марков сидит близко от меня. Я вижу в ночном сумраке белую рубашку, руки, овал лица.
— Трудно там было, на Кубе. Не хватало самых простых вещей — молотков, сумок, чуть ли не с одними топорами выходили в маршрут. Район тяжёлый, горный. И тропическая жара — градусов тридцать пять при высокой влажности. В маршруты продирались сквозь лианы, страшные колючки и лианами перепутаны, как проволокой. На гору нас, правда, завозили машинами по лесовозным дорогам — там, на хребтах, валили сосны, а потом мы продирались сквозь эти заросли к ручью. И шли уж по ручьям, по колено в воде, там хоть нет колючек.
Я слушаю Маркова, стараюсь не потерять ни слова за гулом машины. Похоже, что геологам везде приходится нелегко. На севере. На Кубе. В Якутии… Недаром Вольфрам не советовал идти в геологи. Не советовал. А сам пошёл.
— Работали по-русски: пораньше встать, побольше сделать. Но уставали сильно. С одним нашим товарищем сделался сердечный приступ от соляного голодания. Потели очень много, а соли ели как обычно. Потом узнали, что надо есть больше соли, даже глотали в папиросной бумаге, как порошки.
— И кубинцы с вами работали?
— А как же. Работали и учились. Молодые ребята, вроде тебя, только колледжи окончили. Мы перед отъездом учили испанский, немного освоили разговорный язык, и переводчик один у нас был. Народ нам помогал — быстро узнали о русских геологах, подсказывали, где золото, хром, никель. Вообще богатый остров. Мы им составили геологическую карту и карту прогнозов.
Он ещё рассказывает мне о Кубе. О Фиделе Кастро, которого он видел однажды в гостинице. О горячих кубинцах, которые толкали и щипали русских в знак величайшего расположения, и играли для них на гитарах, и требовали автографы. О подводной охоте, увлёкшей русских геологов.
А потом мы долго молчим. Ровный гул мотора временами переходит в натужное рычание, словно машина жалуется на усталость.
Мне кажется, что дороге не будет конца. Но не оттого, что надоело ехать. Ничуть не надоело. И не хочется спать. Просто эта чёрная степь представляется бесконечной.
— «Эх, дороги, пыль да туман…» — вдруг негромко запел Марков.
Голос у него приятный, а ночь и гул машины придают песне какую-то особенную таинственность. Я подхватываю песню, и мы поём уже втроём — Марков, я и машина. А может быть, Иван тоже подтягивает.
Знать не можешь
Доли своей…
Машина наконец замедлила ход, свернула с дорога и прямо по траве покатила круто под гору. Матово-чёрная гладь озера заблестела сквозь кусты, и казалось, что Иван решил завести машину прямо в озеро и утопить.
Но машина спускалась по косогору осторожно. Вдруг в кустах громко залаяла собака, и я увидел на берегу озера что-то белое.
Палатки.
Машина остановилась.
И сразу послышались людские голоса.
— Наконец-то! — сказал женский голос. Почему-то он показался мне знакомым. — Мы весь день вас ждали.
— Варенье сварили, — сказал мужчина с заметным кавказским акцентом, — но не дождались. То есть мы дождались, а варенье — нет. Два раза принимались есть.
— Съели? — спросил Марков.
— Съели.
В одной палатке вспыхнул свет.
— Приехали, Гарик, — сказал Марков.
Ночь
— Вот, — сказал Марков, — привёз тебе, Светлана, молодого человека вместо Павлика. Прошу любить и жаловать.
Светлана?
Полная женщина в брюках и свитере подошла ко мне и положила руки мне на плечи.
— Да мы знакомы, — сказала она. — Ты в отряде Вольфрама был? У Шехислама Абубакировича встречались, помнишь?
— Помню.
— Сергей, письма есть? — спросил кавказец.
— Есть. Давай, Карпис, бороться, — предложил Марков. — Если ты меня поборешь, сегодня отдам письмо, если я тебя — только завтра получишь.
— Я десять таких, как ты, положу на лопатки, — храбро заявил Карпис. — Потому что мне сегодня нужно письмо.
Они сбросили рубахи и вышли на середину поляны. Конечно, все остальные стали смотреть ночную борьбу.
Не знаю, как для борцов, но для зрителей было совершенно невыгодно, что арена не освещалась. Мы только видели, как что-то чёрное, бесформенное моталось по поляне, и лишь изредка удавалось различить головы или поднятые в воздух чьи-то ноги. Слышалось сопение, пыхтение и покрякивание.
— Карпис, держись! Карпис, не сдавайся! — подбадривала Светлана.