— Потому что футбол — игра для дураков!
— Ну и воображала! — возмутились девочки. — «Игра для дураков»! Сама дура!
— Почему для дураков? — спросил Саша.
Надя закрыла книгу и положила ногу на ногу. Она была очень самоуверенная. Но — красивая, ничего не скажешь. Саша смотрел на нее восхищенно и чуть-чуть даже испуганно. А она молчала.
— Хоть поболеть придешь за нас?
— Нет! — презрительно бросила она.
«Он ушел, спокойный и суровый, головою гордой не поник... Он даже не взглянул на меня. А зачем ему на меня смотреть? В столовой насмотрелся.
Я улыбалась. Уголки моих губ норовили опуститься, но я усилием воли приподнимала их. Про такую улыбку, наверно, говорят: «дрожащая». Мне стало все равно, выиграет наша команда или проиграет. Я встала, потянулась и медленно направилась к просеке, которая вела в деревню. Когда деревья скрыли меня, я побежала.
...Снова, как полчаса назад, сидела я на березе, в развилке между двумя ветками. Но куда оно девалось — чувство легкости, свободы, счастливой бездумности? Комок стоял в груди, и было мучительно вспомнить, как Саша даже не посмотрел на меня.
Но ведь никто ничего не заметил! Ну и что из того? Я-то знаю. Я теперь все поняла. Тетя Нина сказала, что я похорошела, из жалости! Ничего я не похорошела.
Я откинулась на ветках и стала смотреть в небо. Облака уплыли — белые далекие бриги. Звенели и кусались комары.
— Девушка!..
Я вздрогнула и обернулась. Наверху, у спуска в овраг, стоял мужчина с двумя авоськами в одной руке. Свободной рукой он отмахивался от комаров и вытирал платком по-городскому бледное лицо.
— Извините, пожалуйста... Как мне до деревни Дровнино добраться?
— Через овраг, а потом через поле, — ответила я.
— Далеко?
— Нет, минут десять.
— Да? — обрадовался мужчина. — Значит, говорите, прямо через поле? Никуда не сворачивать? Ну, спасибо, девушка.
Он пересек овраг и, отдуваясь, скрылся за деревьями. А я с изумлением смотрела ему вслед. Он сказал: «Девушка»!
И вдруг комок в груди растаял и вместе с облегчением пришло удивительное чувство:
Я — девушка?!
Ловушка
Я лежу на высокой деревянной кровати и сквозь маленькое окошко вижу ночную деревенскую улицу и контуры леса через дорогу. Я — дачница. Какое скучное слово. Но ничего не поделаешь. Лагерная смена кончилась, а впереди еще целый месяц каникул. Мой брат со своей женой Ритой и ее мамой сняли дачу в деревне, в десяти минутах ходьбы от бывшего лагеря, и я прямо из лагеря перешла на новое местожительство. Теперь на месте лагеря — дом отдыха.
Хозяйка нашей избы уехала в город к сыну. У нас две комнатки, перегороженные фанерной стенкой, не доходящей до потолка, и просторная кухня, где спит Ядвига Васильевна, Ритина мама. Едим мы на крылечке.
Ядвига Васильевна всем недовольна. Ее раздражает, что меня посадили на ее шею, что мы не достали путевок в дом отдыха и вынуждены жить в деревне и ходить в столовую с судками. Впрочем, в столовую с судками хожу я. На отдыхающих из дома отдыха, которые приходят в деревню покупать молоко и черную смородину, Ядвига Васильевна смотрит с завистливым высокомерием.
Алеша за перегородкой негромко декламирует:
Содрогаясь от мук, прокатилась над миром зарница,
Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой.
Все труднее дышать, в небе облачный вал шевелится,
Низко стелется птица, пролетев над моей головой...
— Я сегодня сидел-сидел над статьей — застопорило что-то. Открыл Заболоцкого. До чего же здорово!
Рита хвастается перед подругами, что Алеше звонят из редакций, что его статья была напечатана в журнале «Литературное обозрение» и там ему заказали еще одну статью. Что на кафедре он — видная фигура, что он скоро защитит кандидатскую диссертацию.
Подруги Вавочка и Таточка, тоже дачницы, приходят к Рите и ее маме поболтать. Они могут болтать часами, и в их речи часто мелькают слова: первый муж, второй муж, третья жена, разошлись, сошлись, оставил ей квартиру...
...Я люблю этот сумрак восторга,
Эту краткую ночь вдохновенья,
Человеческий шорох травы, вещий холод на темной руке,
Эту молнию мысли и медлительное появленье
Первых дальних громов — первых слов на родном языке...
— «Человеческий шорох травы»! Как это сказано, Рита, а?.. С ума можно сойти!
— Слушай, — деловитый голос Риты. — В Михайловском магазинчик есть промтоварный. Там те самые сапожки.
— Какие?
— Ну те. Помнишь, я зимой гонялась? Австрийские на меху. За сто двадцать рэ. А тут прямо так стоят, и никто не берет.
— Но, котичка, у нас сейчас нет ста двадцати рэ.
— А если ты у предков займешь?
— Я не знаю... Неудобно...
— Ну, Лешк!.. Ну, подумаешь, неудобно — у собственных предков занять! За статью получишь — отдадим.
— Статью напечатают не раньше декабря...
— Ну, Лешк! Ну, скажи, в счет моего дня рождения. Пусть это будет их подарок. А ко дню рождения тогда уж ничего не надо.
— Котичка, но ведь это большая сумма. Они на юг собираются. Неудобно.
Молчание. Скрипнула кровать. Ритин обиженный голос:
— Уйди.
— Ритуль!
— Не подлизывайся.
— Ну, котичка!
— Попросишь? В счет дня рождения?
— Попрошу.
Тряпка он все-таки, мой брат, но я его отчасти понимаю: он был всегда очень не уверен в себе, страдал из-за своего небольшого роста, небогатырского сложения, а тут — такая красавица!
Когда Рита идет по улице, многие оборачиваются ей вслед. Мне иногда удивительно, как она могла полюбить моего брата. За ней ведь ухаживал Егор, Алешин друг, а она предпочла Алешу, хотя Егор, в смысле внешности, гораздо интереснее.
Она после техникума работает в архитектурной мастерской, между прочим, хорошо работает: ее фотография висит на доске Почета. Этой зимой, перед Новым годом, она нарядилась Снегурочкой и вместе с Дедом Морозом, своим сослуживцем, приходила к детям сотрудников, раздавала подарки. Это у них так заведено на работе. Дети в нее все просто перевлюблялись, а на работе ей объявили благодарность. Она умеет быть и приветливой и обаятельной, когда захочет.
И всегда вокруг нее все сверкает чистотой. Из пустячных предметов — ящичков, досочек, тряпочек — она умеет сотворить такое, что все ахают. Она и шить умеет, охотно обшивает своих подруг. У нас много лет валялись без применения разноцветные моточки шерсти — остатки. Маму они раздражали, она даже подумывала, не выбросить ли их — вязать она не умеет, мотки остались еще от бабушки. Рита однажды обнаружила эти мотки в пакете с нафталином и связала мне ко дню рождения такой красивый свитер, что, когда я его надеваю, все обращают внимание.
Нет, конечно, я могу понять Алешу.
Но иногда мне кажется, что Рита Алешу и не любит вовсе. Что он для нее всего лишь «перспективный муж». Это слово — «перспективный» — она часто повторяет. В перспективе не только кандидатская, но и докторская диссертация. В перспективе кооперативная квартира, машина и общество ученых, в котором Рита будет блистать.
А Алеша? Он работает, работает с каким-то ожесточением. Раз в неделю он ездит в город — ведет литературный кружок в Доме культуры машиностроительного завода. Он переводит с английского рефераты для Института научной и технической информации. И потом — статьи и диссертация.
Он не замечает в Рите никаких недостатков, потому что влюблен в нее, она для него — все на свете.
Для Риты он испортил мой овраг. Этот овраг лежал между домом отдыха и деревней — глубокий, с крутой тропинкой, по сторонам которой разросся ольховый кустарник. Об этой тропинке мало кто знал, дачники ходили прямой дорогой, через мост. И я сама сделала эту глупость — показала ее Рите.
После дождей тропинка становилась скользкой, и однажды, совершая свой обычный «променад» к дому отдыха, Рита поскользнулась и чуть не упала. И вот из-за того только, что она чуть не упала, Алеша взял лопату и вырубил по всей тропинке широкие ступени. Овраг сразу потерял свой прежний необитаемый вид, стал каким-то прилизанным. Ступеньками я принципиально не пользовалась, спускалась и поднималась сбоку, по траве, даже после дождя, когда трава была мокрая. А лопату с обломанным черенком, которую Алеша забыл в овраге — или оставил нарочно, чтобы подновлять ступеньки, — я забросила в кусты.
В общем, моя нынешняя жизнь, несмотря на одиночество, имеет некоторые преимущества перед прежней, лагерной жизнью. Я могу купаться где хочу. Могу переплыть речку — она неширокая, но у того берега глубина с головкой, поэтому в лагере нам запрещалось плавать на ту сторону. На том берегу густейшие заросли спелой малины. Правда, тут полно и крапивы, а я в купальнике, и стебли крапивы попадаются выше моего роста. Но болезненны только первые два-три ожога, а потом ничего.
Наевшись малины, я выхожу из зарослей, ложусь на теплый солнечный пригорок, где среди нескошенной, слегка уже увядшей травы краснеют листики земляники. Грустная ягода никнет под собственной перезрелой тяжестью. Мне жаль эту ягоду. Ведь не для того она наливалась соком, чтобы, перезрев, упасть и сгнить на земле.
Стебелек радостно подпрыгнул вверх, когда я сняла с него тяжелую, исчерна-красную земляничку, оставившую во рту несравненный вкус августовского лета.
...Лежа на животе, я разглядываю травинки, весь зтот крохотный и огромный мир, который мы топчем своими ногами. Мне хочется в этот момент стать маленькой и невесомой, потому что и под моей тяжестью страдает этот мир и я ничем не могу ему помочь.
Я переворачиваюсь на спину, и надо мной другой мир — огромный, голубой и белый, далекий-далекий. Какие-то слова и строчки возникают в моей голове — это еще не стихи, но это как бы предчувствие стихов. И тревожное ощущение охватывает меня, словно я вот. сейчас, в эту минуту, остановилась перед тайной.
Укус муравья возвращает меня к действительности. Я тру укушенную ногу и вдруг вспоминаю, что давно уже настало время обеда, а я забыла о своей обязанности — не принесла из дома отдыха судков, и, значит, послали Алешу, да еще наверняка настропалили его против меня, что вот шляюсь неизвестно где, а им приходится волноваться.
Я бегу, натянув сарафан на влажный купальник. Бегу через поле, через овраг, в котором Алеша прорубил ступеньки для своей «котички», и меня заранее разбирает досада при мысли, что увижу сейчас постную рожу Ядвиги Васильевны и недовольное Ритино лицо.
Но, уже подходя к дому, я поняла, что никакой ругани не будет. Приехали гости! Алешин школьный товарищ Боря с женой Катей, про которую я только слышала, а видела в первый раз. Она мне сразу понравилась. Высокая — выше Бори, — худенькая, коротко стриженная, она держалась как мальчишка — резковато и независимо. А Боря за то время, что я его не видела, слегка растолстел и отпустил усы кончиками вниз. Боря — художник, иллюстрирует детские книжки, у нас уже три книжки с его рисунками и с дарственными надписями. Рисунки, по-моему, замечательные. И Катя тоже художница, но ее рисунков я еще не видела.
— Кто бежит! — закричал Боря, раскрывая объятия мне навстречу. — Иль это только снится мне?
Он обхватил меня одной рукой, приподнял и сделал оборот вокруг собственной оси. Потом поставил на землю, отступил на шаг и поглядел на меня, приложив ладонь козырьком к глазам.
— Все правильно! — сообщил он. — Все идет по четкому графику. Когда мы с тобой виделись в последний раз? Зимой? Точно, зимой. Ты была тогда ни бэ, ни мэ, ни кукареку. А теперь что-то такое из тебя вылупляется. Ей-богу. Вот познакомься с моей супругой Катькой.
«Супруга Катька» пожала мне руку и спросила:
— А речка далеко?
— Близко.
— После обеда пошли на речку?
— Пошли! — с готовностью согласилась я.
Ядвига Васильевна с любезной улыбкой накрывала на стол. Рита ей помогала.
— Что же ты опаздываешь? — мягко заметила она. — Пришлось Алеше с Егором идти за обедом.
— И Егор приехал? Вот здорово!
В тот же момент я увидела Алешу и Егора. Они шли со стороны дома отдыха.
— Салют! — сказал мне Егор.
— Салют! — ответила я. — А почему ты не в военной форме?
— А что, так я тебе не нравлюсь?
— Почему, нравишься, — сказала я и смутилась.
— Нет, ты честно скажи. Режь, не бойся. Если в штатском я для тебя недостаточно красив, то я поеду переоденусь в парадную форму.
Егор говорил очень серьезно, даже с беспокойством, поэтому было еще смешнее.
До чего же я была рада! Только сейчас я почувствовала, как соскучилась по веселой компании, как это все-таки тоскливо — проводить дни в одиночестве.
У крыльца валялся рюкзак с прислоненной к нему Бориной гитарой и толстый оранжевый рулон — свернутая палатка. Это значит, что вечером мы будем жечь костер, а потом гости останутся ночевать, и завтра я опять целый день буду с ними!
Но кажется, больше, чем я, радовался Алеша. Я уж и не помню, когда в последний раз видела его таким счастливым.
— Старик, ты похудел, — сказал Боря, — женитьба тебе не в пользу. Бери пример с меня. — И он самодовольно похлопал себя по животу.
— А потому что он меня не слушает! — сказала Рита. — Я ему все время говорю: отдохни, отдохни! А он как ошалел со своей работой. У него ум за разум скоро зайдет.
— Слышишь, что жена говорит? — строго спросил Боря.
Я подумала: услышал бы он разговор о сапогах за сто двадцать рэ — понял бы, что к чему.
— Все! — решительно сказал Алеша. — Полный отдых! К черту! Устал как собака.
Егор развязал рюкзак и передавал Рите привезенные продукты: сыр, шпроты, пучки лука и свежей редиски, три маленькие желтые дыньки, белые батоны. Впервые за столом было очень весело. Мне хотелось, чтобы этот обед подольше не кончался. Но он кончился, а праздничное настроение осталось. Боря сбегал к колодцу за водой, все вместе как-то быстро и незаметно всё убрали, вымыли посуду и отправились на речку. Ядвигу Васильевну из вежливости тоже пригласили, но она сказала, что хочет подремать после обеда, против чего, конечно, никто не стал возражать.
На обочине дороги валялась покрышка от колеса — я сколько раз проходила мимо нее, не обращая внимания. Но Боря, увидев эту старую покрышку, очень обрадовался, выкатил ее на дорогу, и оказалось, что эта никому не нужная штука при наличии фантазии может доставить массу удовольствия. Боря пытался ехать на ней верхом и даже стоя, перебирая ногами и балансируя. У него это не получалось, он падал, а Егор и Алеша отпускали шуточки по поводу Бориной медвежьей грациозности. Так и прикатили круг на речку. А уж на речке он оказался просто как нельзя кстати. Его торжественно спустили на воду и стали изображать, будто это корабль, а Егор — адмирал.
— На абордаж! — кричал Боря, и они с Алешей пытались выпихнуть Егора из колеса, а тот сопротивлялся — я просто визжала от смеха, глядя на их возню.
Рита села на полотенце и стала смотреть на купающихся. Я уж Риту достаточно изучила и видела: она недовольна тем, что никто не обращает на нее внимания. Она привыкла быть в центре, а тут о ней вроде все забыли.
Через некоторое время, наигравшись, все вышли на берег.
Алеша сказал:
— Эх, ребята, завидую вам! Мне бы тоже в палатку... Вспомнить былое.
— Что значит — завидуешь? — сказал Боря. — А вы разве не останетесь?
Алеша нерешительно посмотрел на Риту:
— Котичка, как ты на это?
— Ну, если это общее желание... — начала Рита и выразительно взглянула на Егора.
— Насильно никого не удерживаем, — сказал Егор.
Рита засмеялась, а глаза у нее стали злые — ну точно Ядвига Васильевна, только моложе.
— Лично я не вижу никакой радости спать в палатке, — сказала она. — Да и Лешке ни к чему.