Было ясно. И, погомонив, припрыгивавшие, дующие на пальцы тройки разбежались по улице.
Лена, прижимая к груди переданный ей мешок, бежала с двумя уже знакомыми девушками с прядильной, подсобницами Тосей и Зоей. Зоя, постарше, сказала:
— Айда в подъезд! Отогреемся и пойдем.
Зашли в темный подъезд. Постояли, посмеялись, замерзли еще больше и начали обход. В первой квартире на звонок из-за двери слабый старушечий голос спросил:
— Кого?
— Граждане, мы из районной организации. Комсомольцы. По сбору утильсырья! — громко произнесла Зоя заготовленную фразу.
Лена с Тосей прибавили:
— Какие есть старые бутылки или галоши… Можно и трикотаж, если ненужный.
— Какой еще трикотаж? Носит вас нелегкая!
Но дверь открылась.
Передняя была темная, с обшарпанными обоями и вешалками у каждой двери; квартира, видно, попалась населенная. Старуха куда-то пропала, но скоро вернулась, таща полный фартук рваной обуви и треснувший духовой утюг.
— Касамольцы! — бубнила она, помогая запихивать в мешок обувь с утюгом. — Носы-то поморозили!
— Бабушка, а у других жильцов что есть? — спросила Зоя. — Очень вами благодарны.
— Другие жильцы у нас собаки. Дырки от бублика не дадут. Из бывших.
— Понимаем, — сказала Тося.
— А если их… как следует? — Лена потрясла мешком.
— Облают очень свободно, — сказала старуха.
Девушки вышли и полезли по лестнице наверх.
В следующей квартире им повезло: в коридор высыпало сразу человек двадцать домохозяек и ребятишек, причем некоторые оказались с их же фабрики, и наволокли столько хламу, что мешок моментально вспух.
— Во что ж дальше совать будем? — растерялась Зоя.
— Может, к бригадиру слетать? Ихняя тройка на той стороне. Еще мешков принесть? — предложила Тося.
— Айда. Тебя Ленкой звать? Беги, — сказала Зоя Лене.
— Бегу!
Лена вышла из квартиры, спустилась и побежала через улицу. Бригадира, черноглазого слесаря, она нашла в доме напротив, уже на третьем этаже. Он велел бежать обратно на фабрику и взять у Командирши мешков десять, не меньше.
— А не даст? Откуда у нее? — усомнилась Лена.
— Говорю, есть. В проходной для нас сложены…
Все оказалось точным. Командирша, строго глядя на Лену, перегородив на время своего отсутствия входную дверь табуреткой, вынесла из комнаты коменданта мешки, но спросила:
— На что десять? Может, скажешь еще пятнадцать?
— Давайте пятнадцать! — решила Лена. — Только как мы их обратно поволокем?
— Волочь грузовик будет. Неужто девки? А грузовик на что к площади выйдет?
Лена, скрутив мешки, убежала. Вернее, пошла с трудом, потому что пятнадцать мешков — это был большущий сверток. Мороз усиливался, но идти было жарко и весело. Позади грохотала ярко освещенная фабрика.
Тосю и Зою Лена нашла на лестничной площадке шестого этажа, перед грудой рваных галош, старых туфель, сломанных вилок, ножей и крышек от кастрюль. Теперь уже Тося отправилась с половиной мешков к бригадиру, а Зоя и Лена позвонили в предпоследнюю квартиру.
— Говори ты! — попросила Зоя. — Я аж охрипла. На четвертом этаже такая ведьма попалась, буржуйка проклятая! Вся комната в хрусталях, а тряпки рваной пожалела…
В тот вечер Лена вернулась в мансарду Веры Ефремовны поздно. Она тоже охрипла, но глаза блестели, щеки были яркие, как накрашенные, губы обветренные — на площади пришлось ждать, пока другие сборщики грузили свой утиль.
Дина с Верой Ефремовной были уже дома. Они лежали друг против друга на полу, на постланном от холода вытертом ковре, и занимались непонятным: как маленькие, сводили через копирку на бумажные полосы какие-то узоры из толстого альбома с золотым обрезом и необыкновенным названием: «Древние фрески и орнаменты среднеазиатских государств».
Лена, отряхивая заиндевевшую шубку, спросила:
— Что это вы на полу? Ой, мы сегодня всей фабрикой утиль собирали… Сколько квартир обошли, так интересно! Целый грузовик набрали, знаете?
— Картошка там на керосинке, она горячая, — скат зала Дина, переползая к альбому. — И кабачковая икра. Ленка, ты нам, пожалуйста, не мешай. У нас с Верой Ефремовной потрясающие перспективы…
Вера Ефремовна ничего не сказала. Встала, вытащила из кармана своей старой жакетки три сморщенные ватрушки, положила возле керосинки и улеглась на ковер снова, вытянув худые ноги в зашитых через край, вылезавших из стоптанных туфель чулках.
Удивительный она была человек, эта Вера Ефремовна!
Когда Дина в тот вечер, больше месяца назад, привела к ней в мансарду Лену с набитой «хурдами-мурдами» корзинкой, она не только не удивилась ее вселению, а встретила так, точно они давным-давно жили вместе. Конечно, кое-что про Лену Вера Ефремовна уже слышала от Дины. О большем же она и не расспрашивала. Совершенно спокойно, вспоминая про реставрацию какого-то памятника, извлекла из чемодана старый плед, подушку-думку и даже как будто не обратила на Лену особого внимания. Наверное, поэтому та и почувствовала себя сразу свободно, по-домашнему…
— Вера Ефремовна, — сказала Дина, — мы увлекаемся. Из Туркмении уже заехали в Бухару.
— Да. Знаете (Вера Ефремовна была с Диной по-прежнему на «вы»), если бы я имела свою мастерскую или, положим, приличную комнату, я расписала бы одну стену под бухарский ковер, другую — в персидских узорах, и так далее… Обожаю восточное искусство! А вообще я предпочла бы жить в гостинице.
Лена, жуя картошку, с любопытством смотрела на их склоненные головы, только они почему-то двоились в глазах…
— Ну, а вы, — снова обратилась Вера Ефремовна к Дине. — Если бы вы, положим, вышли замуж, завели семью и получили от Моссовета ордер на роскошную квартиру, что бы вы сделали? Леночка, послушайте!
— Во-первых, я никогда не выйду замуж, — сердито ответила Дина. — Брак — это устаревшая форма отношений.
— Отношений к чему? — живо спросила Лена.
— Не «к чему», а «между кем». Между мужчиной и женщиной, разумеется. Любовь должна быть свободной, целеустремленной, способной на все! А брак — проза и накладывает цепи.
— Вы так думаете? — с интересом сказала Вера Ефремовна. — А откуда это вам известно?
— Не обо мне речь! — смутилась и еще больше рассердилась Дина. — Что касается меня, то я вообще не верю в любовь, особенно взаимную. Все это чепуха и сплошные фантазии. Тургеневщина… Ленка, что это с тобой?
— Ой, — ответила Лена. — Мне так жарко, прямо задыхаюсь… И в горле почему-то болит.
— Поздравляю! — Дина вскочила на ноги, швыряя на пол копирку. — Да ты же вся горячая, как печка! Открой глотку, скажи «а». Так и есть, совершенная киноварь. Нас же с Верой Ефремовной командируют для ответственной консультации на большой фарфоровый завод, а она заболела! Горе мое, ну скажи, скажи на милость, куда же я тебя теперь дену?..
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Таким образом, Лена переселилась опять к Кузьминишне с Марьей Антоновной, на Остоженку.
Вернее, сама Марья Антоновна почти насильно увезла ее к себе. Дина с Верой Ефремовной действительно должны были уехать по поручению горкома на небольшой фарфоровый заводик где-то под Рыбинском, помочь местным художникам освоить роспись посуды для Туркмении.
Никакой особенной болезни у Лены не оказалось, простая ангина. И пролежала она в постели, устроенной из чемоданов, кресла и перины Кузьминишны, всего четыря дня, закутанная, мокрая от липового чая (Кузьминишна лечила им все болезни), получив впервые в жизни «листок нетрудоспособности» из районной амбулатории.
Кузьминишна приняла Лену, как мать принимает свое потерянное, и возвращенное дитя: безмолвно, радостно и потрясенно, держа крепко, точно боясь потерять снова.
После многих лет снова услышала Лена затерявшееся в раннем детстве памятное словечко:
— Нишкни, доченька, звездочка моя! Уж я тебя, дай срок, выхожу… Так с нами и будешь теперь жить, Машенька сказала. В тесноте, да не в обиде!
Старушка счастлива была без меры, что Лена опять с ними. Что Марья Антоновна без каких-либо просьб или страдальческих взглядов с ее стороны привезла Лену, и как только та перестала сипеть, расспрашивала по вечерам с неподдельным интересом обо всем: об отъезде Стахеевых и их письме, о Катиной маме с ребятишками, о прядильной и подвале с камерой, даже о Матвее Яковлевиче Карпухине.
И Лена рассказывала с удовольствием, без стеснения.
Ее трогало, радовало внимание Марьи Антоновны. Лена не могла, да и не пыталась понять, чем оно вызвано, что изменило их еще недавно сухие отношения. Не тем же, что с отъездом Стахеевых с нее быстро слетел внешний лоск и видимость благополучия? Нет, конечно, были какие-то более глубокие, внутренние причины…
А то, чего Лена в душе отчаянно боялась, из-за чего с таким упорством отказывалась сначала покинуть мансарду Веры Ефремовны, твердя: «Нет, ни за что, я лучше опять туда, к Катиной маме, перееду, лучше туда…», то есть встречи с Алешкой, то эта встреча прошла так просто и неприметно, что Лена даже растерялась.
Первые четыре дня, пока она лежала, Алешка не заходил к ним вовсе. Нарочно или случайно, напросился сам или был послан, но он провел эти четыре дня за Москвой, в агитпоходе.
А потом, когда похудевшая и подурневшая Лена вышла, пошатываясь, в их большой заставленный коридор, они встретились с Алешкой возле двери в ванную.
Лена схватилась за стену. Ей казалось, сейчас произойдет что-то ужасное. Алешка же совершенно спокойно, даже глядя ей в глаза, спросил:
— Хворала? Теперь прошло?
— Хворала… — прошептала Лена, облизывая сухие губы.
— Ты, если что понадобится, скажи, — проговорил Алешка. — Я ведь всегда время выберу.
— Хорошо, — сказала Лена.
И больше ничего.
Они разошлись каждый за своим делом. Лена сквозь туманное пятно видела его удалявшиеся, немного сутулые плечи, тонкую крепкую шею.
Алешка у своей двери обернулся, но только чтобы снять и почистить ватник — в руке у него была щетка, он мочил ее в ванной. Почистив, тотчас ушел и плотно затворил за собой дверь.
Лена не могла обманывать себя: Алешка не притворялся, он же не умел делать этого никогда; он просто перестал быть к ней неравнодушным! Иначе не предложил бы так, от всего сердца, свою помощь, а самое главное — не смог бы так ясно, без малейшего изменения в лице, так прямо смотреть в ее унылые глаза.
Смогла ли бы она сама, если б случай столкнул ее с Всеволодом, не меняясь, спокойно посмотреть на него? Нет, не смогла бы. Значит, он не был ей безразличен до конца? А она сама, значит, безразлична Алешке совсем?
Для Лены это было ударом. Неожиданным и тем более болезненным. Даже в дни увлечения Всеволодом, даже после той ссоры с Алешкой она не переставала верить, как в самое ценное, в его к ней любовь. И вот ее не стало…
Почему же Алешка разлюбил ее? И разлюбил ли? А если да, то за что? За то, что чуть не променяла его на Всеволода с подленькой, пустой душой? За то, что изменилась сама, отдалилась, забыла, сблизилась с чуждыми людьми? Разве можно за это разлюбить совсем, если любишь по-настоящему?
Лена, пожалуй, слишком привыкла к тому, что Алешка связан с ней очень прочными нитями. Она подсознательно угадывала раньше свою власть над ним, силу своего обаяния, цельность его чувства. Сейчас, как это ни горько было, поняла: власть, обаяние — пустые слова, существующие только с любовью. Кончилась любовь — пропало и обаяние! Так неужели она кончилась?
А Алешка и сам не знал, что с ним происходит. Что-то изменилось у него в душе по отношению к Лене после той страшной ссоры.
Впервые за много времени он вдруг спросил себя: а ведь Лена ничуть не лучше других девушек, хотя бы с их завода? (Раньше такая мысль просто не приходила ему в голову.) Она не красивее многих, менее ярка, занимательна, остроумна, более обыденна и наивна иногда… до глупости.
На Алешку вдруг, как после длительного сна или нездоровья — ссора с Леной довольно долго держала его в таком состоянии, — напал безудержный аппетит к жизни.
Началось с затеи с мотоциклом. И — дальше больше — перекинулось на все. Алешка видел, возвращаясь с завода, разноцветные афиши кинобоевиков — и ему хотелось толкаться у кассы, забиться в темный зал, замереть перед головокружительными похождениями какой-нибудь дивы… Бежал, наскоро перекусив сваренным Кузьминишной борщом или кашей, на рабфак — и пьянел от гула аудиторий, шума отодвигаемых парт. Начинались уроки — Алешка слушал их жадно. Кончались занятия — он не спешил домой. Вместе с веселой оравой рабфаковцев допоздна толкался в коридорах, шатался по улицам, горячо спорил, кричал, пел.
В редкие свободные дни Алешка отправлялся с заводскими ребятами на лыжные вылазки — Лену он не позвал ни разу — и дурел от снега, солнца, воздуха, голубых обрывов Воробьевки, стремительных полетов с них прямо на речной лед, в овраг, к черту в тартарары…
Так и жили они один возле другого, Алеша и Лена.
Не друзья и не враги. Не близкие и не посторонние. Не обиженные и не утешенные. Каждый сам по себе.
* * *
Весь день за городом валил снег. К вечеру стихло, будто кто сдул нависшие ватные облака. Выплыло солнце — розовое, довольное, хоть и холодное. И напоследок расцветило все: мохнатые, отяжелевшие ветки осин, пуховики на елях, похожие на сахарные головы пни, искристо-белые поляны.
Группа лыжников завода «Красный пролетарий» возвращалась из пробега. Шли цепочкой, по целине. За плечами болтались опустевшие мешки на лямках — попутно разнесли по ближним деревенькам свежие газеты. Девчат было четверо, парней втрое больше.
Алешка с Васей шли в голове цепочки. Лыжи скользили с шелестом — вжик! вжик! — взметывали пушистые фонтанчики. Свернули к оврагу. Где-то здесь надо было пересечь его, чтобы скорей выйти к окружной железной дороге, а оттуда к заводу. Васька крикнул:
— Братцы, последний привал!
Мигом утоптали снег, наволокли хворосту. Парень из мехцеха, бывший красноармеец, разжег искусно сложенный костер, по лесу пополз горьковато-сладкий дымок. Еды никакой уже не было, нашлась у кого-то в мешке ржаная краюха, ее разделили и дружно прикончили. А потом просто посидели, отвязав лыжи, на корточках у огня, грея руки, покуривая.
Возле Алешки сидела тоненькая девчушка из инструментального в большой мохнатой ушанке. Она одна, в отличие от товарок в стоптанных валенках, раздобыла себе где-то огромные, как лодки, пьексы со смешными закорючками-носами. Сейчас по очереди протягивала их к горящим веткам, пьексы сразу начинали дымиться и даже шипеть.
— Удобно в таких? — спросил Алешка.
— А как же! Велики только очень. — Девчушка с сожалением похлопала красными, как лапы у гусенка, ладошками. — А у тебя ноги не мерзнут? (Алешка был просто в старых, подвязанных веревками ботинках).
— Нет, я газетой внутри обернул.
— Отморозишь пальцы, тогда узнаешь… Мне эти пьексы старший брат дал. Он у себя на базе теперь в горнолыжники тренируется!
Девушка эта всю дорогу смущала Алешку. Он видел: намеренно, не скрывая, она старается идти к нему ближе. Когда заносили в последний сельсовет газеты, помогла ему, а не Ваське, например, разгрузить мешок. На обеденном привале положила Алешке кашу в свою миску — сам он, конечно, забыл взять из дома… Не было в этом ничего назойливого, неприятного. Наоборот. Румяное курносое лицо было такое бесхитростно-открытое, трогательное. И темная, как просяное зернышко, родинка на подбородке, когда девушка говорила, так забавно двигалась… Алешка и в заводе несколько раз сталкивался с этой девушкой у столовой, в проходной, возле библиотеки. И заговаривала она с ним всегда о таком, точно угадывала наперед, что ему интересно. О прочитанной книжке, о том, трудно ли учиться на рабфаке, — откуда только знала?
Вот и теперь сказала, чуть пришепетывая:
— А тебе ведь не в общежитие ворочаться. Значит, лучше от окружной на трамвай сесть. — Видно, слышала, что он не живет больше там.
— Я в душевую забегу помыться.
— Ой же, простынешь после!
Кто-то прокричал зычно:
— Подъе-ом!
Все повскакали, бросились подвязывать лыжи.
— Я тебе свои рукавицы дам, хочешь? — предложила девушка. — У меня руки смотри какие горячие!..
— А ты чего это хромаешь? — спросил Алешка.
— Пятку стерла. — Она и вправду ступала одной пьексой косо, неуклюже. — Уроды эти шлепают.