— Прекратить безобразие! — раздраженно сказал офицер. — К ночи закончить эту линию. Проследите, чтобы к арестованным никто из населения не подходил. За нарушение — стрелять.
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
Залп хлестнул тишину и пронесся над степью.
Алешка прислушался. Отсюда, из разрушенного сарая, участок, где рыли окопы, был виден хорошо. Костры горели, вспугивая притаившуюся ночь. Срубленные яблони белыми ветками хватались за землю, за ними двигались тени работавших. Нарастающий гул шел от города, в нем тонули отдельные выстрелы.
— Слышишь? — шепнула Дина, пробираясь к Алешке и держась за свисавшую балку.
— А то нет?
Лена, прижавшись щекой к вздрагивающему бревну, лежала на земле. Весь этот страшный день они просидели здесь, в сараюшке, следя за арестованными, среди которых девочка утром с радостью и ужасом узнала Кузьминишну. Алешка иногда убегал куда-то, наказывая «наружу не вылезать, чтоб ни одна собака не видела», возвращался, снова убегал. Притащил охапку прелой кукурузной соломы, несколько печеных картофелин. А к вечеру, когда арестантов почему-то стали охранять строже, началось «это»: гул, отблески, раскаты…
Новый залп качнул землю. Оранжевая вспышка зажгла небо, погасила костры у окопов. Потянуло дымом, горящей травой. Алешка насторожился. Как кошка, бесшумно перебежал к двери. Кто-то осторожно, но уверенно шел к сараю.
— Иван Степанович, вы?
— Я.
Когда снова ахнул и рассыпался орудийный раскат и порозовело в щелях крыши небо, Лена увидела — в сарае стоит незнакомый мужчина.
— Сидите, молодцы? — спросил он спокойно, даже весело. — Сколько вас тут? Трое? — Он притянул упиравшуюся Лену. — А это чья? Та, что бабку свою искала? Ничего, скоро свидитесь. Эх ты, зяблик!
Лена недоверчиво слушала его.
— Зачем там стреляют? — жарко зашептала Дина. — В городе стреляют? Зачем?
— Надо, значит. Вы не бойтесь, далеко это, сюда не достанет. В город все равно теперь не попасть.
Лена смотрела на пришедшего во все глаза. Она уже видела его где-то. Давно, но видела! Где, где?
— Оно, конечно, подальше бы вам быть, ребятишки, по домам, у кого они есть. Да что поделаешь? В горячее время растете… — Голос у мужчины стал мягче, и Лена вдруг отчетливо вспомнила: это же тот, со шрамом, из их купе, когда они ехали с мамой и Игорьком!
— Теперь уже настоящее военное положение? — снова жарко зашептала Дина. — Алешка говорит, наступают сюда. Кто, красные, да?
— Красные. Здесь окопы роют, а они с другой стороны от реки, в обход. Слышишь, где жарят? — Мужчина засмеялся и щелкнул Дину по голове.
Вспышки над городом замелькали чаще. Но гул выстрелов заглушал растущий шум в окопах. Мужчина подвел Алешку к двери, нагнулся, заговорил очень тихо. Мальчик сосредоточенно слушал.
Яркая вспышка осветила сарай, сваленные ржавые обручи, ворох соломы… Мужчина сказал еще что-то, обнял Алешку и исчез.
— Слушай… Как ее звать, бабку твою? — позвал мальчик Лену.
— Нянечку? Дарья Кузьминишна. А зачем?
Быстрые шаги прошуршали в ответ. Дина перебежала сарай, подтянулась к единственному окошку.
— Куда он?
— Не знаю.
Помогая друг другу, девочки вскарабкались по свисавшей балке, высунули в окошко головы. Костры у окопов догорали. В их неверном свете стало видно: от сарая пробирается по полю маленькая темная фигура.
Алешка шел не спеша. Когда законченные ряды окопов остались позади, он спрыгнул, пробежал по пахнущему черноземом дну, вылез и пошел напрямик, не скрываясь. Уже видны были и арестанты, и стерегущая их охрана. Два конвойных обрубали лопатами сучья яблони и бросали их в костер.
— Дядечки! — Алешка вдруг опустился на землю. — Милые, пособите!
Конвойный прищурился в темноту:
— Пищит там кто?
— Дядечки, это я!
Алешка подполз к костру. Сырые ветки, разбрасывая завитой дым, чернели на углях и не разгорались.
— Ты откуда взялся?
Подбирая отлетевшие головешки и швыряя их в костер, Алешка шептал:
— Я разожгу, сейчас разожгу! Давайте щепок сухих принесу?
— Пошел прочь, не до щепок…
— Да я же… У меня же тут бабка старая, так, ни за что забратая. Видали, ее прикладом огрели, когда старший утром приходил? Дядечки, давайте я разожгу…
— Пошел прочь! Слыхал приказ? Кто к арестованным подойдет — стрелять.
— Вы не бойтесь, не подойду я… А в городе, в городе чего! Войска из казарм угоняют. От самого вокзала аж до табачной фабрики все бегут! Красные с реки подходят…
— Будет трепать-то…
— Лопни мои глаза! Вот, слушайте.
Далекий удар снова зажег небо, и снова близко подошла насторожившаяся ночь. Конвойный присел у огня, второй, тоскливо оглянувшись, сказал:
— Эх, бросить бы все да к дому! Видал, что делается? Баб окопы рыть согнали, а сами тикают.
Тогда Алешка, хватая его за сапоги, быстро заговорил:
— Дядечка, миленький, пожалейте! Я тут обожду, пусть бабка моя к костру прибежит. Дарья Кузьминишна ее звать, такая седая… За что, дядечка? Старая она, за нас тревожится…
— Кликни ее, что ли… — морщась, сказал конвойный. — Пока начальник на тот край пошел.
Припав к земле, Алешка следил, как отделившийся конвойный, придавливая навороченные комья, грузно шел к окопам. В них по-прежнему, распрямляясь и нагибаясь, шевелились тени.
Пламя костра лизнуло небо, кусок дерна, ствол яблони… Кузьминишна бежала, схватившись за грудь. Алешка бросился ей навстречу.
— Бабушка, здесь я. И Ленка твоя…
— Боже ж мой, парнишка чей-то!
— Ленка тут, недалеко. Сюда иди, бабушка!
Трясущимися руками Кузьминишна обхватила его.
— Ты-то кто, сыночек?
— Молчи, вроде я внук твой… Потом все скажу, цела твоя Ленка.
Они встали за костром. Поглядывая на конвойного, Алешка быстро и тихо говорил:
— Ты не бойся, Ленка вон там, видишь сараюшку? Мы ее не бросим. Ты наготове будь: если вас распускать станут, туда беги. А сама… — Он зашептал: — Видала, в окопах арестанты роют, от вас отдельные? Их цепью стерегут, видала? И женщина с ними, платком повязана… Да ты ж ее знаешь — Федосья Андревна, тетя Феня из госпиталя…
— Знаю, видала. Глазам не поверила, царица небесная…
— «Царица, царица»! Ей шепнуть надо: выручать их будут, ракетой сигнал зажгут. Ракетой, поняла?
— Какой ракетой, голубчик ты мой?
— Свет зажгут и выстрелят. От конвоя отбивать их будут, понимаешь? Пусть тогда в город к водокачке бегут…
— Спаси тебя Христос, сыночек! Еж ли смогу, все, как сказал, сделаю. Молчи, поняла я. Сам-то не обманешь? Не бросишь девчонку?
— Сказал же!
Затихшие вспышки опять заплясали над городом. Конвойный встал. Вскинув винтовку, крикнул:
— Будет, набалакались! Шагай отсюда, малец, живо!
Кузьминишна выпрямилась, перекрестила Алешку и, не оборачиваясь, пошла к окопам. Алешка нырнул в темноту. Ветер дунул в костер, пошевелил горящие сучья, метнул к небу языки пламени.
В сарае было темно и тихо. Алешка подвинул висящую на петле дверь, пролез в нее, весело спросил:
— Где вы там? Эк, схоронились!
— Тебя дожидаем. Завел и бросил, а еще товарищ! — отозвалась откуда-то сверху Дина.
— Обе, что ли, под крышу залезли?
— Конечно, залезли. В соломе дырку разобрали, за тобой смотрели. Куда бегал?
— Туда, где вас не было. Теперь ждите. Как палить начнут, и бабка ее прибежит. Только чтоб не визжать! Ну-ка, где вы? Я к вам полезу…
Зашуршала, осыпаясь, соломенная труха. Нащупав протянутую Динину руку, Алешка взобрался под крышу. Девочки, пригнув головы, сидели на балке. Алешка уселся тоже. Лена тронула его:
— Правда, прибежит?
— Кто, бабка? Сказано — жди.
Но за сараем было тихо. Даже похожий на ворчание грома гул замер. Трое слушали и ждали. Разобранная в соломе дыра бледнела — короткая весенняя ночь была на исходе.
— Погоди… — Алешка ловко спрыгнул вниз. — Идут сюда?
Он подкрался к двери. Кто-то, часто дыша, скреб ее пальцами, отодвигал… В щель просунулась чья-то рука, темная голова…
— Сыночек, здесь вы? Убегла я…
Алешка впустил Кузьминишну.
— Убегла. Что будет, и не знаю!
— А… сказала?
— Господи, страху натерпелась! Сыночек, родимый, как стали мы рыть, я боком, боком, к тем. Не подпускают, стерегут их, да я уж Федосье Андревне шумнула. Она меня первая заметила… Все передала, как велел. Там всполохнулись чего-то, главный пришел, костры землей приказал тушить, нас в город гнать. Вот я ползком, ползком и убегла. Господи, Леночка-то где?
— Здесь, за мной иди.
Хрустнувшее бревно с треском поползло вниз. Легкая тень отделилась от него, Кузьминишна подхватила ее.
— Молчи, никшни, Леночка, я это!
И почти сразу недалеко от сарая защелкали выстрелы. Алешка кинулся к двери.
— Не ходи, сынок, там теперь такое пойдет, не пущу! — Кузьминишна, не выпуская Лены, загородила ему дорогу.
— Надо мне, пусти!
— Да подстрелят же!
Сильной рукой она оттаскивала его от двери. В сарае быстро светлело. Обвалившаяся балка подминала железные обручи. Дина стояла на них, приплясывая от возбуждения.
— Ой, чего там из дыры видно! Пожар большой-большущий в самой середке города, где цирк. А у окопов охранники, как все равно блохи скачут, бегу-ут все!
Свист, похожий на звук царапнувшего по стеклу ножа, прорезал воздух, в сарай шлепнулась пуля. Кузьминишна толкнула Лену с Алешкой к стене, крикнула Дине: «Ложись, ложись ты!» — и, закрывая телом всех троих, упала на колени.
Пулеметный стук рассыпался справа, его перебил удар, острые вспышки опять замелькали под крышей.
— Вы тут ждите, а я в город побегу. — Алешка отполз от стены.
— Бога побойся! Себя не жалеешь — мать свою пожалей!
— Нету у меня матери, убили ее!..
— Сыночек…
Но он, скользнув за дверь, уже исчез из сарая.
Необычайной силы и совсем близкий удар ахнул над степью. И — еще далекие — чьи-то радостные крики, победный гул…
Кузьминишна смело поднялась с колен. Яркие отблески озарили ее просветленное лицо.
— Родимые, да приходите ж скорей, освободите! Жизни, жизни новой люди хотят! Порядка… Правды! Свои же вы, родимые! Приходите!..
Глава вторая
ПРИСТАНЬ
РАССВЕТ
К середине мая, поддержанные населением окрестных станиц и хуторов, войска Красной Армии окончательно освободили Кубань. Остатки разбитых частей генерала Деникина в панике бежали в Крым. По всей Кубани прочно установилась Советская власть.
Ясным весенним утром на привокзальной площади Армавира, пострадавшей от последних боев, начался субботник по ее расчистке. Каменные дома с выбитыми стеклами были завалены грудами кирпича и штукатурки. Многие деревянные постройки сгорели за время пожара целиком. Но черные, обуглившиеся бревна еще лежали возле печей и труб.
Жители вышли работать семьями. На площадь пригнали подводы. К ним подносили кирпичи, железный лом. У подвод распоряжались красноармейцы, сортировали кирпич. Мутная, прогретая солнцем пыль висела над площадью.
Кузьминишна с группой работниц табачной фабрики помогала разбирать обвалившийся угол дома. Ведрами, бадейками или просто мешками они ссыпали осколки кирпичей и штукатурки в растущую среди площади кучу. На ней ковырялись ребятишки, между ними — Дина с Леной.
— Гляди, опять цельный! — крикнула Дина, гордо поднимая с одной стороны белый, с другой дочерна закопченный кирпич.
— Вовсе не целый, а треснутый, — с завистью сказала Лена. — А у меня черепушки одни…
Набив подол, она с трудом высыпала их в корзину.
— Доченьки! — позвала Кузьминишна.
Дина положила кирпич, погрозила подскочившему к нему мальчишке: «Мой, не тронь!» — и побежала к ней. Лена тоже.
— Последнее ведро стащить пособите, умаялась. После водицы принесите да умойтесь. Ребят нынче кормить посулились.
На площадь, громыхая, въезжала походная кухня с подпрыгивавшими котелками.
— Мы, нянечка, так. — Лена протянула грязные, заскорузлые ладошки. — Мы чистые!
— Знаю, какие чистые. С того края беритесь!
Девочки схватились за ведро, Кузьминишна подобрала охапку щепок, взялась тоже. Они отволокли ведро к груде обломков. Потом Кузьминишна вытащила из-под опрокинутого ящика жестяную банку с бечевкой вместо ручки, и Дина с Леной, помахивая ею, побежали к водокачке.
У крана толпился народ. Вода лилась изогнутой блестящей струей, ее цедили в кружки, подбирали горстями, ловили ртом… Дина протиснулась, сунула банку. Белый от пыли подросток замахнулся на нее бутылкой, но Дина все-таки набрала воды.
— Ленка, иди напейся! Где застряла?
Лена не откликнулась. Она стояла на засыпанной шлаком тропинке и неотрывно смотрела куда-то. Дина подбежала, пихнула ее кулаком:
— Глухая? Раздадут кашу, ходи тогда голодная!
— Санитарный, — тихо сказал Лена. — Санитарный поезд!
К водокачке близко подходили запасные пути. На них стояло несколько вагонов. Они были необычны: выкрашены ярко-зеленой краской, со сверкающими заплатами на крышах. Из окон выглядывали подвесные белые койки…
Девушка в красной косынке, напевая, мыла в тамбуре ближнего вагона пол. Вторая, забравшись на табуретку, протирала на стене большой красный крест.
— Девчоночки! — крикнула девушка в косынке. — Водицы мне, миленькие, не смените? Уф, взмокла!
Дина поставила банку, перебежала по шпалам, встала, задрав голову. Лена подошла ближе.
— Уф, взмокла, жарища чертова! — Девушка выплеснула грязную воду, протянула Дине ведро.
— Это у вас… санитарный? — спросила Лена, тронув поручень.
— Санитарный. «Эх, яблочко, да куды котишься…» — во весь голос запела девушка.
— Экая ты горластая! — засмеялась вторая, с табуретки. — Ладно, Андрей Николаевич в город поехал.
— Андрей Николаевич петь никогда не запрещает. Что же вы, девчоночки?
Дина с ведром в руке уставилась на висящий в тамбуре плакат: по розовой горе среди частокола пробиралось белое чудовище на мохнатых ножках.
— Ой, что это?
— А это, любушка, вошь. Вошка тифозная, небось знаешь? Слетаешь за водой-то или я сама?
— А вы откуда?
— Мы, любушка, дальние. Из Москвы.
Тогда, шепнув Лене: «Стой здесь!» — Дина вихрем помчалась к водокачке. Расталкивая сбившихся у крана людей, деловито объясняла:
— Мне с поезда велели. Вон, санитарный! Дайте набрать, они дальние, из Москвы!
Расплескивая ведро, она припустила обратно, а Лена все не сводила глаз с красного креста. Дина втащила ведро на подножку, крикнула:
— Бежим к бабушке, наедимся и после опять сюда!
— Погоди! — Лена мотнула головой, вскарабкалась тоже на ступеньку. — Моя мама с братиком на таком санитарном уехали… — проговорила громко. — Мама моя с братиком! И пропали…
— Мама твоя? — Девушка отжала тряпку, внимательно посмотрела на нее. — Ну, это, видать, не с нашим. Мы из Москвы. Сами-то здешние?
— Здешние, здешние! — заторопилась Дина. — С бабушкой ее живем. Она теперь на табачке сторожихой работает, а раньше в госпитале…
Подскакивая, она старалась разглядеть сразу и надпись на плакате, и что-то внутри вагона.
— Написано: «Во-ши — раз-носчики тифа. Бо-ритесь с во-шами!» — прочитала, тыча пальцем.
— Не вошами, а вшами, — строго поправила девушка. — Ты грамоте училась?
— Меня папка, пока живой был, учил. А моя мама в городе Саратове… Ух, кроватей сколько! Зачем та крест моет?
— Вы, девчоночки, сюда не лазьте, эти вагоны под раненых готовим, скоро подвозить начнут.
— И те под раненых?
— Те под ребят беспризорных. «Эх, яблочко, да ку-ды…» — И девушка снова замахала тряпкой.
Дина спрыгнула с подножки, стащила Лену, подхватила банку. Обе зашагали обратно к площади. Лена на ходу оборачивалась.
Минут пять спустя они уже стояли рядом с Кузьминишной в длинной, выстроившейся у походной кухни очереди, среди серых от пыли людей с плошками и мисками в руках. Над кухней струился еле видный в полуденном зное пар. Азартно выстукивая черенком ложки по банке и облизываясь, Дина громко говорила: