В то трудное время все рабочие руки были на счету.
Марья Антоновна посоветовалась с Андреем Николаевичем, съездила в наробраз, и Кузьминишна восторжествовала. Теперь она была уже не просто матерью заведующей детским домом, а «завхозом». Новое пугающее слово, за которым скрывалось привычное и ясное — работа. И эта работа захватила ее целиком.
Шутка ли — в доме пятьдесят сирот. Правда, у некоторых нашлись родители, да какие они, где? Заберут ли ребят и когда? А поить-кормить надо…
Наконец-то после многих лет Кузьминишна почувствовала себя на высоте положения. Она была равноправной хозяйкой, отвечала за государственное добро, за общее дело.
Она сшила себе новый повойник, починила кофту, подружилась с воспитательницами. Помолодевшая, маленькая, гремя связкой ключей у пояса, как гроза, появлялась она то на кухне и следила, чтобы повариха не припрятала и не унесла пшена, то в спальнях, то наверху в своей каморке с громким названием «кастелянская».
Туда-то и пришли Андрей Николаевич с возмущенным Алешкой.
Но, прежде чем получить желанные полфунта гвоздей для обмена на будущий турник, им пришлось выдержать с Кузьминишной настоящий бой. Никак она не могла понять, для чего это девочкам (мальчишкам уж ладно), тощим, полуголодным девочкам кувыркаться под потолком и выделывать ногами разные кренделя, которые почему-то называются ХИС или ФИС культурой?
Тьфу, и слова-то не выговоришь!..
ОГОНЬКИ И ПЕПЕЛ
Но была у Кузьминишны одна затаенная и тревожная дума.
Раз и навсегда вросла в ее сердце любовь к одной из маленьких воспитанниц, Лене Евлаховой. А та оказалась теперь в стороне, Кузьминишна и видела-то ее редко. То уведут девочек полоть огород, то на какую-то «эскурсию»… То заберут всех в еще полупустые классы со сдвинутыми партами — раньше, давно, там была гостиная, кабинет барина и его приемная, запретная для Кузьминишны зона! Марья Антоновна занимается с ними, читает или спрашивает что-то, а они отвечают тонкими голосками…
К этим первым занятиям Кузьминишна относилась тоже с благоговением. И если удавалось встретить после них в коридоре Лену, она останавливала ее, гладила по стриженой голове и шептала:
— Учись, доченька, учись…
А вот Марья Антоновна никогда не была с Леной ласкова.
И тут начиналась та непонятная боль, которая мучила Кузьминишну. Она видела: Марья Антоновна, дочь, подчеркнуто ничем не выделяет Лену, даже строже с ней, хотя многих девочек зазывает к себе в комнату, расспрашивает, ласкает. Для Кузьминишны Лена была своей, ближе других, но показывать этого почему-то нельзя. Однажды Марья Антоновна, увидев, что Кузьминишна в присутствии других обнимает и целует Лену, пошла за старушкой наверх и сказала:
— Мама, очень прошу вас, не подчеркивайте своей любви именно к Евлаховой. Остальным девочкам это может быть обидно.
— Да я ж их всех, сиротинок, жалею! А Леночка — сама знаешь, мне кто.
— Знаю. И все же… Другие не должны чувствовать никакой разницы!
Конечно, Марья Антоновна была права, Кузьминишна понимала. Но это было не так легко и просто — отстранить от себя Лену. И теплое, родное слово «нянечка», которое так прижилось к Кузьминишне, она слышала теперь все реже. Как-то Марья Антоновна остановила Лену на лестнице в мезонин, куда та несла с другими девочками сдавать белье, отвела в сторону и спросила:
— Почему ты называешь Дарью Кузьминишну «нянечка»? Ведь у нее есть имя!
Марья Антоновна говорила сейчас вовсе не строго, даже весело, но глаза у нее были грустные.
— А она ведь нянечка мне?
— Не надо, девочка. Дарья Кузьминишна седая совсем, старенькая. Ты зови ее Дарья Кузьминишна. Хорошо?
— Хорошо, — прошептала Лена.
Она старалась понять, почему не надо, но не поняла. А спрашивать не решилась: Марьи Антоновны она боялась. И теперь очень редко, только когда никто не слышал, называла Кузьминишну по-прежнему.
Кузьминишна ничего не знала об этом коротком разговоре и по-своему объяснила, почему Лена стала ее чуждаться: наверное, чувствует, что она сама, подчиняясь дочери, отдалилась от нее. И это сознание тоже не давало покоя.
Кузьминишна утешала себя одним: Лена тихий и кроткий ребенок. Она — как воск, из нее что захочешь, то и вылепишь. И безграничное уважение и преклонение перед дочерью заставляли Кузьминишну верить, что в конце концов Марья Антоновна лучше знает, что надо, и Лена в надежных руках.
Могла быть и еще одна причина перемены Лениного отношения — Дина.
С тех пор как той сказали, что ее мать умерла и она останется здесь, в детдоме, Дина тоже резко переменилась. Куда девались ее бойкость, веселье… Молчаливая и сосредоточенная, она выполняла все, что требовали от воспитанников, но без прежнего задора. Марья Антоновна была к Дине особенно внимательна, но та не поддавалась, дичилась и ее. И еще Кузьминишна заметила: Дина по-детски остро, скрытно завидует Лене. Думает, наверное, что Лена здесь все-таки при своих. Она-то ведь знает, что Лена зовет Кузьминишну нянечкой не случайно, что та ей вроде родной!.. А сама Дина — одна. Может быть, и Лена, чтобы успокоить подружку, нарочно сторонится Кузьминишны? Кто их разгадает! Маленькие, маленькие, а сердчишки небось, как у взрослых, болят… И Кузьминишна при случае старалась обласкать Дину, уводила ее в мезонин, утешала. Но та была как ежик.
Только за Алешку умом и сердцем Кузьминишна была спокойна. К нему она начинала чувствовать даже что-то вроде уважения. Может быть, потому, что невольно вспоминались те страшные дни, когда она узнала его в Армавире. А может, и потому, что всегда видела его занятым делом.
Вот и сейчас…
Кузьминишна распахнула окно. Асфальтовая дорожка внизу была вся белая от солнца. Алешка шел от черного хода к сторожке, тащил ящик. Он был, видно, тяжелый, мальчик наклонялся, придерживая его на плече. Остановился, перекинул ящик на другое плечо и исчез в сторожке.
…Сегодня утром в спальню мальчиков пришла Марья Антоновна. Она спросила:
— Кто из вас умеет читать? Мне нужны пять человек. Будем разбирать книги, в доме сохранилась старая библиотека. Кто пойдет?
Алешка, хоть и читал еле-еле, вызвался сразу. В числе пяти оказался также Васька Федосеев. С ним у Алешки столкновений особенных не было, они как бы втихомолку приглядывались друг к другу. Мальчики толком не знали, что такое библиотека. Не слово привлекло их. Просто нашелся предлог, чтобы увильнуть от осточертевшей уборки и вообще что-то новое.
Кроме Алешки с Васькой, пошли трое: один — тихий, болезненный, щуривший золотушные глаза, второй — хитрый проныра, третий — добродушный весельчак, по прозвищу Кнопка.
Марья Антоновна привела ребят наверх, в мезонин. Там, за каморкой Кузьминишны, была маленькая, в четыре ступеньки, лестница и заклеенная старыми газетами дверь. Любопытные мальчишки давно уже заметили и безуспешно пробовали ее открыть.
Марья Антоновна повернула ключ. Пахнуло застоявшимся воздухом, пылью. Это была большая, не похожая на обычные комната, таких Алешка не видел нигде: все четыре стены были без окон, со сплошными, от пола до потолка, коричневыми полками. А потолок… Васька свистнул, задрав голову, Кнопка присел и дунул… Широкий столб падавшего с потолка света колыхнулся и заиграл разноцветной пылью, как радуга.
— Чудо-юдо! Гляди, дыра! — ахнул Васька.
Над остекленным потолком висело близкое голубое небо.
— Что, хорошо? — засмеялась Марья Антоновна.
Алешка во все глаза смотрел на полки. Некоторые были завешены пожелтевшими газетами, на других плотно друг к дружке стояли книги. Ух, сколько книг! Зачем? Да разве столько перечитаешь?
Марья Антоновна принесла откуда-то ладную, как игрушка, стремянку, забралась на нее.
— Ребята, половина книг уже разобрана. Остались вот эти полки. Часть мы передадим в районную библиотеку, остальные будем читать сами. Вслух. Ну-ка, Лопухов, принимай! Клади вон туда в угол, подстели газету, эти для нас. Иностранные — сюда! Растрепанные и без обложек — в ящик, потом в переплетную… Федосеев, помогай. Остальные идите к той полке, снимайте осторожно… Держи, Алеша!
Она передала ему толстую, перевязанную шнурком кипу книжек в крепких, литых переплетах с золотыми буквами.
— «Со-бра-ние со-чинений»! — присев, громко прочитал по складам Васька Федосеев. — Собрание. Я такие видел, у старика одного на толкучке.
— «Собрание»! Ты заглавное прочитай, кто сочинил! — фыркнул Кнопка.
— Граф Толстой. — Васька тыкал пальцем в золотые буквы. — Уй ты!
— У нас в Ростове Сенька Граф был, — мечтательно сказал золотушный подросток. — Прозвищем Граф, а фамилия Печенкин.
— Дурак! То прозвищем, а этот настоящий!
— Ну, ну, не ругаться. Вот эти журналы кладите на подоконник, хорошо?
— Гляди, с картинками! Уй ты, барыня на вате…
— А здесь конник! Я с картинками люблю!..
Алешка молчал. Он вспомнил вдруг найденную им когда-то в чулане у тети Фени газету, под названием «Заря». И еще вспомнил единственную читаную книжонку, которую принес ему как-то Иван Степанович. На ней было написано: «Приключения барона…» и длинное чудное слово. Читали книжонку они вместе: Иван Степанович, тетя Феня и Алешка. Там рассказывалось про одного долговязого брехуна. Алешка хватался за живот, кричал в восторге: «Вот врет-то! Ай, врет!..» Иван Степанович тоже звонко хохотал, а тетя Феня нагибалась и прыскала в фартук.
Алешка присел над огромной книгой в разукрашенной обложке. Шепотом прочел: «Жизнь животных» и непонятное слово «Брем». Открыл наугад — со страницы на него уставился диковинный заросший зверь…
Марья Антоновна с Васькой приволокли гору сплюснутых книжек, сложили на пол. Алешка, сбиваясь, торопился прочитать названия. Все были непонятные: «Мережковский», «Приложения к журналу „Нива“», «В. Соловьев, Хроника…», «Сочинения Загоскина»…
— Эй ты, грамотей, принимай!
Это кричал Васька, стоя, как великан, громадными ножищами на стремянке. Марья Антоновна куда-то вышла. Алешка подхватил новую стопку. Одна книга была в матерчатом переплете с завязками, вроде папки. Алешка повертел ее в руках — заглавия не было никакого.
— А ну, покажь! — Васька спрыгнул со стремянки, подошел, дернул из рук.
— Ты, не лапай! — разозлился Алешка.
— Молчи, цуцик.
Васька выхватил папку, рванул тесемки… Мгновенно изменилось его лицо: загорелись глаза, зыркнули по сторонам… Он проворно захлопнул папку, но Алешка успел разглядеть — внутри лежат толстые пачки денег.
— Дай сюда, — сказал резко. — Марье Антоновне показать.
— Не дам! Ты, что ли, нашел? — Васька, ощерившись, показал кулак. — Тш… Стихни! Поделим? — бросил неслышно, оглядываясь.
— Да ты что, очумел? — Алешка вцепился в папку, как клещ. — Отдай сейчас же!
— А раньше отдавал?
И, сильно толкнув его в грудь, Васька цапнул одну пачку, молниеносно сунул в карман… Не отпуская папки, Алешка подпрыгнул и что было сил боднул его головой в подбородок.
— Ура, братцы, драка! Ур-ра! — пронзительно заверещал подбежавший Кнопка. Мгновенье — и остальные мальчишки были рядом, а растерзанная папка валялась на полу. Разноцветным вихрем летели, сыпались из нее новенькие, хрустящие ассигнации.
— Уй ты, деньжищ! Ребята, хватай!
Мальчишки ловили их, ползали, подбирая, стараясь поймать больше. Один Алешка стоял в стороне и смотрел с молчаливым презрением. Сзади к увлеченным ребятам незаметно подошла Марья Антоновна.
— Это что за представление? Где взяли деньги?
— Тут, на полке! В папке, во! Целый клад, хо-хо!..
— Сейчас же сложить обратно!
Неохотно мальчишки стали совать в рваную папку смятые бумажки.
— Всё здесь? — строго спросила Марья Антоновна.
Алешка метнул угрожающий взгляд на Ваську. Тот, усмехнувшись, вытащил из кармана пачку и небрежно швырнул к остальным.
— А ты думал… что? — спросил язвительно, глядя в упор на Алешку.
— А я думал… ничего! — в тон ответил Алешка.
Марья Антоновна взяла одну ассигнацию, расправила.
— Теперь смотрите внимательно. Не узнаете?
Стриженые головы стукнулись лбами.
— Это же царские! Глядите, орел… И сам царь. Эх, дураки! Буржуйские, значит?..
Марья Антоновна усмехнулась:
— Где теперь их место, как по-вашему?
— В печке! — выпалил Алешка.
Она подошла к похожему на комод сооружению в углу между полками. За узорной решеткой чернело прокопченное нутро, — это был камин. Достала из кармана спички, протянула Алешке, бросая папку за решетку:
— Поджигай!
Завороженными глазами следили мальчишки, как язычок пламени лизнул папку, сжевал тесемки и вдруг выплеснулся со всех сторон. Запахло жженой бумагой.
— Вот и все, — сказала Марья Антоновна, когда почерневшие остатки, помигав огоньками, съежились и погасли. — Давайте продолжать разборку. Федосеев, принимай. Лопухов, неси эти словари в тот угол. Батюшки, ящик-то уже полон! Алешка, дотащишь его один в сторожку, в переплетную? Не тяжело?
— А мы вместе! — В один прыжок Васька был у ящика, легко приподнял его.
Вдвоем они выволокли ящик за дверь.
— Зубы-то целы? — усмехнулся Алешка.
— Целы! — Васька в улыбке показал их все. — А здорово ты меня лягнул! — и, протягивая широкую лапищу: — Дружить с тобой хочу! Давай пять?
— Согласен.
Алешка сильно тряхнул его руку.
ДИНА
Что же происходило с Диной? Почему она так переменилась и все не хотела смириться с тем, что теперь пристроена, на месте, имеет не только свои обязанности, но и свои права?
Дина была дочерью московского журналиста. Отец с матерью разошлись, девочка жила то с ним, то с ней. Отец владел многими восточными языками, в девятнадцатом году его послали переводчиком в Баку. Дочь он увез с собой, мать осталась в Саратове, на своей родине. А когда отец, участвуя в подавлении вспыхнувшего в Баку белогвардейского мятежа, погиб, товарищи его устроили девочку в приют (так назывались тогда по старой памяти детские воспитательные дома). Своевольная Дина вскоре убежала из приюта — решила пробираться к матери сама.
Дина не была приучена ни к размеренной жизни, ни к порядку. Отец мог читать ей поэмы Руставели, рассказывать про Иран и Турцию, но часто забывал накормить обедом и не замечал, что девочка грязна или оборванна. А Дине только того и надо было! В Баку она пропадала на базарах, дралась с мальчишками, забиралась в чужие сады и возвращалась исцарапанная, в синяках, но веселая и голодная, как молодой зверек.
Сбежав из приюта, Дина долго пробиралась и все-таки добралась до Владикавказа, потом до Армавира. Не так уж это удивительно было в те годы, мало ли таких же, как она, оборвышей скиталось по городам, переезжая из одного в другой на платформах, в ящиках под вагонами или на крышах поездов!
В Армавире Дина встретилась с Алешкой, Леной, Кузьминишной. Пристала к ним, полюбила. Но, как вольная пичуга, готова была в любую минуту сняться с места и опять пробираться, искать, ехать… Куда? Целью был Саратов: там жила мать. И вдруг стремиться стало некуда… Надо жить здесь, в этом доме. Учиться, работать, как сказала Марья Антоновна. Учиться — читать, писать, считать. Работать? Дина ничего не умела, не могла даже пришить пуговицу! Цепкими руками отвоевывая раньше право быть сытой или не замерзнуть, она могла, если понадобится, залезть с ходу в поезд, или, как в Армавире, караулить на базаре, стянуть плохо лежащий огурец, разыскать новый закут, если выгонят из цирка…
Теперь совсем другое. Дина увидела: таких, как она, много. Конечно, она и раньше встречалась с беспризорниками на том же базаре, на вокзалах, окраинах. Чаще это были конкуренты, реже — товарищи. Дина хорошо усвоила несложное правило: кто смел, тот и съел… В детдоме смелым быть ни к чему. Кто-то другой заботится, чтобы ты был сыт. Но этот другой требует, чтобы все занимались делом: девочки — шили, убирали, дежурили в спальне и в столовой, пололи этот проклятый огород; мальчишки таскали на кухню воду, работали в переплетной, или как там ее… сапожничали, клеили… И большинство, к Дининому удивлению, выполняет это требование — шьет, столярничает, клеит. Алешка тоже. Лена? Про нее что и говорить! Тихоня, маленькая, и, самое главное, по-другому все здесь для нее… Кузьминишна провожает ее каждый раз жалостными глазами, крестит, когда никто не видит. А вот Дина видела, видела…