Я побежал надевать новые ботинки и пока надевал, даже и не вспомнил, зачем к врачу идти именно в новых, а всё думал про свой будущий золотой зуб. Как я буду идти по улице, всем улыбаться, а солнышко так и блестит, так и играет на моём золотом зубе…
Думал-думал, думал-думал и вдруг призадумался и подумал, что вообще-то ну день, ну другой — а потом мне всё это надоест. Я иногда люблю вперёд посмотреть. Скоро мне всё это надоест, а зуб-то всё равно никуда не денется, со мной будет. К тому же, раз человек родился с простыми белыми зубами, то пусть так и живёт — ничего плохого в этом нет.
Надел я новые ботинки, вышел к маме и сказал:
— Мне золотой зуб ни к чему. Никуда я не пойду.
Мама как замашет руками:
— Нет, пойдёшь!
— Нет, не пойду. Зачем мне такой зуб?
— Как?! Как зачем?! Да ты цены ему не знаешь. Ты ещё глупый и не понимаешь ничего. Ты меня ещё благодарить будешь. Мало ли что в жизни случится. Будешь постарше — поймёшь.
— Не хочу я его вставлять. Не буду, — сказал я.
— Будешь, будешь, будешь… — сказала мама. — Одевайся. Пошли.
И я пошёл. Раз, второй, третий… И мне вставили золотой зуб…
… Два урока я сидел тихо, потом к Генке подошёл.
— У тебя что есть? — спрашиваю.
— Ничего нет, — говорит Генка.
— Эх ты… — сказал я.
— Есть, есть, — сказал Генка. — У меня ёж живой есть.
— Эх ты! — говорю. — А у меня зуб золотой!
— Не ври.
— Не вру.
— Врёшь!
— И не вру. На, смотри.
И раскрыл рот.
— У него зуб золотой! — заорал Генка.
Все сбежались. Весь класс. Я раскрыл рот, я улыбался, я крутил головой в разные стороны. Меня прямо задавили. И все хохочут. А я стою гордый, необыкновенный, один на всю школу. А они хохочут. По партам даже стали прыгать. Чуть доску не сорвали. Убегут. Прибегут.
— А ну, открой рот, — говорят. — Пошире, пошире, — и хохочут.
Генка хохотал так, что его в медпункт увели.
На следующей переменке стали из других классов приходить. На меня смотреть. И все просили раскрыть рот. Потом я из своего коридора ушёл. Пошёл этажом ниже. Рот раскрывать не просят, но шушукаются все.
На уроке все сидели плохо. На доску не смотрели. На меня смотрели.
— В чём дело? — сказал учитель. — Что это вы все на него смотрите?
— У него… ха-ха-ха, зуб… ха-ха-ха, золотой! Вот… ха-ха!
— Это правда, а? — спрашивает меня учитель.
— Ох, — сказал я. — Ну конечно, правда…
— Сделай пять стоечек на одной руке! — крикнула Надька Клякса.
— Он тебе зачем? — спрашивает учитель.
— Он мне ещё пригодится, — говорю.
— Это как же?
— Да вот так.
— Ну, например?
— Ну… например, — сказал я, — например… ну… вот…
— Что «вот»?
— Ничего.
— Ты с ним что сделаешь?
— Я с ним сделаю вот что, — сказал я.
— Что?
— Я его сначала… вырву…
— Та-ак…
— Потом возьму и… в общем, так…
— Что «так»?
— Так и есть так. И всё.
— Стоит вырывать, — сказал учитель. — Зачем тогда вставлять?
— Нет, нет! — обозлился я. — Я его… продам!
— Да ну?
— Обязательно.
— И купишь — что?!
— Хоть что! — крикнул я.
Я чуть не заревел. Я думал, он серьёзно. Прямо описать нельзя, что творилось в классе.
Я пришёл домой и сказал маме:
— Пошли.
— Куда?
— К врачу. Этот зуб вырывать.
— Ни за что, — твёрдо сказала мама. — Ты жизни не знаешь.
— Знаю, — сказал я.
— Ты мне ещё спасибо скажешь!
Я не стал с ней спорить, лёг на диван, задрал ноги и сказал:
— Помогать тебе не буду, учиться не буду… и есть тоже не буду. Всё.
И только тогда она повела меня к врачу.
— Бедный ты бедный, — сказала мама.
— Нет, я не бедный.
— Бедный, потому что глупый, — сказала мама.
— Нет, не глупый я.
Я знал, что я не глупый. Я не хвастаюсь. Я сам сделал в подарок школе модель экскаватора. А глупые люди экскаваторы не делают.
Отойди от моей лошади
Был, знаете ли, один такой случай.
В нашем городе, в Ленинграде.
Можно даже сказать… в моём районе.
В школе, где я учусь.
На третьем этаже.
Даже в моем классе, если уж вам так хочется знать.
Между прочим, со мной.
Хотя, по правде говоря, я здесь ни при чём, не виноват. Это, я думаю, с самого начала ясно.
Всё произошло на уроке рисования.
Мы всегда на этом уроке оленя рисовали или белого медведя. Срисовывали с картинки. Мне это здо?рово надоело. Честно. Я так об этом и сказал нашей новой учительнице.
Просто прелесть что за учительница.
Сразу согласилась, что-нибудь другое нарисовать. Молодая, а понимает.
— Не тюленя! Не медведя! — закричали все.
— А что? — спросила она. — Что именно?
— А именно вот что! — крикнул я. — Про что мечтаем, то и нарисуем.
И она опять согласилась.
Я же вам говорю, что она совершенно исключительная учительница.
Сначала я нарисовал ракету и себя в ней. Но у неё куда-то хвост загнулся, и я решил вернуться на землю. В общем, слетал.
Потом я нарисовал себя с новой хоккейной клюшкой.
Потом килограмм винограду.
Потом ещё полкило.
Потом вспомнил про лето и нарисовал лошадь, себя и Тимку.
Потом я нарисовал, будто я говорю: «Отойди от моей лошади!»
— Зачем же? — спросил Тимка.
— Низачем, — сказал я. — Сам не можешь сообразить, что ли? Ты будешь рыцарь пеший, а я рыцарь конный. Конный, понимаешь?
И я нарисовал себя на лошади, а Тимку без лошади, и ещё я нарисовал себе и ему щит и меч.
Жаркое было времечко.
Потом я забыл нарисовать ему шлем и закричал на весь класс:
— Эй, рыцарь, где ты потерял свой шлем?!
Все зашумели, а учительница сказала:
— Что? Что случилось?
— Ничего! — закричал я. — Пока ничего! Эй, Тимка! Подними забрало!
И я быстренько нарисовал ему шлем.
Потом Тимка стал капризничать, и мне пришлось нарисовать ему лошадь.
— Эй-гого! — закричал я на весь класс Тимкиным голосом. — Алёшка! (Алёшка — это я.) Иду на тебя!
— Берегись, ничтожество! — крикнул я и нарисовал, как я размахиваю мечом и мчусь на Тимку.
— Не по правилам! — закричал Тимка.
— По правилам! — закричал я.
— Умри, несчастный! — кричит Тимка.
— Ещё не известно кто! — кричу я.
Наши кони бесстрашно и быстро мчатся навстречу друг другу.
— Бенц! — кричу я и рублю Тимку изо всех сил мечом по голове — Бенц-те-ре-ренц!
— Ур-ра! — кричит Тимка Его шлем крепок, как сталь. Как чугун.
— Бенц! Та-та!
— Умри, подлый рыцарь!
— Ещё не хватало!
— Эй-го-го!
Тимка падает! Ур-ра! Его конь ранен.
— Сдавайся! — кричу я. — Мелкий подлый враг! Задняя нога лягушки! Трусливый заяц! Пустой горшок! Двоечник! Клякса!
— Алёша Петров!
— Ржавая кошка!
— Алёша Петров!!
— Дырявый холодильник!
— Алёша Петров!!!
— Я тебе не Алёша! Я рыцарь, мрак на твою голову, синяя мочалка!
— Алёша Петров?! Что здесь происходит?
— Что? — спросил я и поднял голову.
И увидел вот что весь класс забрался на парты вокруг меня и смотрел, как я расправляюсь с этим наглым рыцаришкой.
А потом все стали айкать и ойкать и прыгать с парт вниз, и тогда я наконец увидел нашу учительницу, совсем красную, и других учителей, и завуча, и директора, и медсестру, и нянечку, и всех-всех…
А про то, как я был в кабинете у директора, и про всякое такое мне неохота рассказывать.
Теперь все говорят, что я урок сорвал.
Говорят, что подвёл новую молодую учительницу. Такая славная, просто не верится, что я мог это сделать.
Просто я не нахожу объяснения таким словам.
Похоже, что это какая-то глупость и ошибка.
Совершенно уверен.
Вы, я думаю, тоже. А?
Озарена весёлым треском
Мне подарили фотоаппарат.
Завтра я куплю себе плёнку и сфотографирую памятник Александру Сергеевичу Пушкину в саду.
Плёнку я проявлю, отпечатаю снимки, разложу их на столе и буду смотреть.
Я буду смотреть и смотреть и вдруг унижу, что сам я сижу в саду на скамеечке, против памятника великому поэту. Против памятника Александру Сергеевичу Пушкину.
Я буду долго глядеть на него, и он вдруг сойдёт вниз, погуляет немножко по саду, а потом подойдёт к моей скамейке и скажет:
— Прошу извинить меня, я не помешаю?
— Ой, что вы, что вы! — воскликну я. — Пожалуйста!
Я посмотрю сбоку на его добрые, грустные глаза, не удержусь и произнесу, волнуясь:
— А я вас знаю, Александр Сергеевич. Вы — великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.
— Ах, — очнётся он. — Откуда ты меня знаешь?
— Что за вопрос?! — воскликну я. — Ну что за вопрос?!
— Да, да, верно, — скажет он, сообразив. — Я позабыл совсем, я о своём думал.
— Вот так встреча! — скажу я.
— «Мороз и солнце, день чудесный», знаешь? — вдруг спросит он.
— Конечно, — скажу я. — «Ещё ты дремлешь, друг прелестный», правильно?
— Правильно, — скажет он. — А как дальше?
И я стану читать ему дальше: «Пора, красавица, проснись…»
Я буду читать, смущаясь и краснея, но с выражением, как и надо, а потом вдруг покраснею ещё больше, оттого что вспомню: несколько строчек в конце я вовсе не знаю, и раньше не знал, не выучил, и мне поставили за это в школе три с минусом.
— Дальше я не знаю, — скажу я печально.
— Как же так, как же так? — расстроится Александр Сергеевич. — «Вся комната янтарным блеском…»
— «Озарена весёлым треском», — чуточку вспомню я.
— Мальчик! Как же это можно — озарить весёлым треском? Там же точка после «озарена». Что же это получается?
Он вздохнёт тяжело, поднимется со скамейки, пойдёт, пойдёт… И снова я увижу, что он памятник.
— Александр Сергеевич! — закричу я. — Куда же вы?! Я не буду больше! Не буду! Я хотел пригласить вас в зоосад. Там белые медведи! Я хотел вас познакомить с Женькой Кисейкиным, моим другом! Я хотел…
Я буду звать его долго — и всё зря: он не шелохнётся.
И я увижу себя вовсе не в саду, а дома, за столом, перед фотографиями.
Не буду я завтра покупать плёнку. Ну её совсем!
Пропади она пропадом.
Пойду-ка и выучу сперва всё это замечательное стихотворение.
Великий талант
Кто никогда не играл на флейте, не знает, что это такое. На переменке ко мне подошёл староста Глеб.
— Ну, как флейта? — спросил он.
— Какая флейта? — удивился я.
— Поигрываешь помаленьку, а?
— Отстань, — сказал я. — Ни на чём я не поигрываю. Я её и в глаза не видел.
— Плохо дело, — сказал Глеб. — Пора научиться.
— Это ещё зачем?
— Пора, пора, — сказал Глеб. — Учись.
— Не буду, — сказал я.
— Слушай, — сказал Глеб. — Я тебе не нянька. Ты пионер?
— Пионер.
— Учишься хорошо?
— Ну, хорошо… ничего учусь.
— Маме помогаешь?
— Когда как. В общем, вроде помогаю.
— Ну, вот видишь, а на флейте не играешь. Учись, учись, пора.
И убежал.
Я подумал, может, и правда пора. Ну что у нас за староста! Подойдёт к тебе, поговорит, и вроде всё ясно.
После уроков Глеб сказал:
— Зайди ко мне вечерком, у меня там есть кой-какие флейты, — и добавил: — Ты, наверное, думаешь, зачем это всё. Так вот: шестой «а» посадил берёзку, шестой «в» сделал модель корабля, шестой «б» ещё чего-то — у каждого своё, а у нас будет симфонический оркестр. Все тридцать человек на чём-нибудь играют. Надо что-то непохожее. Необыкновенное. Учись на флейте, через три дня концерт.
— А когда репетиция? — спросил я.
— Боюсь, не успеем, — сказал Глеб. — Мы сразу. Не бойся. Ты у нас великий талант. Вот это будет сюрприз. Все ахнут. Ну, привет!
И убежал.
Три дня я ходил сам не свой. Ни с кем ни о чём не говорил. Глеб сказал, что это тайна. Тайна и сюрприз. В день концерта Глеб повесил на школе афишу. Все были поражены.
Глеб назначил сбор музыкантов без пяти семь.
Когда я с флейтой пришёл в школу, народу в зале было полно. Глеб встретил меня в раздевалке.
— Ну, как дела? — спросил он.
— Ничего у меня не выходит, — сказал я. — Хочу сыграть одно, а получается другое. Лучше мне сегодня не выступать.
— Не глупи, — сказал Глеб. — Класс хочешь подвести? И так всего семь человек пришло, а ты восьмой. В музыке это называется октет. Я так и скажу: «Выступает октет шестого «г» класса». Пошли.
Мы прошли за кулисы. На сцене было темно.
— Они уже здесь, — сказал Глеб и в темноте провёл меня. — Вынь флейту. Занавес откроют в полной темноте, потом зажгут свет, и все ахнут.
Занавес открыли, Глеб дал сигнал, свет ярко вспыхнул, зал ахнул. Я огляделся вокруг — на сцене нас было трое: Алик Зуев с барабаном, я с флейтой и Глеб с какой-то палочкой. Когда в зале стало тихо, Глеб сказал:
— Симфоническое трио шестого «г» класса. Римский Корсаков «Снегурочка». Дирижирует Глеб Луковкин. Играй, — шепнул он мне.
Алька ударил в барабан.
— Что играть? — шепнул я Глебу.
— «Снегурочку», — шепнул он, размахивая руками.
— Я не знаю, — шепнул я.
— Ну, и зря, — зашептал Глеб. — Играй.
Я заиграл.
Вот что был хохот. Все в зале прямо катались со смеху. Алик Зуев хотел убежать. Я замолчал.
— Всё хорошо, — зашептал мне Глеб, удерживая Альку. — Играй.
— Не буду, — зашипел я.
Глеб перестал махать рукой (другой он держал Альку) и объявил публике:
— Лермонтов. «Бородино». Прочтёт Алёша Петров.
И я начал читать «Бородино».
Я здо?рово читал. С выражением. Иногда Алька подыгрывал мне на барабане, и получалась полная картина сражения.
Мне хлопали минут десять.
— Ты великий талант, — сказал мне Глеб, когда мы с концерта шли домой. — Ты должен всех научить так читать. Весь класс. Мы дадим концерт. Прочтём хором какое-нибудь стихотворение. Все ахнут. Приходи завтра вечером. Это дело надо обдумать.
Господь бог, чёрт или акробат
Рано утром кто-то прошёл по стене нашего дома снизу вверх.
Ещё вчера было холодно, но потом потеплело, иней на стенах дома стал белым, и по нему чёрным по белому шла цепочка следов человеческих ног. Хорошо ещё, что это произошло во дворе, а не снаружи, — иначе смотреть на следы сбежалась бы вся улица.
— Чертовщина какая-то, — мрачно сказал управхоз Андрейцев, глядя вверх. — Никому ни слова, — сердито добавил он публике, — сами должны разобраться.
— Как ни говори, а что-то выше нас есть, — вздохнула бабушка в платке крест-накрест.
— Замолчите! — цыкнул побледневший Андрейцев.
Все заволновались.
— Акробат, — сказала бабушка Павлова из двадцать седьмой квартиры. — Это акробаты. Это они умеют так ходить. По стенкам.
В этот момент восьмиклассник Сенька утащил меня в подворотню.
— Ты, конечно, ещё дурачок, — сказал он мне, — дурачок, потому что учишься всего-навсего в пятом классе, но кое-что я попытаюсь тебе объяснить. Эти следы оставил не бог и не чёрт, а человек.
— Не ври, — сказал я, хотя я отлично знал, что бога нет и что чёрта тоже нет.
Сенька не обратил на это никакого внимания.
— Напряги свой скудный умишко, — сказал он. — Дом и земля составляют прямой угол. Мы — люди — составляем с землёй тоже прямой угол. Если лечь на землю и упереться ногами в дом, то мы составим прямой угол с домом. Дальше, — продолжал он, — если долго так лежать, то силой человеческого разума можно убедить себя, что земля — это дом, а дом — это земля, а убедив себя в этом, легко преодолеть земное притяжение и пойти по стене дома снизу вверх. Понятно?
Но я не успел ответить, — человек десять народу, с управхозом Андрейцевым во главе, гуськом вошли в подворотню и направились к двери домовой конторы.
— Будет собрание! — крикнул Мишка Зайцев. — Насчёт следов!
Я не очень-то этому поверил. Какое ещё там собрание, когда все люди на работе, но на всякий случай мы с ребятами тоже направились в домовую контору. Вся эта история нам очень нравилась: какой-то необыкновенный человек или существо прогуливалось ночью по стене нашего дома. Здо?рово ведь! Соседние мальчишки, наверное, лопнут от зависти.