Генка впился глазами в дневник. Но проклятая единица и не думала исчезать. Правда, она слегка побледнела, стала тоньше, потеряв свой воинственный вид.
— Эх, ты, — расстроился Генка. — «Универсальное средство».
— Мало, наверно, держали, — сказал я. — Не успела схватить.
— Думаешь? Ну, давай еще раз. Чего уж теперь.
После второго раза единица побледнела еще больше и при этом стала зеленой. К тому же бумага вокруг нее поблекла, а по краям сделалась желтой.
— Послушался я тебя, — хмуро сказал Генка. — Говорил же, что бензином надо.
— Слушай, — сказал я, — а может, растворителем красок попробовать? Уж если краски растворяет, то чернила-то должен взять.
— Давай, — махнул рукой Генка. — Все равно теперь. Растворитель и вправду оказался хорошим средством.
Единица сразу исчезла. Но что получилось на ее месте! Бумага сделалась бурой с желтыми разводами и покрылась буграми. В отчаянии мы испробовали керосин, одеколон, бензин, хозяйственное мыло и даже стиральный порошок «Новость». А когда я предложил паяльную кислоту, Генка сказал:
— Хватит. Эксперимент окончен.
Страница переливала всеми цветами радуги, а от дневника пахло автомобильной мастерской и парфюмерным магазином, вместе взятыми.
— Пойду домой. Все равно теперь. — Генка засунул дневник в портфель. — Серега, пойдем со мной, а? На всякий случай.
Первое, что мы увидели, когда вошли в Генкину квартиру, был велосипед. Новенький, бирюзового цвета, с еще не оттертым маслом на спицах и ободах. Из комнаты вышел улыбающийся Генкин папа Юрий Павлович.
— Привет, молодежь, — весело сказал он. — Ну, Генка, везет тебе, честное слово. Посмотри, какого коня я тебе привел. Совершенно случайно наткнулся. Конец месяца, понимаешь. А так ведь ни за что не купить.
Услышав про конец месяца, Генка вздрогнул.
— Да что ты стоишь как истукан, — продолжал Юрий Павлович. — Не рад, что ли?
— Рад, — кисло сказал Генка.
— Ну так спасибо хоть скажи.
— Спасибо.
Юрий Павлович слегка нахмурился и внимательно посмотрел на Генку.
— Что случилось? Может, ты мне наконец объяснишь?
Генка молчал.
— Тогда, может быть, ты, Сережа, молвишь слово?
Я тоже молчал.
— Ну, хорошо, — сказал Юрий Павлович нехорошим голосом. — Начнем все по порядку. Какие новости на учебном фронте? Покажи-ка, кстати, дневник.
Генка обреченно полез в портфель. Юрий Павлович подозрительно потянул носом воздух и открыл дневник.
— Что это за абстрактная живопись?
— Это не живопись, — мрачно сказал Генка. — Тут… это… оценка стояла.
— Какая оценка? — ласково спросил Юрий Павлович.
— Единица, — выдавил Генка.
— Ах, единица. Прекрасно! Значит, двоек тебе уже не ставят. Это слишком много. Тебе ставят единицы. А ты бежишь и производишь над ними химические опыты. Ради науки, конечно. Выходит, мой сын не только двоечник, не только единичник, но он еще и трус! Трус и обманщик! А ты, Сергей, думаешь, Что ты друг этому субъекту? Нет, ты сообщник. Ну, вот что. Завтра же перед уроками ты подойдешь к учителю, все расскажешь и слезно попросишь восстановить единицу в дневник. Да попроси, чтоб пожирнее поставил. Красными чернилами. И никакого велосипеда! Продам. Завтра же продам!
Юрий Павлович еще много всякого говорил, а в комнате стоял запах бензина и одеколона «Северное сияние»… На другой день в школе мы стояли перед учителем.
— Николай Михайлович, — сказал Генка, — поставьте, пожалуйста, мне единицу назад.
Николай Михайлович оторвался от журнала и вопросительно посмотрел на Генку.
— Единицу? Какую единицу?
— Ну, ту, что вы мне за домашнее изложение поставили.
— Постой, постой. Никакой единицы я тебе не ставил. А за изложение у тебя четверка. Очень прилично написано. Всего одна ошибка.
— Как не ставили?! — Генка вытаращил глаза. — А в дневнике? Там же была единица, я же видел!..
И Генка, запинаясь, рассказал все как было.
Николай Михайлович слегка задумался, а потом сказал:
— Понимаешь, ручка у меня что-то барахлит. То пишет, то не пишет. Вот хвостик у твоей четверки, наверное, и не дописался. А ты, не разобравшись, что к чему, побежал ее выводить. Это, дружок, называется «сам себя высек».
— Хвостик, — растерянно сказал Генка и икнул.
Велосипед Генкин папа все-таки не продал.
А к Дню учителя мы подарили Николаю Михайловичу новую авторучку.
Телепатия
Трудная попалась задачка. Прямо заколдованная. Уж чего я только с ней не делал! Наизусть даже выучил, но так и не решил.
«Наверно, в ответе опечатка», — подумал я.
Каждый раз, когда у меня задачка не получается, я думаю, что в ответе опечатка. Но потом всегда оказывается, что опечатки нет. Прямо невезение какое-то. Ведь бывают же в книгах опечатки. Я сам видел, как в конце одной книжки было написано: «Замеченные опечатки».
«Позвоню-ка Генке, — решил я. — Тоже небось сидит корпит».
Только я номер набрал и сказать еще ничего не успел, как Генка кричит мне:
— Серега, ты?!
— Я, — говорю. — А что?
— Колоссально! Просто потрясающе! Ведь это я сейчас сказал, чтоб ты позвонил!
— Ничего ты мне не говорил. Я сам взял и позвонил. У меня задачка не выходит. И потом как ты мог мне сказать, если я дома и ты дома.
— В том-то и петрушка! Я тебе мысли свои передал, понимаешь? На расстояние. Сижу сейчас и изо всех сил думаю: «Серега, позвони. Серега, позвони…» Пять раз только подумал — и вдруг звонок. Скажи: ты чего-нибудь чувствовал?
— Чувствовал, — говорю, — кое-что.
— А что ты чувствовал? — не унимается Генка.
— Разное, — говорю, — чувствовал. Не помню уже. А задачку ты решил?
— Да погоди ты со своей задачкой. Тут такая телепатия! В общем, сейчас приду.
Через пять минут Генка был у меня.
— Так, — сказал он. — Сейчас буду передавать. Смотри и улавливай.
Генка смешно вытаращил глаза и уставился на меня. Вид у него был такой потешный, что я не удержался и щелкнул его по носу.
— Ну, Серега, кончай, — обиделся Генка. — Мы же делом занимаемся.
— А мне показалось, что ты мне такую мысль передал, чтоб я тебя щелкнул, — сказал я.
— Ничего я такого не передавал. Я хотел, чтобы ты телевизор включил.
— Так рано еще. Чего его включать.
— Ну при чем тут рано! — взвился Генка. — Это же так, для опыта, понимаешь? Давай еще раз.
Генка снова на меня уставился, и мне опять ужасно захотелось его щелкнуть.
— Нет, — сказал я, — ничего не выйдет. Ты меня смешишь, когда смотришь. Давай лучше я попробую передавать. А ты на кухню иди, чтобы я тебя не смешил.
— Годится, — сказал Генка. — Только ты смотри, изо всех сил передавай, А я уж уловлю.
«Что бы ему такое передать?» — подумал я, когда Генка ушел. Тут я вспомнил, что на кухне на столе лежит кусок торта, накрытый бумажной салфеткой. Я подумал, что неплохо Генку угостить, и начал передавать: «НУ-КА, ГЕНКА, ПОДОЙДИ К СТОЛУ. ТАК. ВИДИШЬ ТОРТ? БЕРИ ЕГО, НЕ СТЕСНЯЙСЯ. БЕРИ И ЕШЬ. ТОРТ, ГЕНКА, ВКУСНЫЙ. СВЕРХУ КРЕМ, ОРЕХИ И САХАРНАЯ ПУДРА, А В СЕРЕДИНЕ ВИШНЕВОЕ ВАРЕНЬЕ…»
И так я это здорово все ему передал, что мне самому страшно захотелось съесть кусочек. У меня даже слюнки потекли. «Неужели все смолотит? — подумал я. — Кусок большой, мог бы и оставить».
— Генка, ну как ты, — крикнул я, — улавливаешь?
— Улавливаю, — отвечает он из кухни. А я чувствую: жует.
Приходит Генка в комнату, крошки со рта вытирает и говорит:
— Ну, чего ты передавал?
— Передавал, — говорю, — чтобы ты пол на кухне подмел.
— Я — пол?! Чего это я буду у вас полы подметать?
— Для опыта, — говорю. — Для чего ж еще.
— М-да, — говорит Генка, — осечка, значит, вышла. У вас там торт лежал. Так я его того, слопал. Мне показалось, ты про торт передавал. Но половину я оставил, ты не думай…
— Тогда другое дело, — засмеялся я. — Я ведь про торт и передавал. А про пол я нарочно сказал. Думал, ты не оставишь.
— Ура! Получилось! — закричал Генка и забегал вокруг стола. На пол полетели мои книжки и тетрадки.
— Постой, — сказал я, поднимая учебник по математике. — Ты так и не ответил: задачка у тебя получилась?
— Задачка? — Генка перестал бегать. — Подозрительная что-то эта задачка. Знаешь, Серега, мне показалось, в ответе опечатка.
— Не может быть! — удивился я. — Я тоже про опечатку думал!
— Ну, я же говорю: телепатия.
Петрарка
— Серега, ты когда-нибудь любил? — спросил Генка и покосился на меня.
— А как же, — ответил я. — Много раз.
Генка любит загнуть что-нибудь такое. Я к этому привык. То он вдруг спросит, почему обезьяны больше в людей не превращаются, то — отчего лысина блестит.
— А вот скажи, — продолжал он, — ты что-нибудь о Петрарке слышал?
— Вроде слышал. Композитор, кажется.
— Сам ты композитор. Петрарка — это итальянский поэт. Гуманист. Понимаешь, влюбился он в одну девушку. Лаурой ее звали. И видел-то он ее всего несколько раз, и то мельком. Но так влюбился, что стал с тех пор гениальные стихи писать. Сонетами называются. Так его любовь вдохновила. Не влюбись он — может, за всю жизнь и строчки бы не написал.
— Уж не влюбился ли ты сам? — ехидно спросил я.
— Нет, — вздохнул Генка. — А стоит попробовать. Представляешь: я влюбляюсь, как Петрарка, у меня появляется вдохновение, и я становлюсь знаменитым поэтом или художником. А может, и ученым. И открываю в ее честь новый вирус!
— А если нет?
— Что нет?
— Ну, если влюбишься и не станешь ни поэтом, ни ученым?
— Этого не может быть. Надо только хорошенько влюбиться.
— Так давай, попробуй, — стал я его заводить. — У тебя кто-нибудь на примете есть?
— Да как тебе сказать… Знаешь училку музыки из среднего подъезда? У нее еще Васька Лапшин занимался.
— Что?! — Я вытаращил глаза. — Так она же старая. Ей лет двадцать пять!
— Двадцать пять — это еще не старая. А потом мне же только для вдохновения. Вон, кстати, она сама идет.
И действительно, по двору с нотной папкой в руках шла учительница.
— Генка, — сказал я, — ты заметил, что когда она идет, то всегда вниз смотрит? Будто чего ищет.
— Ничего она не ищет. Просто она всегда в мыслях. Творческая натура. Я, может, поэтому ее и выбрал.
Учительница поравнялась с нами. Я шагнул к ней навстречу и спросил:
— Скажите, пожалуйста, который час?
Она подняла голову и непонимающе взглянула на меня из-под толстых стекол очков.
— Простите, что вы сказали?
— Времени сколько, не скажете?
Она ответила и пошла дальше.
— Ну как? — спросил я. — Чувствуешь чего-нибудь?
— Вроде чувствую, — неуверенно сказал Генка. — Попробую-ка сегодня стих написать. А потом твоему отцу покажем. Он ведь в газете работает.
На следующий день Генка пришел ко мне и притащил стих. Вот что у него получилось:
Папа прочитал стих, покашлял в кулак и сказал:
— Придется мне, Геннадий, твое произведение покритиковать. Начнем с колесницы Фета. Допустим, поэт Афанасий Афанасьевич Фет и имел какую-нибудь колесницу. Но при чем она здесь, в твоем стихотворении? Ты, видимо, хотел написать «Феб». Так в мифологии называли бога солнца. Дальше. Твоя героиня сидит в синих ланитах. Ланитами поэты прошлого называли щеки. Так что сидеть в ланитах, да еще синих, Никак нельзя. Потом что это за пурпурные, то есть ярко-красные, глаза? Почему на ресницах вдруг иней, да еще звонкий? И, наконец, оса, ползущая по плечу. Ты думаешь, это очень образно?
Генка ничего не думал и подавленно молчал.
— Вот что я тебе скажу, Гена, — продолжал папа. — То, что ты стихи пробуешь писать, — это замечательно. Но сейчас я дам тебе один совет: пиши проще, пиши о том, что ты хорошо знаешь и что тебя волнует. И никогда не пытайся подделываться под кого-то.
На другой день в школе Генка целиком погрузился в творчество. Он грыз ручку, чесал затылок и был до того рассеян, что умудрился на своей любимой математике схватить двойку.
— Ну как? — спросил я его на перемене.
— Туго, — ответил он. — Знаешь, мне кажется, стихи не моя стихия.
— Все понятно, — сказал я. — Недолго тебя любовь вдохновляла. Наболтал — и в кусты.
— Ничего не в кусты. У меня к стихам способностей нет. Гены не те.
— Слушай, а может, тебе надо с учительницей поближе познакомиться? Ты ведь все-таки не Петрарка. Давай под каким-нибудь предлогом зайдем к ней сегодня.
— Зайти, конечно, можно. Только что мы скажем? Что водопроводчики?
— Зачем. Собираем макулатуру.
— Слишком избито. Вот, может, сказать, что мы следопыты? Собираем материал о героях гражданской войны.
— Ну, конечно. И спросим, не служила ли она в Первой Конной? Ладно. Придумаем на месте. Ты идешь?
Генка на секунду задумался, поскреб макушку, а потом твердо сказал:
— Иду.
Вечером мы стояли около двери учительницы и долго не решались позвонить. Наконец Генка глубоко вдохнул и нажал кнопку звонка. Вскоре дверь распахнулась, но на пороге стояла не учительница, а ее тетка Степанида. Мы совсем забыли, что учительница живет с теткой, злющей как мегера. Увидев нас, она закричала:
— Вы что хулиганите! Вчера почтовые ящики подожгли, а сегодня уже до квартир добрались!
Такого оборота мы не ожидали и растерялись.
— Мы… Мы… ничего, не хулиганим, — заикаясь, сказал я.
— Следопыты мы, — сказал Генка, тоже, видно, струсив. — Вы в этой… в Первой Конной не служили?
— Что?! — взревела Степанида. — Я вам покажу Первую Конную!
И она угрожающе двинулась на нас. Я понял, что пора удирать. Но тут, на наше счастье, вышла учительница.
— Что тут происходит? В чем дело, тетя? — спросила она.
— Хулиганье! И дома от них покоя нет! — кипела Степанида.
Учительница вопросительно посмотрела на нас. Тут я пришел в себя и как можно спокойнее сказал:
— Мы к вам, Марина Александровна. По делу.
— Ну, раз по делу, проходите, — сказала она. — А вы, тетя… Что же вы так гостей встречаете?
— Гостей! Метлой таких гостей, — заворчала Степанида и недовольно отступила.
Мы вошли в квартиру. В комнате учительница усадила нас на диван.
— Ну, что у вас, ребята? — спросила она. Надо было что-то говорить. И я начал.
— Вот он, — сказал я, кивнув на Генку, — хочет учиться музыке.
Генка ущипнул меня за, ногу, но я уже не мог остановиться.
— Талант, — сказал я. — Почти самородок.
Учительница улыбнулась.
— Он что же, поет?
— Нет. Петь не поет. Вокальных данных нет. Но слух абсолютный. Сочиняет прямо на ходу. Второй Бабаджанян, честное слово.
— Что сочиняет?
— Музыку сочиняет. Сонеты там разные, фуги. Вот только учиться ленится. Но сегодня я ему говорю: хватит, говорю, Геннадий, талант в землю зарывать. Потом не откопаешь. Гений, говорю, и лентяй несовместимы. И привел к вам.
Учительница засмеялась, а Генка ткнул меня в бок чем-то железным. Дело в том, что музыкального слуха у него вообще не было.
— Ну, а что же второй Бабаджанян все молчит? — спросила учительница.
— Стесняется, — сказал я. — Все великие люди застенчивые. Вот, к примеру, итальянский поэт Петрарка уж такой застенчивый был, что своей знакомой Лауре только стихи писал. А просто, по-человечески поговорить не мог. Стеснялся.
— Что ж, давай послушаем твоего застенчивого друга.
— Да врет он все! — не выдержал Генка. — Ничего я не сочиняю. У меня и слуха-то нет.