— Сейчас я вам буду давать небольшой экзамен, — сказал начальник. — Сидеть на место!
Но ребята стояли, сгрудившись в проходе, и смотрели, бледные, на учительницу.
— Садитесь, ребята, — своим негромким и обычным голосом сказала Ксения Андреевна, как будто начинался очередной урок.
Ребята осторожно расселись. Они сидели молча, не спуская глаз с учительницы. Они сели, по привычке, на свои места, как сидели обычно в классе: Сеня Пичугин и Шура Капустина впереди, а Костя Рожков сзади всех, на последней парте. И, очутившись на своих знакомых местах, ребята понемножку успокоились.
За окнами класса, на стеклах которых были наклеены защитные полоски, спокойно голубело небо, на подоконнике в банках и ящиках стояли цветы, выращенные ребятами. На стеклянном шкафу, как всегда, парил ястреб, набитый опилками. И стену класса украшали аккуратно наклеенные гербарии. Старший немец задел плечом один из наклеенных листов, и на пол посыпались с легким хрустом засушенные ромашки, хрупкие стебельки и веточки.
Это больно резнуло ребят по сердцу. Все было дико, все казалось противным привычно установившемуся в этих стенах порядку. И таким дорогим показался ребятам знакомый класс, парты, на крышках которых засохшие чернильные подтеки отливали, как крыло жука-бронзовика.
А когда один из фашистов подошел к столу, за которым обычно сидела Ксения Андреевна, и пнул его ногой, ребята почувствовали себя глубоко оскорбленными.
Начальник потребовал, чтобы ему дали стул. Никто из ребят не пошевелился.
— Ну! — прикрикнул фашист.
— Здесь слушаются только меня, — сказала Ксения Андреевна. — Пичугин, принеси, пожалуйста, стул из коридора.
Тихонький Сеня Пичугин неслышно соскользнул с парты и пошел за стулом. Он долго не возвращался.
— Пичугин, поскорее! — позвала Сеню учительница.
Тот явился через минуту, волоча тяжелый стул с сиденьем, обитым черной клеенкой. Не дожидаясь, пока он подойдет поближе, немец вырвал у него стул, поставил перед собой и сел. Шура Капустина подняла руку.
— Ксения Андреевна... можно выйти из класса?
— Сиди, Капустина, сиди. — И понимающе взглянув на девочку, Ксения Андреевна еле слышно добавила: — Там же все равно часовой.
— Теперь каждый меня будет слушать! — сказал начальник.
И коверкая слова, фашист стал говорить ребятам о том, что в лесу скрываются красные партизаны и он это прекрасно знает и ребята тоже это прекрасно знают. Немецкие разведчики не раз видели, как школьники бегали туда-сюда в лес. И теперь ребята должны сказать начальнику, где спрятались партизаны. Если ребята скажут, где сейчас партизаны, — натурально, все будет хорошо. Если ребята не скажут, — натурально, все будет очень плохо.
— Теперь я буду слушать каждый! — закончил свою речь немец.
Тут ребята поняли, чего от них хотят. Они сидели не шелохнувшись, только переглянуться успели, и снова застыли на своих партах.
По лицу Шуры Капустиной медленно ползла слеза. Костя Рожков сидел, наклонившись вперед, положив крепкие локти на откинутую крышку парты. Короткие пальцы его рук были сплетены. Костя слегка покачивался, уставившись в парту. Со стороны казалось, что он пытается освободить руки, а какая-то сила мешает ему сделать это.
Ребята сидели молча.
Начальник подозвал своего помощника и взял у него карту.
— Скажите им, — сказал он по-немецки Ксении Андреевне, — чтобы они показали мне на карте или на плане это место. Ну, живо! Только смотрите у меня... — Он заговорил опять по-русски: — Я вам предупреждаю, что я понятен русскому языку и что вы будете сказать детей...
Он подошел к доске, взял мелок и быстро набросал план местности — реку, село, школу, лес... Чтобы было понятней, он даже трубу нарисовал на школьной крыше и нацарапал завитушки дыма.
— Может быть, вы все-таки подумаете и сами скажете мне все, что надо? — тихо спросил начальник по-немецки у учительницы, вплотную подойдя к ней. — Дети не поймут, говорите по-немецки.
— Я уже сказала вам, что никогда не была там и не знаю, где это.
Фашист, схватив своими длинными руками Ксению Андреевну за плечи, грубо потряс ее.
— Смотри, я буду пока очень добрый, но дальше...
Ксения Андреевна высвободилась, сделала шаг вперед, подошла к партам, оперлась обеими руками на переднюю и сказала:
— Ребята! Этот человек хочет, чтобы мы сказали ему, где находятся наши партизаны. Я не знаю, где они находятся. Я там никогда не была. И вы тоже не знаете. Правда?
— Не знаем, не знаем... — зашумели ребята. — Кто их знает, где они! Ушли в лес — и всё.
— Вы совсем скверные учащиеся, — попробовал пошутить немец, — не может отвечать на такой простой вопрос. Ай, ай...
Он с деланной веселостью оглядел класс, но не встретил ни одной улыбки. Ребята сидели строгие и настороженные. Тихо было в классе, только слышно было, как угрюмо сопит на первой парте Сеня Пичугин. Немец подошел к нему:
— Ну, ты, как звать?.. Ты тоже не знаешь?
— Не знаю, — тихо ответил Сеня.
— А это что такое, знаешь? — и немец ткнул дулом пистолета в опущенный подбородок Сени.
— Это знаю, — сказал Сеня. — Пистолет-автомат системы «Вальтер»...
— А ты знаешь, сколько он может убивать таких скверных учащихся?
— Не знаю. Сами считайте... — буркнул Сеня.
— Кто такое! — закричал немец. — Ты сказал: сами считать! Очень прекрасно! Я буду сам считать до трех. И если никто мне не сказать, что я просил, я буду стрелять сперва вашу упрямую учительницу. А потом — всякий, кто не скажет. Я начинал считать! Раз!..
Он схватил Ксению Андреевну за руку и рванул ее к стене класса. Ни звука не произнесла Ксения Андреевна, но ребятам показалось, что ее мягкие певучие руки сами застонали. И класс загудел. Другой фашист тотчас направил на ребят свой пистолет.
— Дети, не надо, — тихо произнесла Ксения Андреевна и хотела по привычке поднять руку, но фашист ударил стволом пистолета по ее кисти, и рука бессильно упала.
— Альзо, итак, никто не знай из вас, где партизаны, — сказал немец. — Прекрасно, будем считать. «Раз» я уже говорил, теперь будет «два».
Фашист стал подымать пистолет, целя в голову учительнице. На передней парте забилась в рыданиях Шура Капустина.
— Молчи, Шура, молчи, — прошептала Ксения Андреевна, и губы ее почти не двигались. — Пусть все молчат, — медленно проговорила она, оглядывая класс, — кому страшно, пусть отвернется. Не надо смотреть, ребята... Прощайте! Учитесь хорошенько. И этот наш урок запомните...
— Я сейчас буду говорить «три»! — перебил ее фашист.
И вдруг на задней парте поднялся Костя Рожков и поднял руку:
— Она правда не знает!
— А кто знай?
— Я знаю... — громко и отчетливо сказал Костя. — Я сам туда ходил и знаю. А она не была и не знает.
— Ну, показывай, — сказал начальник.
— Рожков, зачем ты говоришь неправду? — проговорила Ксения Андреевна.
— Я правду говорю, — упрямо и жестко сказал Костя и посмотрел в глаза учительнице.
— Костя... — начала Ксения Андреевна.
Но Рожков перебил ее:
— Ксения Андреевна, я сам знаю...
Учительница стояла, отвернувшись от него, уронив свою белую голову на грудь. Костя вышел к доске, у которой он столько раз отвечал урок. Он взял мел. В нерешительности стоял он, перебирая пальцами белые крошащиеся кусочки. Фашист приблизился к доске и ждал. Костя поднял руку с мелком.
— Вот, глядите сюда, — зашептал он, — я покажу где...
Немец подошел к нему и наклонился, чтобы лучше рассмотреть, что показывает мальчик. И вдруг Костя обеими руками из всех сил ударил черную гладь доски. Так делают, когда, исписав одну сторону, доску собираются перевернуть на другую. Доска резко повернулась в своей раме, взвизгнула и с размаху ударила фашиста по лицу. Он отлетел в сторону, а Костя прыгнул через раму, нырнул, скрылся за доской, как за щитом. Фашист, схватившись за разбитое в кровь лицо, бестолку палил в доску, всаживая в нее пулю за пулей.
Напрасно... За классной доской было окно, выходившее к обрыву над рекой. Костя, не задумываясь, прыгнул в открытое окно, бросился с обрыва в реку и поплыл к другому берегу.
Второй фашист, оттолкнув Ксению Андреевну, подбежал к окну и стал стрелять по мальчику из пистолета. Начальник отпихнул его в сторону, вырвал у него пистолет и сам прицелился через окно. Ребята вскочили на парты. Они уже не думали про опасность, которая им самим угрожала. Их тревожил теперь только один Костя. Им хотелось сейчас лишь одного — чтобы Костя добрался до того берега, чтобы немцы промахнулись.
В это время, заслышав пальбу на селе, из леса выскочили выслеживавшие мотоциклистов партизаны. Увидев их, немец, стороживший на крыльце, выпалил в воздух, прокричал что-то своим товарищам и кинулся в кусты, где были спрятаны мотоциклы. Но по кустам, прошивая листья, срезая ветки, хлестнула пулеметная очередь красноармейского дозора, что был на другом берегу...
Прошло не более пятнадцати минут, и в класс, куда снова ввалились взволнованные ребята, партизаны привели троих обезоруженных немцев. Командир партизанского отряда взял тяжелый стул, придвинул его к столу и хотел сесть, но Сеня Пичугин вдруг кинулся вперед и выхватил у него стул.
— Не надо, не надо! Я вам сейчас другой принесу.
И мигом притащил из коридора другой стул, а этот задвинул за доску. Командир партизанского отряда сел и вызвал к столу для допроса начальника фашистов. А двое других, помятые и притихшие, сели рядышком на парте Сени Пичугина и Шуры Капустиной, старательно и робко размещая там свои ноги.
— Он чуть Ксению Андреевну не убил, — зашептала Шура Капустина командиру, показывая на фашистского разведчика.
— Не совсем точно так, — забормотал немец, — это правильно совсем не я...
— Он, он! — закричал тихонький Сеня Пичугин. — У него метка осталась... я... когда стул тащил, на клеенку чернила опрокинул нечаянно...
Командир перегнулся через стол, взглянул и усмехнулся: на серых штанах фашиста сзади темнело чернильное пятно...
В класс вошла Ксения Андреевна. Она ходила на берег узнать, благополучно ли доплыл Костя Рожков. Немцы, сидевшие за передней партой, с удивлением посмотрели на вскочившего командира.
— Встать! — закричал на них командир. — У нас в классе полагается вставать, когда учительница входит. Не тому вас, видно, учили!
И два фашиста послушно поднялись.
— Разрешите продолжать наше занятие, Ксения Андреевна? — спросил командир.
— Сидите, сидите, Широков.
— Нет уж, Ксения Андреевна, занимайте свое законное место, — возразил Широков, придвигая стул, — в этом помещении вы у нас хозяйка. И я тут вон за той партой уму-разуму набрался, и дочка моя тут у вас образование получает... Извините, Ксения Андреевна, что пришлось этих охальников в класс ваш допустить. Ну, раз уж так вышло, вот вы их сами и порасспрошайте толком. Подсобите нам: вы по-ихнему знаете...
И Ксения Андреевна заняла свое место за столом, у которого она выучила за тридцать два года много хороших людей. А сейчас перед столом Ксении Андреевны, рядом с классной доской, пробитой пулями, мялся длиннорукий рыжеусый верзила, нервно оправлял куртку, мычал что-то и прятал глаза от синего строгого взгляда старой учительницы.
— Стойте как следует, — сказала Ксения Андреевна, — что вы ерзаете? У меня ребята этак не держатся. Вот так... А теперь потрудитесь отвечать на мои вопросы.
И долговязый фашист, оробев, вытянулся перед учительницей.
ТРИ «ФАБЗАЙЦА»
Воздушная тревога привела во двор к нам трех пареньков. На бляхах поясов я увидел буквы Р и У. Они вошли лесенкой: старший, средний, младший. Пальцы у них были темные, под глазами чернели полукружки от копоти. Они возвращались с работы, спешили и не отмылись.
— Тут, значит, и заночуем, директор? — спросил самый маленький, деловито оглядывая наш двор.
— Да, выходит, надо располагаться, — отвечал тот, кого назвали директором.
— Третий день никак до дому не дойдем, — сверкнув ослепительными зубами, сказал средний.
Вскоре мы подружились с ними. Я узнал, что они действительно уже третью ночь никак не могут добраться до дому. Смена у них кончается поздно. И по дороге их задерживает тревога. Сегодня они собрались в кино. Но вот оказия: опять застукала их в дороге тревога.
Во двор вошел комендант и велел трем приятелям спуститься в бомбоубежище. Они неохотно подчинились. Спустившись в укрытие, ребята немедленно нашли какую-то фанеру, и так как народу было много и все места уже были заняты, то фанера эта была тотчас превращена изобретательными друзьями в некое подобие ложа. Крепко обняв друг друга, приятели через мгновение уснули. Они проснулись, когда комендант крикнул с лестницы: «Мужчины, наверх! Тушить надо».
Все трое выскочили мгновенно во двор. Пролетевший фашистский бомбардировщик сбросил на крыши зданий и во двор десятки зажигательных бомб. Народ у нас во дворе был уже обстрелянный и на этот раз не растерялся. Бомбы немедленно были загашены песком и водой. Но вдруг из щели в воротах небольшого гаража, который стоял около нашего дома, замерцал какой-то подозрительный свет. Оказалось, что бомба пробила крышу и проникла в гараж. Там стояли невывезенные машины и мотоциклет.
Прежде чем кто-нибудь успел что-либо сообразить, я увидел, как «директор» подставил свою спину, на нее вскарабкался средний паренек, а на спину среднего полез самый младший. Он уцепился за переплет окна, расположенного высоко над землей в стене гаража, повис, подобрался, выбил локтем стекло и скрылся в гараже, откуда уже шел дым, освещенный красным пламенем.
Когда через минуту ворота гаража были взломаны, мы увидели между двумя автомашинами рядом с новеньким мотоциклом нашего маленького гостя, который яростно притоптывал, прыгал на куче песка. Огня уже нигде не было.
— Эге! — промолвил паренек, которого дразнили «директором». — Здорово, Костюха! Это, пожалуй, чище, чем мы с Митькой вчера на Красной Пресне.
— А что вчера? — спросил я.
— Да нет, мы там дровяницу растаскали во-время, пока не загорелась.
После этого трое друзей спустились снова в убежище и через минуту опять заснули на своей фанерке. Едва прозвучал отбой, ребята поднялись, потерли закопченными руками сонные лица и ушли со двора. Их благодарили. Их хвалили вдогонку. Но они ушли, не оборачиваясь.
Вдруг во двор снова вбежал младший. В воротах в некотором отдалении от него показались два его товарища.
— Дядя, — обратился маленький к коменданту, — ведь мотоциклет, который чуть было не сгорел, он ведь «Красный Октябрь»? Да?.. Ага! А Витька говорит: это «Харлей».
И он торжествующе посмотрел на своих друзей. А потом они ушли все трое, и до нас донеслась песенка, ими, должно быть, переделанная на свой лад:
«Три фабзайца, три веселых друга, — всё народ надежный, боевой...»
ПРИДЕТ СРОК...
— Итак, значит, вам, с какого конца ни считай, двенадцать лет, — сказал начальник, тщетно пытаясь нахмуриться, хотя его разбирало желание потормошить ребят, — год рождения, следовательно, 1929. Очень хорошо. И фамилия одного из вас Курохтин, звать Юрий. Так?
— Так, — отвечал, глядя в пол, коренастый мальчик в низко нахлобученной на брови заячьей ушанке и с самодельным рюкзаком на плечах.
— А тот, следовательно, будет Штырь Женя? Не ошибся?
Ответа не последовало. На начальника печально смотрели большие серые глаза, ресницы которых слипались от слез. Отнекиваться было бесполезно.
Их задержали на-днях у одной подмосковной станции. Москва была уже совсем близко. Прошел бы час-полтора, не больше, и из-за горизонта поднялись бы трубы, крыши, шпили, вышки и звезды столицы.
Юрик Курохтин хорошо знал Москву. Здесь он родился. Здесь, на Покровском бульваре, в одном из переулочков, он впервые пошел в школу и сейчас был уже четвероклассником. Но теперь он учился не в Москве. В начале войны он вместе с матерью уехал в далекий сибирский город, где и познакомился с Женей. Теперь они уехали оттуда тайком. Все это придумал Юрик. Он уговорил Женю отправиться вместе с ним, чтобы участвовать в сражениях под Москвой и защищать столицу от фашистов. Они ехали без билетов, их то и дело высаживали, они снова пролезали в вагон, прятались.