— Нет, но надо же такому случиться! — сказала Вавочка.
— А что у нее с ногой? — решилась я.
— С ногой? Если бы с ногой! Она ведь ребенка ждет!
— Кто?
— Как — кто? Рита!
— Ребенка?!
...Так вот почему...
Это было так, словно на чистом листе бумаги вдруг проступили слова, все мне объяснившие.
Вот почему Алеша так заботлив! Вот почему в его глазах, когда он смотрит на Риту, такое беспокойство! Вот откуда его осторожные фразы: «Знаете, ведь она... », «Нет, вы не понимаете... ».
Вот почему он вырубил ступеньки в овраге!
— А ты что, не знала? — удивилась Вавочка. — Ведь пятый месяц, заметно уже! Нет, но надо же такому случиться: угодила ногой в нору.
— В нору?..
— Да, знаешь, там в овраге... И теперь неизвестно, как будет. Спасут ли ребенка. Главное, она так хотела дочку. Ей нагадали, что будет девочка. И Алеша тоже девочку хотел.
Я зажала рот ладонью. Я не хотела убивать девочку.
На дне оврага валялись судки. Я отыскала лопату и забросала яму. Тщательно утоптала землю. Потом села на ступеньку и долго сидела в тупом оцепенении.
А я-то думала, что убийца — это что-то темное, бездушное, не видящее мир теми глазами, какими вижу его я. Но может, это и страшнее.
Любить все вокруг, жалеть ягодку земляники — и вырыть яму для человека. Всей сущностью своей я осознала в эти минуты — или часы, — что человек важнее цветка, и букашки, и собаки, и как же тонка нить, которая отделяет силу его от слабости, как же легко перерубить эту нить ржавой железной лопатой, если эта лопата попадет в чьи-то мстительные, безжалостные руки.
Как мне жить дальше?
В просвете между стволами была видна дорога, и по этой дороге в сторону дома отдыха проехала ярко-красная машина.
Я подобрала судки и медленно побрела в деревню.
Придаточное изъявительное
Я сидела за письменным столом и с тоской рассматривала семь схем, по которым мне нужно было придумать семь сложноподчиненных предложений с различными придаточными. Схемы были похожи на пауков — с прямоугольным тельцем главного предложения и отходящими от него лапками придаточных. Казалось, что вот сейчас они оживут и расползутся по всей квартире.
Ирина Ивановна сказала, что примеры нужно взять из двух источников: из статьи Белинского о Пушкине и из шестой главы «Евгения Онегина», которую мы как раз сейчас прорабатываем по литературе. Это такой педагогический метод: сочетание грамматики с литературой. Для лучшего усвоения. Например, в «Тарасе Бульбе» много деепричастий. Помню, как я сидела в пятом классе над первой главой «Тараса Бульбы» и вылавливала из нее деепричастные обороты, как мух из супа. Всего их нужно было выловить четырнадцать. Примерно на пятом я уже так ненавидела Тараса Бульбу и его сыновей, что этой ненависти мне теперь, наверно, на всю жизнь хватит.
А вот сейчас я читаю шестую главу «Онегина». Не читаю, где там! Шарю глазами по строчкам, ищу сложноподчиненное с придаточными следствия и определительным.
Три примера я честно отыскала у Белинского. Три — сама сочинила, но так, чтобы можно было подумать, что и они из Белинского. Авось Ирина Ивановна не догадается. Оставалось последнее. Я бы и его могла придумать из головы, но Ирина Ивановна наверняка потребует пример из «Онегина» как доказательство того, что я внимательно прочитала шестую главу.
Я бы так не старалась, но у меня за последнюю контрольную по русскому была двойка. Вернее, две отметки: диктант — четверка, а грамматический раэбор — двойка. Я читаю:
...Пробили
Часы урочные...
...Какие еще «урочные»? Ах, это дуэль Онегина и Ленского! Я заставляю себя вчитаться:
...Пробили
Часы урочные. Поэт
Роняет молча пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку...
Я читаю, и меня невольно уносит куда-то далеко, в девятнадцатый век, и я вижу снежные сугробы, и старую мельницу, и плотину, и вижу, как Онегин в тоске глядит на убитого Ленского.
...Недвижен он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен,
Дымясь, из раны кровь текла...
У меня слезы подступают к глазам. Я встряхиваюсь. Нет, так нельзя. Так можно зачитаться и забыть все на свете, а завтра Ирина Ивановна скажет: «Где сложноподчиненное с придаточными следствия и определительным? Нету? Двойка! И учти — это уже вторая!»
И чтобы поскорее отделаться, я пишу: «Пробили часы урочные, так что поэт молча уронил пистолет (прид. следствия), который держал в руках (прид. определительное)».
Я с облегчением захлопнула тетрадь, сунула ее в портфель и вышла из комнаты. Свободна!
Мама на кухне делала тесто для сырников.
— Катя, — сказала она. — У меня к тебе большая просьба: отнеси в химчистку мое демисезонное пальто. Пожалуйста!
— Ладно, — ответила я.
Мама так удивилась, что просыпала муку: она не привыкла, чтобы я так сразу соглашалась.
— Но если там большая очередь — не стой! — чуть виновато сказала она. — Принеси вещи обратно и просто погуляй часок. Подыши свежим воздухом.
А я, правда, терпеть не могу сдавать вещи в химчистку.
Но сегодня я пошла охотно: Ленский, придавленный соединительными союзами, как кирпичами, взывал к моей совести. Мне хотелось хоть чем-нибудь искупить свою вину перед ним.
Никакой очереди в химчистке не было, только старичок, сдававший байковое одеяло. Приемщица дала ему кусочек материи с написанным на нем номером и велела пришить к одеялу. Старичок взял одну из иголок, воткнутых в маленькую подушечку, и начал вдевать нитку. Облизывал и заострял кончик, поднимал иголку к свету, тыкал ниткой в игольное ушко — и все мимо.
— Дедушка, давайте я вам вдену, — сказала я.
— Вдень, милая, — обрадовался старичок.
Я вдела нитку, взяла у старичка лоскуток с номером и пришила к уголку одеяла.
— Вот молодец, дочка, — сказала приемщица, — помогла пожилому человеку.
— Нет, молодежь у нас неплохая, — с убеждением произнес старичок. — Зря говорят. Очень неплохая.
Я подумала: в конце концов, Ленский — всего лишь литературный герой, плод фантазии Пушкина. Ну, написала я про него корявую фразу — подумаешь! А зато я помогла живому человеку, это важнее.
Я заплатила, спрятала в карман квитанции и вышла на улицу. Снежинки кружились над фонарями бульвара, парочки сидели на скамейках, подложив под себя газеты, некоторые парочки сидели просто так, а некоторые в обнимку. Возле одной из скамеек топталась группа мужчин с поднятыми воротниками. Притоптывая, звучно сморкаясь и потирая уши, они играли в домино на дощечке, воткнутой в щель между перекладинами скамейки. Об этих мужчинах, о снежинках над фонарями, о влюбленных парочках на газетах можно было сочинить сколько угодно самых различных придаточных. И никого бы это не унизило. И я бы не чувствовала себя виноватой...
В конце бульвара стояли старинные фонари, похожие на раскидистые деревья или салют. Внизу их металлические стволы расширялись и как бы превращались в львиные морды и лапы. Между лапами копошились дети. Фонари освещали памятник Гоголю и длинные скамейки по бокам от памятника. Я когда-то любила посидеть здесь на скамейке с девчонками, но это было давно, еще до того, как я вылущивала из «Тараса Бульбы» деепричастные обороты. Кажется, с тех самых пор я не останавливаюсь возле памятника, а, наоборот, стараюсь обойти его стороной. Мне как-то стыдно смотреть на Гоголя. У меня такое чувство, словно я теперь знаю о нем что-то прозаическое, приземленное. Ну, вот как будто я взяла без спросу его старые панталоны и пошла сдавать в химчистку.
Вот и сейчас, проходя мимо памятника, я невольно отвернулась. Неужели Гоголь теперь на всю жизнь будет у меня связан с деепричастными оборотами?
И вдруг я подумала: а Пушкин как же? Что же, мне теперь и памятник Пушкину обходить? А Лермонтов? Ведь скоро мы начнем изучать «Героя нашего времени». Неужели Печорин, в которого я сейчас немного влюблена, начнет у меня ассоциироваться с каким-нибудь бессоюзным сложносочиненным с однородными членами?
Я остановилась и посмотрела прямо в лицо Гоголю. И мне показалось, что я увидела на его бронзовом лице презрительную улыбку. Тогда я повернулась и пошла назад, переулками, чтобы сократить путь.
Дома вкусно пахло сырниками. Мама взяла у меня квитанции и с чувством сказала:
— Большое тебе спасибо! А у меня тоже есть для тебя приятное: билеты на «Горе от ума»!
— Сейчас, мамочка, — сказала я. — Одну минутку. Мне тут надо одно дело закончить.
Я вошла в комнату, вытащила из портфеля тетрадь по русскому, раскрыла ее на сегодняшнем домашнем задании и зачеркнула последнее предложение. Не просто зачеркнула, а замазала его так, чтобы нельзя было разобрать ни слова. А вместо него я написала: «Как мне смотреть в глаза писателям, даже если они всего лишь бронзовые памятники, когда я обижаю их литературных героев, которые ничем передо мной не виноваты?!»
Предложение получилось не по схеме, и не очень-то складное, и, пожалуй, не совсем ясное по смыслу. Для других. Ирина Ивановна, возможно, не поймет. Чего доброго, поставит двойку.
И пусть ставит. Зато теперь у меня на душе спокойно.
Музыкальный лектории
Не знаю, как для других, а для меня каждый школьный звонок имеет свое выражение. Есть звонки спокойные и дружелюбные — на перемену, есть нервные, истеричные — это, например, когда звонят на первый урок, а ты еще в раздевалке, да к тому же вдруг вспоминаешь, что забыла сменную обувь. Самый приятный звонок — это тот, который извещает об окончании уроков. Он прямо как вздох облегчения. Особенно в такой день, как сегодня — шесть уроков да еще контрольная на сдвоенной математике. Мы на последнюю перемену даже не выходили.
Наконец звонок прозвенел. Но это был не вздох облегчения, а только вдох. Как раз в ту секунду, когда должен был последовать выдох, дверь открылась и в класс, сверкая очками в модной, на поллица, оправе, вошла Елена Павловна, наша классная руководительница. Выражение лица у нее было торжественно-приподнятое. И хотя она еще не сказала ни слова, класс тихонько завыл в предчувствии недоброго.
— Пять минут на приведение себя в порядок, — сказала Елена, четко и как бы с удовольствием выговаривая каждое слово. — После чего организованно, без шума и треска, идите в актовый зал. Будет лекция по истории музыкальной культуры и выступление артистки филармонии.
Класс завыл громче. Этот вой состоял из самых различных оттенков, и натренированное ухо легко могло бы отделить один оттенок от другого. Тут были оттенки протеста, неудовольствия, любопытства и много всяких других.
Я выла без особых оттенков, просто за компанию. Громче всех выл Глеб Микаэльян, выражая этим воем свою активную, темпераментную натуру.
Сквозь этот вой раздавались отдельные завистливые высказывания:
— Да-а, в седьмом «А» небось бывший летчик-истребитель выступал!
— У «ашек» всегда что-нибудь интересное!
— Конечно, у них классный руководитель — мастер спорта!
— Он у них секцию дзюдо организовал!
Елена Павловна не реагировала. Тогда мы перестали выть.
— Я сегодня никак не могу, — сказала Ирка Холодкова. — У меня бассейн.
— Я тоже не могу! — сказал Сережа Кузнецов. — У меня секция.
— А у меня температура тридцать девять и семь, — сказал Глеб.
— Все? — спокойно спросила Елена Павловна. — Так вот. Лекцию пойдут слушать все. Без исключения. Это основы эстетического воспитания! Как раз то, что вам сейчас насущно необходимо! Ради этого можно разок пропустить любую секцию!
Она пошла к выходу, но в дверях остановилась, обернулась к нам и добавила:
— И чтобы никаких попыток к бегству! За сорванное мероприятие понесете суровое наказание!
Она вышла. Каблуки ее высоких сапог четко простучали по коридору. К этому стуку не хватало только позвякивания шпор.
— Кто куда, а я на чердак! — сказал Глеб.
Часть класса пошла с Глебом отсиживаться на чердаке, а остальные — и я тоже, — стараясь не шуметь, спустились по черной лестнице к гардеробу. Но не тут-то было: на двери гардероба висел замок, а возле двери сидела на табуретке Анна Кузьминична, гардеробщица.
— Елена Павловна не велела никого выпускать, — сообщила она.
Мы поплелись наверх. На площадке второго этажа мы приостановились, оглянулись и дунули через две ступеньки на чердак.
Но оттуда понуро спускался нам навстречу Глеб вместе со всей компанией, а позади шла тетя Маша, уборщица, держа наперевес половую щетку.
— Что ж, — сказал Глеб. — Мы проиграли, но мы честно боролись. Пошли на лекцию.
Все задние места были, конечно, уже заняты, и пришлось нам рассаживаться впереди.
— А где Ирка Холодкова? — спросил Глеб.
Ирки не было. Мы вставали, вытягивали шеи, окликали — не было Ирки! Ну надо же! Сбежала! Вот ловкая!
— Прошу внимания! — сказала Елена Павловна, поднявшись на эстраду. — У нас в гостях...
— А потому что мы остолопы! — горячим шепотом объяснил Глеб. — Надо было небольшими группами действовать, а не бегать стадом!..
— ...Давайте поприветствуем нашего гостя! — закончила Елена Павловна.
Мы слегка поаплодировали. Гость, маленький, аккуратненький старичок с розовыми щечками и бородкой клинышком, неторопливо перебирал у стола бумажки, которые вынимал из красной толстенькой папки. Он подносил их близко к глазам и распределял на столе, как карточный пасьянс.
— Гарин, мы погибли! — сказал Глеб. — У него там записей на неделю.
Старичок разложил наконец свои бумажки и начал:
— Опера! Что такое опера, друзья мои? Опера — это синтетическое художественное произведение, о котором очень и очень хорошо сказал в свое время Глинка...
Он склонился над столом и двумя пальцами ловко выхватил нужную бумажку. Меня толкнули в спину. Это Маша Буракова просила передать записку Сереже Кузнецову.
Старичок ходил по эстраде, округло жестикулировал и даже простирал к нам руки, как бы призывая к соучастию в беседе. Я пыталась слушать, но меня усыплял монотонный, убаюкивающий голос и то, что большинство слов почему-то оканчивалось на «ической».
— Бизе продолжает линию классической, историко-романтической и особенно лирической оперы. Вслед за Мейербером и Гуно он достигает глубокой драматической... ической... рической...
Глаза сами собой закрывались. Бац! В шею мне шлепнулся мокрый комочек жеваной бумаги. Я брезгливо обтерла шею рукавом, встряхнулась, воинственно осмотрелась. Соболев и Харитонов играли в крестики-нолики. Юля Гафт довольно громко передавала через два ряда Верке Федоровой: «Д-8!», а Верка ей отвечала: «Д-8 убит!» Глеб Микаэльян жевал бумагу и взглядом выискивал новую жертву.
В зале стоял негромкий оживленный гул. Когда этот гул превышал допустимый предел, сбоку, со своего места у окна, поднималась Елена Павловна. Она стояла несколько секунд, молчаливо выражая свое осуждение. Гул стихал. Она садилась.
— ...Вместе с тем уже в раннем периоде творчества Визе проявляется стремление к демократической, реалистической... ической... нической...
— Посмотри на Буракову! — шепнула мне Танька.
Я посмотрела на Машу Буракову, но ничего особенного не заметила.
— А что?
— Смотри, как она уставилась на Кузнецова! Думаешь, зря она ему записку передала? Она в него влюблена!
Елена Павловна поднялась и на этот раз стояла довольно долго, потому что все были заняты своими делами и не замечали ее предупредительного знака. Елена подняла руку. Стало чуть-чуть тише. Елена опустила руку, но продолжала стоять. Это, кажется, относилось уже не к нам, а к лектору. По-моему, Елена давала ему понять, что пора закругляться. Однако лектор намека не понял.