Вчера, когда машина отца покатила и свернула за угол, Таня вошла во двор и сразу увидела маму. Та, будто прячась от кого, стояла за деревом. За это дерево и Таня всегда любила прятаться. Это была старая берёза, единственная такая возле их дома. Не тоненькая, не стройная, а широкая и вся в наслоях и буграх. Не берёза, а прямо дуб какой-то.
Мама вышла из-за неё и прижала к себе Таню.
— Наконец-то! — сказала она. — Я так ругала себя, что позволила тебе идти в эту страшную даль. И одной! Почти ночью! Бог знает, что могло случиться!
«Ну спроси, ну спроси о нём!» — помолила Таня.
Нет, мать говорила только о ней, спрашивала только о том, как она шла, было ли ей страшно. А когда услышала, что Таня ехала на мотоцикле, от ужаса даже вскрикнула.
«Ну спроси, ну спроси о нём!»
Нет, мать ничего не стала спрашивать «о нём». Торопливо ввела она Таню в её комнату и, чего давно уже не делала, помогла ей раздеться.
— Спать! Спать!
Вот и ночь позади, вот уж Таня и проснулась, проспав своё утро, вот уже и всё вспомнила. А что теперь?.. А что дальше?..
А дальше вот что. Отец, когда прощались, шепнул:
«Завтра поговорим, хорошо? Приходи ну хоть часам к десяти в городской сад, и поговорим...»
Таня спрыгнула с постели, быстро оделась, ополоснула кое-как лицо, только глянула на чашку с молоком, которую налила для неё, уходя на работу, мать, и выбежала на улицу. Опять надо было спешить, спешить: ведь стрелки часов на будильнике уже замерли — маленькая над цифрой десять, а большая над цифрой двенадцать. Ох, уж эти стрелки, они всегда подводят Таню, к ним никак не приладишься. То ползут, то прыгают. А вот мама и без часов умеет Еставать, когда надо. Даже удивительно, как у неё всё точно получается. Во всём. Во всём ли?.. Вдруг снова вспомнилась она, какой была вчера вечером. Зачем-то спряталась за берёзу, и голос и глаза совсем не её. Она была вчера какой-то испуганной, суетливой, жалостливо-печальной. Такой Таня её не знала раньше.
И отец вчера был совсем не таким, каким она его помнила. Он тоже был странно растерянный и притихший. Его тоже было до горя-горького жалко. И это всё потому, что они поссорились — её отец и мать. Ну зачем, зачем ссорятся родные люди?!
Таня ещё не успела добежать до угла, как позади, щёлкнув замком, заскрипела дверь черепановского дома. Таня оглянулась, наперёд зная, как всё сейчас будет. Сперва выскочит на улицу кудлатый Альфред, широко расправив свои крылья и делая вид, что может полететь, да вот только лень ему. Потом медленно просунется в дверь обёрнутый в мешковину черепановский мольберт на длинной треноге, а потом не спеша выйдет и сам Черепанов. Постоит, покрутит головой, щурясь на солнце, будто высматривая, где оно светит поярче, чтобы в ту сторону и путь держать. Потом, крикнув что-то отрывистое своему звероподобному петуху и окриком этим загнав его за дверь, старик, сутулясь, отправится в путь.
Вот тут-то Таня обычно выскакивает из своей калитки и просит старика взять её с собой. Но сегодня нельзя, сегодня надо бежать, бежать, не теряя ни минуты. Отец, па-верное, её уже ждёт.
Таня глянула туда, где должен был ждать её сейчас отец, туда, за мост, где начинался городской сад, и обмерла. Ведь никакого городского сада там давно уже нет. Вот уже год, как все большие деревья оттуда вырыли и перевезли в другой конец города, на горку. А там, за рекой, в низинке, где раньше был городской сад, скоро разольются воды Большой Камы. Как же она забыла про это?! Отец не знал, но она-то как забыла? И через мост уже нет давно прохода, и вместо парка пустошь да кусты. Куда же он пойдёт? Где его теперь искать?
Не зная, как ей быть, Таня в растерянности оглянулась на Черепанова, который вот уж и поравнялся с ней. Он был сегодня явно в добром настроении. Он даже чуть-чуть улыбнулся ей и дружески кивнул. Да ведь верно, они же теперь стали совсем друзьями, ведь Таня даже побывала у него в гостях. Удивительно, сколько всего случилось за вчерашний день! Таня глянула поверх головы старика, на его мрачный дом, в котором, оказывается, была одна большая комната, совсем как в сказке какой-нибудь. Одна стена — их город, каким он был в старину, другая стена — сиреневый сад, каким бы мог он только присниться во сне. И много, много ещё всего было в этой комнате, отчего даже вот и теперь захватило у Тани дух. И пахло там краской — дружелюбно, и тихо, и заманчиво.
— Чего стоишь, пошли, — сказал Черепанов Тане и протянул ей ящик с красками. — И так уж запозднились.
— Я не могу, — сказала Таня, быстро дотронувшись рукой до ящика с красками. «Здравствуйте, милые мои, смешные человечки!» — Я не могу...
Старик придержал шаг и внимательно глянул на Таню:
— Что, приехал?
— Вчера, — кивнула Таня.
— Вот оно что, стало быть, дома?.. Кланяйся ему. Ко-гда-то и он со мной «на натуру» хаживал. Это ты в него пошла. Правда, потом к другому потянулся, дома порешил строить, но когда-то и писал и рисовал довольно порядочно. Что же, кланяйся, может, навестит старика, расскажет, как там в столице. Дорогу-то перейти — недолог путь.
— Он не дома остановился, он в гостинице.
Старик снова зорко глянул на Таню:
— В гостинице, говоришь?.. Ну, да ты не горюй. Взрослые, ведь они иногда чудят, дочка.
«Дочка!» Он никогда её так не называл раньше. И никогда так добро не звучал его старчески-сохлый, не без ехидства голос.
— Дмитрий Иванович, что мне делать? — Таня шагнула к старику и взялась обеими руками за его брезентовую, в цветных пятнах куртку. — Отец велел мне приходить в городской сад, а городского сада-то и нету. Я забыла вчера ему об этом сказать.
— Ну, так ступай к нему в гостиницу.
— Я боюсь, — помедлив, тихо проговорила Таня. — Я и мимо-то этого дома боюсь ходить. От него всегда пахнет, как от больницы, а окна слепые.
— Вот как, слепые?.. — Старик снова протянул Тане свой ящик с красками. — Ладно, пойдём провожу, да и куда мне спешить...
— А как же ваша «натура»? — спросила Таня, неуверенно потянувшись к ящику рукой.
— «Натура»! — хмыкнул старик. — Что ты знаешь про
мою «натуру»? Я и сам-то в ней толком не разберусь. Ладно, пошагали.
— Пошагали! — радостно повторила Таня, радостно принимая от старика ящик с красками.
12
В крохотном кабинетике, где помещался лишь стол, да канцелярский шкаф, да ещё два стула, а окно было всё же зарешечено: стало быть, что-то ценное либо важное хранилось здесь; вот в этой казённого вида комнатёнке с зарешечённым окном, устало подперев голову рукой, сидела за столом Танина мама. А другая её рука лежала на телефонной трубке, и то сжимались пальцы, то разжимались, так и не зная, поднять ли трубку или оставить её на месте.
Отворилась дверь, и в кабинетик широко шагнула, привычно решительная в своих движениях одна из зеленоглазых сестёр Саши, та, что была хирургом, — тётя Лиза. Она не затворила за собой дверь, ей и так было здесь тесно.
А за дверью открылась большая комната, даже зал настоящий с рядами скамеек. Там было людно, и многоголосый говор тотчас до отказа заполнил маленький кабинетик. Карме-то все напряжённые, истончившиеся в звуке голоса и в то же время негромкие. Так говорят, ожидая чего-то важного, волнуясь, боясь чего-то.
— Ну, позвонила?! — напористо громко спросила Лиза Чижова, наклоняясь к своей подруге.
— Нет ещё.
— Да ты решайся, милочка, решайся. Гляди-ка, судья, серьёзный человек, а снять трубку да сказать несколько твёрдых слов решимости не хватает. Удивляюсь вам, Мария Сергеевна.
— Затвори дверь, — медленно отняв от лица руку, устало проговорила Мария Сергеевна.
— Чего уж, ухожу, ухожу! — снова широко шагнула, но теперь из кабинетика в зал громкоголосая её подруга. — Кстати, народ весь в сборе, ни местечка свободного — дело-то, говорят, нынче серьёзное. Вас ждут, товарищ судья.
Она с прижимом прикрыла за собой дверь, и снова стало в кабинетике тихо, и снова устало опустила голову на руку Мария Сергеевна, Танина мама, городской народный судья. Вдруг вскинула голову, жёстко сжала губы и рывком сорвала с рычага телефонную трубку.
— Гостиницу! — резко проговорила она это тягучее слово, когда в трубке прозвучал звонко-приветливый голосок телефонистки: как же, как же, ведь судья звонит!..
В маленьком и узком, как пенал, номере гостиницы с единственным окном, за которым ничто не радовало глаз — окно это выходило в пыльный, с повытоптанной травой двор, — сидел у колченогого столика Николай Андреевич, Танин отец. Сидел и маялся, то поглядывая в окно, то окрест себя — на унылые, голые стены своего пенала, на непременный графин на столе, на нелепо большую здесь кровать с инвентарной биркой на самом видном месте. Но вот он глянул на часы и вскочил, заторопился к двери.
А дверь уже сама распахнулась ему навстречу.
— Товарищ Васильев, к телефону зовут. — В дверях стояла молоденькая, шустроглазая коридорная. Она с таким нескрываемым интересом разглядывала сейчас Николая Андреевича, будто всё-всё про него знала и готова была принять самое живейшее участие в его дальнейшей судьбе.
Похоже было, что она и вправду много про него знала.
— Звонят из суда, — доверительно шепнула она, когда Николай Андреевич вышел в коридор. — Мне телефонистка сказала, чтобы нашла, хоть живого, хоть мёртвого. Из суда, мол, вызывают. Дело серьёзное! А мне одной тут и прибирай, и воду кипяти, и жильцов к телефону скликай. А зарплата, сами знаете...
Она шла за Николаем Андреевичем по пятам, ни на шаг не отставая от него, хотя он почти бежал по длинному коридору.
— А зарплата, смешно даже сказать какая... Только из уважения к людям и бегаю... Конечно, если человек уважаем. Я ведь вас, Николай Андреевич, сызмальства помню... Я ведь понимаю, не думайте...
Николай Андреевич подошёл к столику дежурного, что стоял в самом конце коридора, у двери на лестницу. Дверь была отворена, и за коротким лестничным маршем виднелась частица базарной площади, людной, будто праздничной, и синяя, чуть дальше, полоска реки, и белая, ещё дальше, монастырская стена, и в дымке туманной, совсем далеко, кромка таёжного леса.
На столике, снятая с аппарата, ожидающе лежала телефонная трубка — порыжелая от старости, с петлёй для рычажка, с широким раструбом, как будто в трубку должно обязательно кричать, а иначе тебя не услышат.
Николай Андреевич присел к столу, затравленно оглянулся на остановившуюся рядом дежурную, махнул ей слабо рукой: мол, ступай-ступай! — и нерешительно взялся за трубку. Приложил её к уху, подождал немного и, как бы загородясь ладонью от дежурной, которая только для виду отошла чуть в сторонку, и от шумного, вдаль уходящего мира за дверью, негромко проговорил:
— Маша, ты?
Мария Сергеевна, услышав вдруг голос мужа, такой странно тихий, так нежданно сразу назвавший её по имени, так растерялась, что ничего не сумела ему ответить. Она невольным движением отстранила от себя телефонную трубку и поднялась, смятенно замерев за своим судейским столиком.
— Маша, что же ты молчишь?.. — снова послышались негромкие слова в трубке.
Перемогаясь, Мария Сергеевна сперва шепнула беззвучно, лишь пошевелив губами, будто затверживая, какие-то слова, а потом вдруг жёстко, гневно даже, резким, не своим голосом проговорила эти слова в трубку:
— Зачем ты приехал, Николай?! — Она не стала дожидаться ответа. И с тем же напором, гневом, тем же резким, не своим голосом продолжала: — Затем, чтобы взбаламутить всем души?!
Всё так же отгораживаясь ладонью от досматривающих глаз коридорной, Николай Андреевич шёпотом переспросил:
— Взбаламутить души?..
Да! — жёстко отозвался голос.
— Кому, Маша?
— Твоей дочери — этого мало?! Не было и не было—' строишь там чего-то, и ладно! Подросла бы, разобралась бы. А теперь ей надо объяснять, что, как. Ведь всё это не объяснить и себе самой...
— Я думал... — Николай Андреевич замялся, не находя слов, и теперь уже, как за помощью, поглядел на коридорную.
Она энергично закивала ему и даже руками замахала. Дескать, смелей, смелей!
— Я думал, что никому не причиню вреда своим приездом, — чуть погромче проговорил в трубку Николай
Андреевич. — Ведь в конце концов...
— Не вздумай только сейчас говорить мне о своих родительских правах! — громко пресёк его слова голос жены.
— Ты говоришь со мной как судья, — потерянно произнёс Николай Андреевич. — Зачем же так?..
— А я и есть судья!
Мария Сергеевна, сказав эти слова, вдруг как-то сразу понурилась, и снова устало-потерявшимся сделалось её лицо. — Ну скажи, ну что ж это ты там выстроил на наших с тобой развалинах?.. — Она долго дожидалась ответа, но ответа всё не было. — Ну, ты хотя бы доволен жизнью, работой? Стоило так-то вот, стоило?.. —¦ Она снова подождала ответа, но ответа не было.
Отворилась дверь, и в кабинет заглянул пожилой мужчина в форменном прокурорском пиджаке.
— Пора, Мария Сергеевна, пора.
— Заходите, — выпрямляясь, кивнула Мария Сергеевна. — Заходите и зовите заседателей — у меня всё. — Она глянула, отведя, на безмолвствующую по-прежнему трубку и, вновь поднеся её, сказала — сухо, буднично, как говорят на людях, да ещё из служебного кабинета, да ещё если ты народный судья и за дверью в зале судебных засе-
даний вот сейчас начнётся под твоим председательством слушание дела: — Мой вам совет, если вы приехали в наш город не по делу, а так просто, скуки ради, уезжайте.
Она очень спокойно положила на место телефонную трубку и очень спокойно вышла из-за своего столика, ещё более прямая, уже собравшаяся, уже отрешившаяся от всех прочих дел, уже готовая идти в зал судебных заседаний, чтобы быть там судьёй.
В кабинетик, теснясь, вошли прокурор и народные заседатели и тотчас вышли, пропуская вперёд Марию Сергеевну.
— Встать! Суд идёт!
И все в зале сперва смолкли, а потом встали — все, сколько тут не было людей. И те, что пришли сюда послушать просто судебное дело, и те, кто пришёл сюда в страшной тревоге за своих родных, и те, кого привели сюда под конвоем.
Все поднялись навстречу суду и судье.
Она села на своё председательское кресло с высокой спинкой и резным гербом над головой и подняла глаза в зал.
Все в зале сейчас смотрели на неё. И те, что сидели за загородкой на скамье подсудимых — двое мужчин с посерелыми лицами, — тоже смотрели на неё.
«Ты говоришь, как судья...»
«Да, я судья, Николай...»
13
Николай Андреевич молчал, ему было нелегко отвечать на вопросы жены, не потому, что не находились нужные слова, а ещё и потому, что вдруг прямо перед ним, в гостиничных дверях, появилась Таня. А за спиною у неё
медленно одолевал ступеньки недобро известный Николаю Андреевичу городской чудодей Дмитрий Иванович Черепанов. Старик недобрый, приметливый, злой на язык. Некогда они дружили — давным-давно. А потом поссорились, что, впрочем, для Черепанова было обычным исходом всякой его с кем-либо дружбы. И вот в дверях дочь, а за спиной у неё уже вырос этот умница и злюка Черепанов, а в трубку всё ещё продолжают бить жестокие слова жены, и ей ничего не ответишь. Он собирался было ответить, он и сам собирался было перейти в наступление и наговорить жене немало тех горьких слов, которые так легко даются в подобные минуты. Он собирался было спросить её про Григория, о том, что за отношения у неё с ним. От общих друзей, наезжавших в Москву, Николай Андреевич слышал уже какие-то полурассказы, полунамёки. Да, и у него бы нашлось немало горьких и жестоких слов для жены, но в дверях стояла дочь, и Николай Андреевич растерянно смолк. Внезапно в трубке раздался сухой щелчок, и столь тягостный для него разговор кончился. Телефонистка спросила молодо-беспечным, молодо-равнодушным голоском:
— Вас прервали? Вас соединить опять?
— Нет, нет! — испуганно отозвался Николай Андреевич и поспешно встал навстречу дочери, с чувством глубочайшего облегчения выпустив из руки телефонную трубку.
Таня подбежала к отцу и, так как она до всего любила дотрагиваться руками, схватила трубку и водрузила её на место, на рычажок старинного телефонного аппарата, какие впору выставлять в музеях. Она так и сказала: