Мы заглянули в домовую контору и увидели, что вокруг Андрейцев а сидят: бабушка в платке крест-накрест, бабушка Павлова, которая говорила про акробата, длинный бухгалтер, юрист в очках, паспортистка, дворник и милиционер.
— Собрание считаю открытым, — сказал Андрейцев.
Все заволновались и стали готовиться к выступлениям. Андрейцев вышел к нам и сказал:
— Ребята, кто из вас знает, кто из жильцов дома сейчас дома?
— Профессор из девятой квартиры и дедушка Кирюша! — сказал Мишка Зайцев, который всё знал.
— Сбегай, чтобы пришли на собрание, — сказал Андрейцев.
Мишка убежал, а мы стали слушать, что будет дальше.
— Наше дело такое, — сказал милиционер, — на одном месте не стоим. Может, я пошёл в один конец, а он в момент и шмыгнул…
— Простите, кто «он»? — спросил юрист.
— Он! — вскрикнула бабушка в платке крест-накрест. — Он!!
— Ужас, — сказала паспортистка.
Длинный бухгалтер возмутился.
— Стыдно, — сказал он, — очень стыдно в наше время верить во всякое такое.
— Я с вами совершенно согласен насчёт времени, — сказал юрист, — но факты, факты! Следы-то есть.
— Ужас, — сказала паспортистка.
— Когда мы были в цирке… — начала бабушка Павлова, но в этот момент прибежал Мишка Зайцев и сообщил, что профессор уже идёт, а дедушка Кирюша тоже сейчас идёт, только дочинит куклу соседской девочке.
Все мы очень любили дедушку Кирюшу. Он был пенсионер, но дома не сидел, всё с нами что-нибудь делал. То хоккейную клюшку поможет починить, то объяснит трудную задачку, всякие штуки нам из дерева вырезал, корабли, яхты.
— Теперь вы, Пескова, — сказал Андрейцев дворничихе.
— В эту ночь дежурила я, — сказала она, — ничего такого не заметила. В час ночи, как положено, закрыла ворота. Всё.
— Он, — убеждённо сказала бабушка в платке крест-накрест. — Невидимый дух, без тела.
Пришёл профессор. Мишка Зайцев успел ему всё рассказать. Все замолчали и стали смотреть на профессора.
— Бога нет, — заявил профессор. — Это просто какая-то тайна природы. Ничего страшного. Люди не всё ещё успели разгадать. Проблемы снежного человека, доисторических ископаемых животных…
Выступление профессора нам понравилось, мы готовы были слушать его и дальше, но тут пришёл дедушка Кирюша, поздоровался со всеми и сказал, что это он, это он гулял ночью по стене нашего дома.
Что тут сделалось!
Бабушка «крест-накрест» тихонько легла на пол.
Милиционер дунул в свисток.
Паспортистка захохотала.
— Зачем? Зачем вы это сделали?! — закричал управхоз Андрейцев.
— Да уж так, — сказал дедушка Кирюша, — уж такой я человек, люблю разные шутки и загадки.
— Вы врёте, — сказал бухгалтер, — человек не может так.
— Нет, я не вру, — сказал дедушка Кирюша, — это я гулял по стене. А вы думаете, господь бог? Нет, это я гулял.
— Прошу извинить меня, — сказал профессор, — любопытно узнать: как, каким образом?
— Ножками, профессор, ножками, — сказал дедушка Кирюша. — А ножки я изготовил сам. Взял две лыжные палки и на каждую надел по туфле. Следы, если вы заметили, товарищ Андрейцев, идут рядом с лестничными окнами. А окна, позволю я вам заметить, не закрыты, хотя уже зима, товарищ Андрейцев. Я напомнил вам об этом, но вы сказали, что окна закрыты. Вы сказали неправду. Именно из окон высовывался я…
— Ах! — снова закричал управхоз Андрейцев. — Зачем же вы это сделали, а?!
— Как сонные мухи вы тут все, — сказал дедушка Кирюша. — Прямо даже не знал, как вас расшевелить. В нашем доме сплошной застой. Ребята вон вроде беспризорных…
— Это безобразие, — сказал юрист, — вы хотели смутить покой жильцов дома.
— Недостойный поступок, — сказал Андрейцев. — Чрезвычайно недостойный…
Но дедушка Кирюша вдруг исчез. Как? Куда? Никто не заметил.
— Где он? — спросил Андрейцев.
— Сгинул, — зашептала бабушка в платке крест-накрест. — И не видать его. Дух. Без тела. В нашем доме живёт.
— Пошли, — сказал Мишка Зайцев, — чего-то неинтересно.
Мы выскочили во двор.
Во дворе уже полно было ребят из соседних домов, все стояли задрав голову, а по стене шла чёрная цепочка следов человеческих ног.
Это будет сюрприз
Завтра все посходят с ума.
Все будут очень неспокойны.
Я не уверен, но скорее всего, что так.
Все будут тыкать пальцами в телевизор и говорить:
«Нет, вы только подумайте», или: «Бывает же такое», или: «Чей это необыкновенный мальчик?»
Не все ведь знают, чей.
Всех охватит необыкновенное волнение.
Я, честно говоря, это очень подозреваю.
Будут показывать — меня.
Пять дней назад я приехал в деревню к бабушке и дедушке. С папой и с мамой.
Ну, сначала вещи разобрали, устроились и сели пить чай. Бабушка и дедушка всё время протягивали руки через стол и гладили меня по голове. А я сидел, чай не пил, не ел ничего, болтал ногами и всё думал, когда же начнётся новая жизнь. Вот ведь глупо, уже приехал, а вроде и не приехал, просто сижу дома и ничего из нового не делаю. А они долго чай пили, будто первый раз в жизни, смеялись чего-то и всё меня гладили. Совсем я извёлся.
Я как угорелый из дома выскочил, когда они своим чаем напились. А кругом травка растёт, деревья, небо синее, жарища, красота, прелесть и простор. Я взял и… как побегу по дороге, просто так, изо всех сил. Потом остановился и стал дышать: дых-дых, дых-дых.
И вдруг вижу: что-то в кустах желтеется. Ни на кого не похожее, что-то жёлтенькое. Желтоволосенькое и желтопузенькое. А ведь что это — и не отгадать. Я взял камушек и бросил туда.
Жёлтенькое завертелось, затилитилькало, забумкало, заыхкало и ка-ак выпрыгнет. А я ка-ак побегу. А жёлтенькое ка-ак припустит за мной, как заорёт:
— Алёшка!
А я бегу.
А оно:
— Алёшка!
А я быстрей.
А оно топочет и кричит:
— Алёшка! Не убегай!
Удивительно знакомый голос. Остановился я… дых-дых, дых-дых. Тыща чертей! Да ведь это же рыжий Тимка.
— Здоро?во, Алёшка! — закричал он.
— Привет, Тимка! — заорал я.
— Вот я рад, что ты приехал! — крикнул он.
— А я… не можешь себе представить! — кричу я.
— Ты куда бежишь так быстро? — спросил он.
— Да на речку купаться, — сказал я.
— Ну, бежим вместе, — сказал он.
И мы побежали. Бежим и беседуем.
— Я тебя ещё час назад в окно видел, — говорит Тимка.
— Я своих устраивал, — говорю я.
— Чего твои тебя так по голове гладили? — спрашивает он.
— У меня причёска кривая, — сказал я.
— А ты чего в меня камень бросил?
— Я думал, это пень. А ты чего там сидел?
— Я гусеницу дрессировал. Кусачую.
— А окунь клюёт или нет?
— Ещё бы.
— А ты весь рыжий.
— А ты сам… синий.
— Красота.
— Красотища!
И мы прямо свалились в речку.
Сначала мы плавали. Потом кувыркались в воде. Потом топились и спасались. Потом я прыгнул с нырялки солдатиком. Потом просто так. Потом бочком. Потом опять просто так. Потом рыбкой. Потом самолётиком. Реактивненьким. Потом Тимка научил меня нырять чемоданчиком. А я его — драндулетиком. Потом мы спели песню. А потом Тимка сказал:
— Помнишь, кто такой Пушок? Бежим к нему!
— Бис! Браво! — закричал я, потому что сразу всё вспомнил, и мы побежали.
Я бежал и думал про Пушка. Как же это я сразу про него не вспомнил, про этого телёночка, про маленького бычка? Мы с ним в прошлом году здо?рово подружились. Он за мной как ручной ходил. Целыми днями. Он, наверное, подрос теперь и меня не помнит.
— Вон, — сказал Тимка на бегу. — Видишь дом с красной крышей? Это новая удоеэлектричница. Там коров доют.
— Эх ты, Тима, — сказал я. — Надо говорить электроудоительница.
— Пусть так, — сказал Тимка. — Когда мы до неё… до этой добежим, я тебе глаза закрою и поведу за эту… ну, как её… Пушок там пасётся.
Мы добежали до этой электроудойницы, Тимка велел мне закрыть глаза и повёл куда-то за руку.
Я пять раз чуть не упал и один раз упал, Тимка сердился и говорил, что я как слепой, а потом сказал:
— Ну, я побежал. А то он меня не любит. Интересно, узнаете вы друг друга? Открывай глаза на раз-два-три. — И убежал.
— Раз-два-три! — крикнул Тимка тихо-тихо, будто с другого конца земли.
Я открыл глаза и… удивился. Никаких коров здесь вообще не было. Стоял только один бык, огромный бычище, как паровоз.
Он смотрел на меня, а я на него, он на меня, а я опять на него, а потом он как посмотрит на меня странным образом и как побежит на меня, фырча.
У-ух как я дунул бежать по полю! А он за мной. Фырчит. Ногами землю роет.
— Караул! — закричал Тимка. — Он Алёшку хочет заесть!
А я бегу-бегу, бегу-бегу и… упал. Покатился. А бык — топ-топ-топ. Тимка «караул» кричит. А я закрыл глаза. Всё. Прощай, мама. Сейчас ка-ак…
И вдруг кто-то так нежно-нежно лизнул меня по лицу. Мокро-мокро. Шершаво-шершаво. Как губкой. Тепло-тепло. Открыл я один глаз и вижу — этот здоровый бык меня облизывает. Голова огромная, рога…
Открыл я потихонечку второй глаз и вижу — ну конечно, это же Пушок, та же мордочка с белым пятном, те же глазки…
— Пушок, — сказал я. — Пушечка! Пушиночка!
А он меня лижет. Узнал, игрун этакий.
Я встал с земли, а со всех сторон к нам люди бегут, с палками, с граблями, ещё с чем-то, рыжий Тимка плачет, все шумят.
Все до нас не добежали, остановились и не подходят.
— Мальчик, — сказал мне какой-то человек в очках. — Стойте смирно. Сейчас мы вас спасём.
А Тимка плачет перед очкастым:
— Товарищ новый зоотехник, я не нарочно, они же знакомы.
— Молчать! — сказал очкастый. — Никому не двигаться!
— О-о-о! Будет тебе, Тимофей! — заголосила какая-то тётенька на Тимку.
И вдруг я увидел, что к нам идёт дедушка Парфёныч, колхозный сторож.
— Дедушка Парфёныч! — закричал я. — Здоро?во!
— Здоро?во, Лексей, — сказал он. — Приехал, значит, погостить?
— Приехал, значит, — говорю я.
— Как мамаша, папаша? Здоровы?
— Как нельзя лучше, — говорю.
— Ну, привет им.
— А вам от них.
— А им ещё раз и низкий поклон.
— А они вам тоже кланяются, — говорю.
— Между прочим, — сказал всем очкастый. — Вы заметили? Бык не трогает ребёнка.
— Да-да, — сказал кто-то. — Очень похоже, что это так.
— А чего вы собрались? — говорит Парфёныч. — Не успел мальчик приехать, а вы уже. Что он, съест вашего быка, что ли? Он, можно сказать, год травы не видел, этот мальчик.
— Товарищи, — сказал очкастый. — Пойдёмте все обратно. Картина ясна.
И все стали расходиться.
Пушок ещё раз лизнул меня, а я ещё раз похлопал его по мордочке с белым пятном. И мы побежали с Тимкой срезать мне удочку.
И тут-то всё и началось.
Когда я уже спать лёг, к нам пришёл очкастый зоотехник и сказал:
— Нам необходим ваш ребёнок. На полчасика.
— Что он уже успел натворить? — спросила мама.
— Ребёнок хороший, — сказал очкастый. — Ничем таким не отличается. Дело в другом. Племенной бык Пушок не принимает пищу. Нам его через три дня на сельхозвыставку в Москву везти, а он пищу не принимает, может исхудать до размеров обычной тёлки. А ваш ребёнок с ним друзья.
— Вот как, — сказала мама. — Первый раз слышу. — И велела мне идти и помочь очкастому.
Мы пришли в какой-то дом, там в чистой комнате стоял бедный Пушок и ничего не ел, просто отказывался принимать пищу. Ещё там стояли какие-то растерянные люди. Они ласково поглядели на меня и стали подталкивать к Пушку. А меня и не надо было подталкивать, я сам подошёл к нему и похлопал по мордочке с белым пятном. Пушок замычал и лизнул меня. Тогда я велел ему есть, и он стал есть. Потом он поел, всё съел, я дал ему конфетку, а все захлопали в ладоши.
А утром очкастый опять пришёл.
— Не ест? — спросила мама.
— Ни в какую, — сказал очкастый. — Что повезём? Что повезём в Москву?!
— Бедный человек, — сказала мама. — Ну что ж, возьмите ещё раз Алёшу.
Очкастый обрадовался как маленький и потащил меня к Пушку.
Мы его накормили, все честь по чести, и я побежал купаться.
Я нырнул, вынырнул, снова нырнул, опять вынырнул и вижу — плывёт очкастый в своих очках и кричит на всю речку:
— Плыви сюда, мальчик. Он гулять отказывается. Бодается. Я совсем обалдел. Что делать?
— Вам без меня крышка, — сказал я.
— Крышка нам, вот что, — согласился он.
Потом мы с Пушком гуляли.
Потом вечером я его кормил.
Потом утром кормил.
Потом снова гулял с ним.
А мне выписывали трудодни — так сказала бабушка.
Потом я снова его кормил.
И гулял.
И кормил.
А потом долго-долго с ним прощался, и его повезли на станцию, чтобы его потом в поезд посадить — и в Москву, на выставку.
И вдруг мы скоро видим — идут к нашему дому человек пятнадцать народу и очкастый, все потные и красные.
Бабушка, дедушка, папа, мама и я вышли к ним навстречу.
Очкастый сказал:
— Он не лезет в вагон. Отказывается. Хотел укусить начальника станции. Не хочет ехать в Москву. Моё дело — крышка.
Я сказал:
— Ну что ж, пойдёмте, я всё устрою.
— Да? — сказал очкастый. — Хитро! А если он потом жрать не станет или вагон сломает? Что мы покажем в Москве? Обычную тёлку?
Дедушка почесал бороду и сказал:
— По всему видать, вам без мальчика крышка.
— Да-да! — радостно закричал очкастый. — Крышка нам! Точно! Отпустите вашего мальчика в Москву! Дня на три. Колхоз будет вечно помнить о вас.
И все закивали и стали говорить, что иначе всем крышка.
И вот я в Москве.
Дома живу. Один. Как большой. Целый день за Пушком ухаживаю.
Завтра поведу его по сельхозвыставке. Держу это пока от всех в тайне.
Это будет сюрприз.
Когда меня покажут по телевизору.
Глупо как-то получилось
Я с той девчонкой и её братом ещё в сентябре познакомился, в пургу. Пурга была — трудно себе представить. Нелепое какое-то атмосферное явление. Вдруг пошёл снег, повалил среди бела дня, все на улице растерялись, замахали руками.
Действительно, жуткий был снег.
Все, правда, растерялись, только я один, наверное, обрадовался. Эгоизм, конечно, но что делать: люблю я зиму.
И вдруг… началось: дождь пошёл. Вот всегда так. Весь снег в дождь превратился, в жуткий дождину, а пурга не кончилась — куда там, дождяная такая получилась пурга. Дождь так и носился по улице, как ненормальный.
Я сразу весь вымок и в подворотню заскочил. Вот погодка, думаю, и всё из-за этой кисточки. Нам в классе велели такой рисунок сделать — наша школа через сто лет. Ну, как мы её себе представляем. Я понял, что тут без красок не обойтись, и пошёл за красками. Краски купил, а кисточек в магазине нет — пришлось на Невский ехать. Купил, конечно, а тут эта пурга и дождь.
Вот, думаю, погодка — убийственная. И вдруг вижу: заскакивают в подворотню ещё двое, мокрее всех, до ниточки промокли прямо. Ей лет десять, а ему лет восемь. Совсем птенцы, смех! Мне-то уж, слава богу, одиннадцать исполнилось, давно уже двенадцатый.
Она совсем промокла, насквозь, а он нет, хотя тоже здо?рово. На нём куртка спортивная была, непромокаемая. И вдруг он снял эту куртку и на неё надел. Она стала сердиться и не брать куртку, а он обозлился и заставил её надеть.
Мне их вдруг жалко стало, я даже хотел свой свитер снять, но не снял: всё равно ведь мокрый, а под ним майка и больше ничего. И тогда я взял и надел на него свою кепку, всё-таки теплее.
— Ты чего?! — закричал он. — Отстань!
— Ладно, ладно, — говорю. — Не ори. Голову простудишь.
Она вдруг сказала мне «спасибо» и ему велела сказать. Он сказал и покраснел. И я вдруг почувствовал, что и сам краснею глупо как-то, прямо даже не знаю отчего, и тогда я засунул руки в карманы и засвистел, надувая щёки.
— Не правда ли, очень сильный дождь? — сказала она.