— Музейный экспонат, а не телефон, правда, папа?
— Правда. — Он глянул на часы. — Прости, я опоздал. — Он наклонился и поцеловал Таню в лоб, вдруг отчего-то страшно себя пожалев, будто посмотрел на себя со стороны и чужими глазами, и вдруг сам себя огорошив вопросом: «Зачем ты приехал?..»
Старик Черепанов, отстранив со своего пути пребывавшую в застылой созерцательности коридорную, перешагнул гостиничный порог.
— Здравствуйте, Николай Андреевич, — на старинный манер приподняв над головой брезентовый картуз, сказал он. — Рад вас приветствовать в родном городе. Всё ж таки нет-нет, а родные камушки покличат? Только вот в гостинице-то этой скука жить. И верно, пахнет щами, окна слепые. — Старик неодобрительно покосился на коридорную, теперь с глубочайшим интересом внимавшую его словам. — Ты бы, Софья, чем подслушивать, стёкла бы хоть протёрла. Ох уж эта ваша порода Савинская! Всё бы вам высматривать, всё бы вам вынюхивать!
— А Дмитрию Ивановичу всё бы язвить да язвить! — смело отпарировала коридорная. — Знаем...
— Марш отсюда! — Старик всерьёз сердито наставил на девицу свои колючие глаза. — Экая пустельга!
Он повернулся к ней спиной и, потихонечку пригасив в глазах вспыхнувшую злость, как умел радушно, улыбнулся Николаю Андреевичу.
— Так зачем, стало быть, к нам? В отпуск просто так или по делу?
Николай Андреевич в замешательстве только руками развёл. Голос жены всё ещё жил, звучал в ушах, и вот словно сошлись, объединились её вопрос «Зачем приехал?» и слова этого старика «Зачем, стало быть, к нам?» И снова у самого себя спросилось: «А зачем, зачем?»
Избегая пристально рассматривающих его глаз старика, Николай Андреевич протянул ему руку:
— Рад вас видеть, Дмитрий Иванович. Гляжу, ничуть не постарели.
— Будто бы? — усмехнулся старик. Он задержал в своей руке руку Николая Андреевича и заставил того поглядеть себе в глаза.
— Нет, не постарели.
— И встрече со мной рад? Ведь мы же вроде поссорились...
— Когда это было! Я уж и забыл даже, из-за чего и поссорились.
— Будто бы? — снова усмехнулся старик. — Ну, беседуйте отец с дочерью, а я пойду солнце ловить.
Старик отпустил руку Николая Андреевича, быстро повернулся и зашагал к дверям, по пути чуть приметно кивнув дружески Тане.
— Где это ты с ним встретилась? — спросил отец, когда Черепанов уже вышел на лестницу. — Не боишься его? Он ведь с причудами старик.
— Нет, его я не боюсь, — сказала Таня. — Я сюда идти боялась. Вот он меня и проводил. А не идти тоже было нельзя. — Таня заглянула отцу в лицо. — Папа, ты что такой невесёлый? Это из-за телефона, да? А с кем ты в него разговаривал? — Она вдруг рассмеялась. — Неужели в него ещё можно разговаривать? И слышно?
— Слышно, — кивнул отец. Он обнял дочь за плечи и предложил: — Пойдём-ка ко мне в номер. Там, кажется, поуютнее.
— Пойдём.
Обнявшись, они двинулись в путь по длинному, тёмному и грязному коридору, и Таня всё поглядывала, закидывая голову, на отца и всякий раз, взглянув на него, ободряюще ему улыбалась.
— А не идти мне сюда тоже было нельзя! — оживлённо пустилась она в пояснения. — Ты мне велел приходить в городской сад, а его ведь весь пересадили на горку.
А там, где был сад, скоро потечёт Большая Кама. Я забыла тебе об этом сказать вчера. Что делать, думаю. Надо бежать в гостиницу, а то и не найдём друг друга. Вот Дмитрий Иванович меня и проводил. Я его случайно встретила, он «на натуру» шёл.
— Вот как? — сказал отец. — Значит, сад теперь на горе, там, где раньше один пихтарник рос? И верно, хорошее место для городского сада.
— А как придёт к нам Большая Кама, немного повыше монастыря построят пристань. А сам монастырь, знаешь, папа, говорят, окажется на острове. Красиво, правда? Белые стены, колоколенка в небо, а вокруг будто самое настоящее море.
— Красиво.
— И пристань рядом. Остров, а рядом — пристань. Тоже высокая, с маяком. Как на море. Плыви куда хочешь! Правда, красиво?
— Правда. — Отец распахнул перед дочерью дверь своей комнаты. — Входи.
Таня задержалась на пороге.
— Сюда? — Она глянула в узкий, безрадостный мир отцовского жилья и снова услышала в себе этот быстрый-быстрый бег каких-то мурашек, повсюду, в спине, в кончиках пальцев, за ушами, после чего — она точно знала — вдруг втекают в глаза слёзы, и тогда уж сторожись, чтобы они не пролились из твоих глаз.
— Папа, а окно ты можешь открыть? Оно открывается?
— Оно открыто, дочка.
— Совсем-совсем?
— Да.
— А мне показалось... — Таня переступила порог и вошла в комнату, за окном которой было так же серо, как и в самих стёклах с прикипевшей к ним стародавней пылью.
Вошла и поспешно присела на краешек высокой кровати, сердито прислушиваясь к быстрому в себе бегу этих предательских мурашей, после которых начинаешь глупо реветь.
Отец притворил тихонько дверь и сел на стул — тоже с инвентарной биркой на самом видном месте. Таня приметила эту бирку, как только вошла. И бирку на кровати тоже приметила. Эти жестяные номерки здесь только и посвечивали, где-то пораздобыв для себя крупицы солнечных лучей. Такая же точно бирка на проволочке висела и на шейке графина. Это позабавило Таню.
— Как ожерелье какое-нибудь, — сказала она повеселевшим голосом. — Толстая тётка в гости пошла. Сама большая, а головка маленькая. И что ни шаг — то дёргается. А бусы, и серги, и браслеты звенят, будто велосипед едет.
Отец проследил за её взглядом и усмехнулся.
— Приметливая. — Он пододвинулся вместе со стулом поближе к дочке. — Как это ты сказала: «На натуру»? А что это означает, знаешь?
— Знаю, — кивнула Таня и быстро глянула, распрямив пальцы, на свою ладонь, туда, где ещё недавно прилепилась капелька краски. Нет её! Исчезла! — Это когда пишешь или там рисуешь то, что открылось глазам вот прямо сейчас.
— Пишешь?
— Ну конечно, маслом, например.
— Маслом? Так ты, что же, у Черепанова в ученицах?
— Да, он меня учит на художницу. — Таня решилась и посмотрела на отца, широко распахнув глаза. — Он ведь тебя тоже учил, правда? —- И, помолчав и поразглядев как следует отца — какое у него всё-таки незнакомо-грустное лицо! — она тихо, но торжественно, как там, в мастерской
Черепанова, проговорила: — Я буду художницей, папа. Обязательно буду-
— Вот оно что!.. — Николай Андреевич ещё ближе придвинулся к Тане.
Теперь он стал разглядывать её. Он помнил её не такой. Что-то переменилось в ней, переменилось изнутри. Она стала совсем иной, чем та маленькая девочка — родная, близкая, но всё же маленькая и несмышлёныш, какой он её оставил три года назад, какой он её запомнил. С той Таней, с той его дочкой легко было говорить, думая о своём, её вопросы не требовали ответа, её слёзы просто было унять каким-нибудь пустяком, подарком там или сказочкой. А эта, нынешняя его Таня, пожалуй, сказку и не станет слушать. Пожалуй, не поглядит даже и на его подарок. Он вспомнил, ощутив внезапную растерянность, что забыл вчера отдать Тане нарядную, большеголовую куклу, которую привёз ей. И тотчас обрадовался, что забыл. Эта кукла тоже годилась для той Тани, которую он оставил три года назад, а не для этой, что сидит сейчас напротив него и так торжественно, так по-взрослому весомо произносит: «Я буду художницей!» Худенькая, со смешными косицами и с исцарапанными коленками, вся повытянувшая-ся, но ещё совсем ребятёнок — и всё же, всё же незнакомо иная, будто вот-вот уже и взрослая.
«Зачем я приехал?! Повидать её?! Только за этим? Да,
теперь это стало главным. Её надо было повидать. Обязательно! Теперь это становится главным. А раньше, когда потянуло в родной город, когда решился ехать, ты почти не думал о ней — о своей дочери. Ты думал о другом. -О чём же?! Всё оборвано здесь. О чём же ты думал?! Всё враждебно здесь ' тебе. О чём же ты думал? Куда, к кому ехал?!»
— Опять, опять ты задумался?! — Таня порывисто поднялась и прижалась к отцу, дичась ещё его и не умея
сдержать себя. — Папочка, ну зачем у нас всё так? Говори! Ты обещал мне всё-всё объяснить! Говори!
— Прямо сейчас? — тревожно напрягшимся голосом спросил отец.
— Если можешь...
— Хорошо, Таня, давай поговорим. — Он поднялся. — Но только не здесь.
— Пойдём домой? — вскочила Таня.
— Нет, мы походим по городу, ладно?
— Пойдём, — сказала Таня и, взяв отца за руку, первая вышла из узкого, пропылённого, с безглазыми стенами номера.
И побежала, не выпуская отцовой руки, по коридору. И, пока бежала, ни разу не вдохнула воздуха и ни разу не раскрыла прижмуренных глаз. Быстрей, быстрей отсюда!
Ей казалось, что едва они выбегут с отцом на улицу, на воздух, как в-сё сразу станет на свои места и сделается простым, и понятным, и близким, как и все вокруг в родном городе.
14
Дом воеводы первым открылся им, когда они выбежали из гостиничных ворот. Таня хотела было тут же и позвать отца в этот дом, столь памятный ей ещё по тем временам, когда они бывали там вдвоём. Войти бы и услышать те удивительные слова, которые произносил там отец, совсем так же, наверное, и такие же, какие говорились тут много-много лет назад, когда в доме воеводы был не музей, а жил настоящий воевода. Таня тогда не запомнила эти удивительные слова — звонкие, протяжные, нет, певучие. Она не запомнила смысл этих слов, лишь запомнила звук. Мала была, глупа. Теперь бы она запомнила. Но теперь, вот прямо сейчас, нельзя туда. Теперь, вот прямо сейчас, будет у Тани с отцом очень серьёзный разговор, самый серьёзный за всю её жизнь.
Таня, готовясь к этому разговору, вытянулась насторожённо, даже руки вытянула, как солдатик в строю, и неотрывно стала смотреть в глаза отца. Ну, говори же!
Отец будто не замечал её спрашивающего, её требовательного взгляда. Он медленно двинулся вперёд к Торговой площади, медленно, широко оглядывая все кругом. Он улыбался чему-то. Глаза тревожились, а губы улыбались, и морщинки у носа и в углах губ повыравнились, словно выбрались из своих глубин, и лицо от этого разгладилось, помолодело.
Таким, вот таким Тане помнился отец. Ей стало жаль спугивать его радостную минуту, и она решила повреме-
нить со своим разговором. Пусть его пооглядится — ведь он не был здесь целых три года.
Они стали пересекать Торговую площадь, но не там, где шли другие прохожие и где был переход через площадь, а совсем иной дорогой. Эта дорога вела к ограде сквера, попросту никуда не вела — в том месте не было калитки. Но эта дорога шла в гору, выводила на самое высокое место площади, и отсюда всё было видно вокруг далеко и вширь. Помнится, отец всегда пересекал площадь в этом месте и всегда останавливался надолго у ограды сквера, вот тут, на самом высоком месте, подолгу стоял здесь, оглядываясь, раздумывая над чем-то. Вдруг скажет что-нибудь непонятное и опять надолго умолкнет. О чём он тогда говорил, Таня не помнила и это. Как же мало она запомнила об отце! Да, мала была, глупа. Но вот теперь, теперь ей уже тринадцатый год, и она всё теперь понимает и ничего теперь не забудет.
— Перемена, перемена, — проговорил отец вот так же, как и тогда, останавливаясь у ограды сквера. — Так, говоришь, там, за мостом, разольются воды Большой Камы?
— Да, представляешь, прямо тут вот, у рыночной площади. Но, конечно, никакого уже и моста не будет, и даже Ключевка наша утонет в Каме. Представляешь, Кама подойдёт и проглотит нашу Ключевку!
— Представляю. А где, ты говоришь, пристань задумали?
— А вон там! — Таня привстала на цыпочках, протягивая вперёд руку. — Вон там, повыше монастыря. А вокруг монастыря — остров.
Отец вдруг быстро обернулся и тоже вытянул вперёд руку:
— А там, на горе, говоришь, парк?
— Так вот же он, вон деревья!
— Маловат, — сказал отец, всматриваясь в даль из-под руки. — Маловат ещё.
— Понасажаем, — уверенно проговорила Таня. — Только вот козы. Знаешь, сколько у нас в городе козы деревьев погубили? Тысячи! Я всех этих коз собрала бы в кучу да и отправила бы куда-нибудь в пустыню. Ведь пасутся же там овцы. Как думаешь?
— Большая Кама не одних только коз из города повы-селит, доченька. Весь город тронется в путь.
— Как же это? — Таня засмотрелась на отца.
Он опять стал каким-то новым. И странно, Тане не по нять было, радуется ли он сейчас чему-то или же, наоборот, чем-то очень огорчён. Какое-то смутное, взволнованное и притихшее разом было сейчас лицо её отца.
— А так вот, — сказал он. — Большая Кама станет диктовать здесь свои законы. Вот уж и парк из Заречья на гору перенесли. Пожалуй, километра за три отсюда и на самое высокое место в городе. А был парк в низине. Разве это не перемена?
— Перемена, — охотно согласилась Таня.
— Огромное водное зеркало — и крохотный городок где-то сбоку припёка. Не смотрится ведь, а?,
— Не смотрится, — кивнула Таня.
— Стало быть, всякий новый дом потянется в городе вверх, всякая новая улица раздастся вширь. Как думаешь, лучше будет?
— Конечно! — убеждённо сказала Таня, и ей даже на миг удалось увидеть вдруг раздавшийся вширь и выросший вверх её крохотный старинный городок.
Всё заблестело, засверкало перед глазами, так, что Таня даже зажмурилась. А когда вновь открыла глаза, городок по-прежнему низко и узко лежал на своём месте.
— Перемена, перемена, — задумчиво и вроде как печально снова проговорил отец. — Когда-то я мечтал о таком городе, дочь. Но города создаются не архитекторами, а велением времени. Пройдёт мимо города дорога — и город ожил, уйдёт дорога — и город замер. Знаешь ли ты, что когда-то через наш Ключевой проходила единственная до-
рога из Москвы в Сибирь и дальше, дальше? Великий торговый путь. Вот тогда-то Ключевой наш и стал расти, стал из селения городом, да всё крупнее, крупнее. Вот эти церкви да соборы — это всё свидетели его тогдашнего величия. Век прошёл, другой, и люди проложили иную дорогу, более удобную, более короткую, — отыскалась такая в Уральских горах. И стал хиреть наш город, сделался заштатным. А теперь вот не дорога, а целая река к нам подходит... Быть переменам! Теперь вот быть переменам!
— Хорошо бы! — мечтательно сказала Таня. — Ведь наш город когда-то был очень красивым. Просто удивительно каким! Я видела...
— Где же это ты видела? — улыбнулся отец. — Во сне?
Таня задумалась и ответила отцу не сразу.
— Почти как во сне, — сказала она наконец и прикрыла ладонью глаза — так ей легче было вспоминать. — Я видела наш город в доме у Черепанова. Знаешь, папа, какая удивительная у него там есть комната?!
— Ты была у Черепанова дома? — удивился отец,— О, да ты, я вижу, всерьёз с ним дружишь. Пожалуй, и десяти человек не сыскать в городе, которым бы Черепанов позволил проникнуть в свою мастерскую. И тебе было не страшно? Я сам как-то побывал у него раз и, признаюсь, чувствовал себя там неважно.
— Из-за петуха? — спросила Таня.
— Нет, пожалуй, из-за самого хозяина, — рассмеялся Николай Андреевич. — В тот вечер, помнится, мы с ним и поссорились.
— А из-за чего? — спросила Таня. — Почему?
— Давняя история, стоит ли вспоминать. — Николай Андреевич снова принялся обводить глазами по широкому кругу свой родной город. — А, вот уже и новые кварталы пошли! Ну-ну, как же вы их решили? Ширина верная, и
место будто правильное, а вот сами домики могли бы быть и иными. Должны бы были быть иными. — Он глянул на дочь, энергичным движением руки как бы призвав её в свидетели.— Смотри, новое строительство, новая планировка улиц, а всё те же срубы избяные об один либо об два этажа. Рядом лес — вот и рубят избы. А надо бы нынче иначе тут всё строить. Стекла нужно больше, воздуха, лёгких конструкций. Гляньте, за бугром ведь Кама! Эх вы, избяных дел мастера! Ты согласна со мной, дочка?
— Согласна, — думая о чем-то своём, неуверенно кивнула Таня. — Но ведь Камы ещё нет.
— Будет. Сама же сказала, что будет.
— Обязательно, — кивнула Таня. — Папа, а потом ты так с Дмитрием Ивановичем и не помирился?