Тогда Костя взобрался на ближний забор и сразу увидел всю площадь с темными пятнами здесь и там («Кровь!» — догадался он), женщину, которую несли на носилках к машине, а посреди площади шел человек в форме моряка и держал на руках девочку. Ее маленькие руки и ноги свешивались неподвижно и страшно, как у Федосьи. Моряк подошел ближе — Костя узнал Семенцова. Его обнаженная голова была кое-как перевязана, сквозь повязку проступала кровь.
Оглушительно скрипели немазаными колесами можары, возвращавшиеся с базара, мычали волы, немилосердно подгоняемые владельцами, во весь опор проскакал пограничник в зеленой фуражке со спущенным под подбородок ремешком… Вдруг со стороны горсовета (там на балконе находился громкоговоритель) донеслось: «Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза… Внимание!»
Костя побежал к горсовету. Милиция пропускала свободно, и там уже собралась толпа. Все смотрели на радиорупор. И вот раздался голос, звучавший напряженно, но резко и ровно. Он сообщил о вероломном нападении Гитлера на Советскую страну. Голос умолк, а люди словно еще чего-то ждали и не верили, что началась война.
В эту минуту на балконе горсовета появился полный пожилой человек с коротко стриженной седой головой. Это был секретарь горкома партии Аносов. В городе все его знали, потому что Аносов жил здесь давно: прежде был учителем, потом директором школы, потом его выдвинули на партийную работу. А старики еще помнили Аносова красным бойцом, дравшимся под командой Котовского с врагами молодой республики.
Аносов говорил просто, но умел находить нужные слова. И сейчас, обращаясь к жителям родного города, он нашел именно такие слова.
Костя слушал его, взволнованный и пристыженный. Этой весной Аносов присутствовал в школе на пионерском сборе, беседовал с ребятами, интересуясь, кто как учится. Спросил он и Костю, и Косте пришлось признаться, что по русскому письменному у него «пос». Он хотел объяснить, что преподавательница русского языка Зоя Павловна слишком строга к нему, но что он исправится… Аносов мягко улыбнулся и покачал головой. Потому и было теперь Косте стыдно.
Но опять мысль о войне вытеснила из его головы все другие мысли: «Разве это война? Прилетает самолет, перекрашенный под советский, стреляет в старую Федосью, в Борьку Познахирко, в девочку… Разбойники, вот они кто! Ладно, мы им покажем!» Костя выбрался из толпы и побежал домой.
Дома он увидел тетю Дашу и Епифана Кондратьевича Познахирко, которые несли на руках Федосью. Ее лицо было покрыто коричневым платком. Тетя Даша прошла мимо Кости, будто не заметила его, а может, и в самом деле не заметила. Она шла, как слепая, на ее лице горели красные пятна.
Федосью положили в кухне на ее деревянную кровать за печкой. Епифан Кондратьевич хотел что-то сказать, но не сказал, махнул рукой и вышел. Костя и тетя Даша остались одни.
2
События следовали одно за другим. По радио объявлена мобилизация и введено военное положение. Горсовет издал приказ о затемнении жилых домов и учреждений. Местный штаб противовоздушной обороны предложил рыть щели, укрытия, заготовлять песок и воду.
Весь маленький городишко был на ногах. Мальчики таскали в мешках и лукошках песок с берега, девушки наполняли бочки, кадки, ведра и прочую домашнюю посуду водой, мужчины рыли щели во дворах и закладывали отдушины в подвалах кирпичом и камнем, домохозяйки заклеивали стекла окон крест-накрест полосками бумаги.
Работы обнаружилось сразу столько, что Костя едва справлялся с ней. А ведь надо еще быть в курсе событий, знать, что случилось и что ожидается, наведаться к Борьке, у которого ногу раздуло бревном, повидать Славу, который весь день ходит как пришибленный. Костя даже накричал на него и обозвал «мокрой курицей». Знает ли он, что сказал Аносов? Все должны быть в строю. А он что делает? Уж не думает ли он держаться за маменькин подол или, чего доброго, прятаться вместе с девчонками в подвале? Костя, во всяком случае, не намерен прятаться.
Пока он помогал тете Даше заклеивать окна и делать светомаскировку, пока таскал песок и воду, в его беспокойной голове возник план, который он хотел предложить Славе и еще одному товарищу — Семе Шевелевичу. Но тут подъехали дроги гробовщика.
Дюжий толстый Данила Галаган, молдаванин, прежде арендовавший огороды за Казанкой, недавно сделался гробовщиком. Он слез с дрог, высморкался и спросил грубым голосом:
— Кого еще? Давай! — Будто за дровами приехал.
Тетя Даша успела вместе с соседками обмыть и переодеть Федосью. Ее положили в новенький гроб; Галаган наколотил гроб и отвез на кладбище. Костя и тетя Даша шли за гробом пешком. Люди останавливались, смотрели на них, старухи крестились и утирали глаза.
На кладбище могильщики еще только рыли могилу, пришлось ждать. Это были уже четвертые похороны сегодня. Потом тетя Даша и Костя простились с Федосьей, и гроб опустили в могилу. Никто ничего не говорил.
У Кости было нехорошо на душе. Все-таки он зря бранился с Федосьей. Еще нынче она звала его завтракать, а он не пошел. Если бы он послушался, может быть, ее и не убили бы.
С кладбища тетя Даша ушла в детский сад, которым заведовала, а Косте велела возвратиться домой. Но Костю мучила мысль о Федосье и не хотелось оставаться одному дома. Он отправился к Семе Шевелевичу.
Сема рыл щель во дворе. Выслушав предложение товарища пойти к Славе Шумилину, он снова взялся за лопату:
— Ладно, приду.
Славу Костя нашел осматривающим отцовскую лодку. Оказывается, он задумал смастерить мачту из запасного весла и парус из старой холстинковой шторы, которую разыскал в кладовой. Пользуясь общей сумятицей, отсутствием отца, он растянул ее на земле, прикидывая, выйдет из нее парус или нет.
Костя не стал критиковать затею товарища, как, вероятно, сделал бы в другое время, а тотчас потребовал ножницы, суровые нитки и толстую иглу и, вооружась ножницами, безжалостно принялся резать и кроить бедную холстинку.
Пока мальчики возились с парусом, явился Сема Шевелевич. Теперь Костя мог изложить свой план. Он заключался в том, чтобы установить наблюдательный пост на голубятне во дворе Познахирко или на крыше Славиного дома, откуда далеко видно море. Раз фашисты позволяют себе такие подлости, нужно быть начеку. В случае, если замечено будет что-нибудь подозрительное, немедля семафорить фонарем с цветными стеклами, которого у Кости еще нет, но который необходимо раздобыть.
План обсудили и приняли. Слава вызвался достать морской бинокль отца.
— А фонарь где взять? — спросил Сема.
Долго думали над этим и, ничего не придумав, решили подавать сигнал тревоги свистком футбольного судьи, который имелся у Семы. Один продолжительный свисток — замечено неизвестное судно, два коротких — самолет, три коротких — пожар. При трех коротких будить всех в доме.
Бросили жребий на спичках: кому какую стоять вахту. Косте выпало с полуночи до трех, Славе — с трех до шести, а первым — Семе Шевелевичу. Сема ушел домой, с тем чтобы вернуться, когда стемнеет. Костя и Слава остались вдвоем.
У них было еще много работы: смастерить шкоты из бельевой веревки, приладить парус к мачте, проверить подъем и спуск паруса. Но они продолжали сидеть возле лодки и молча смотрели на море, которое казалось теперь другим, неведомым и опасным. Все вокруг, казалось, таило опасность. Война упала на них, как ястреб с неба. Разве могли они в это поверить еще вчера, даже утром сегодня, когда весело прыгали в пене прибоя!
— Что же сидеть? — сказал, наконец, будто просыпаясь, Слава. Он поднялся, стряхнул с себя песок.
Костя продолжал сидеть. Ему очень не хотелось идти домой.
— Федосью мы схоронили. Галаган гроб привез… — проговорил он медленно.
Слава кивнул головой. Он видел, как привезли гроб и как шли за гробом Костя и его тетка, но не решился подойти к ним. Теперь ему было совестно. Но Костя не замечал этого: он занят был своими мыслями.
— Знаешь, Слава… вот ты разбери, тебе виднее, — сказал он быстро и даже побледнел. — Помнишь, Федосья звала меня завтракать? Как ты думаешь, если бы я сразу пошел, осталась бы она в живых? Только ты прямо, начистоту.
— Что ты! — удивился Слава. — И тебя могли убить, и меня, а Борьку вот ранили.
— А все-таки…
— Перестань, пожалуйста! — прикрикнул на товарища Слава. — Что это ты выдумал? И… знаешь, оставайся-ка ты у нас. Все равно нынче не спать.
— Ладно, — сказал Костя. У него немного отлегло от сердца.
Ночь все трое провели вместе. Сема Шевелевич сидел на крыше и не спускал с моря глаз, вооруженных биноклем, который вместе с подробным наставлением вручил ему Слава. А свободные от вахты Слава и Костя успели побывать в детском саду, узнали, что тетя Даша остается там на ночь дежурить. Костя принес ей ключ от дома и получил разрешение ночевать у Славы. После этого оба товарища уселись на веранде в полной боевой готовности и отказывались лечь спать, хотя мать Славы звала их несколько раз.
Они слышали, как она ходит по комнатам, наведывается к маленькой Лилечке, сестренке Славы, что-то складывает, перекладывает, убирает, слышали ее вздохи. Потом она вышла на веранду, постояла, кутаясь в шаль, сказала:
— Папа уехал с дядей Мишей, мы одни… Что с нами будет, мальчики? Уезжать надо.
— Что вы? — возразил Костя. — Зачем уезжать? Вы зря волнуетесь. Женщины вообще любят волноваться.
— В самом деле? — Мать Славы невольно улыбнулась. — А мужчины?
— Видите, мы дежурим, охраняем вас.
— Спасибо. Теперь я могу быть спокойна, если двое таких мужчин охраняют меня… Нет, дети, спать, спать!
Она еще долго не уходила с веранды, вздыхала, звала ребят в комнату. Только когда она ушла к себе, Слава и Костя успокоились.
Темнота скрывала море, берег и город. Не видно было привычных огней ни на пристани, ни на бульваре, ни в окнах домов. От этого темнота казалась особенно густой.
— Ребята! — послышался голос с крыши. — Окно светится… проверьте!
Костя и Слава принялись смотреть и увидели, что верно: справа, за бульваром, светится, как фонарь, чье-то окно.
— Вот раззявы! — рассердился Костя. Он крикнул вверх: — Сейчас, Сема! — и к Славе: — Ты оставайся, а я сбегаю… узнают у меня, почем сотня гребешков!
Светилось незамаскированное окно в доме Данилы Галагана. Сам Данила, его жена, такая же толстая, как он, и сыновья сидели за столом и ужинали. Даже выпивали неведомо с какой радости. Возмущенный этой картиной, Костя громко постучал в окно.
— Кто там? — крикнула сварливым голосом Галаганиха.
Костя постучал сильнее. Окно распахнулось, в него высунулась жирная физиономия Галагана:
— Чево тебе?
— Как — чево? Приказа не знаете? Почему нет маскировки?
— Чево?
— «Чево, чево»… Мас-ки-ровка! — громко и раздельно произнес Костя.
— А ты кто такой? Хозяин мине? Пшел! — И Галаган захлопнул окно.
Костя вскипел и готов был разбить стекло. Однако все обошлось. Галаган сказал что-то своей Галаганихе, она лениво, кое-как занавесила окно рядном. Костя не ушел, пока не убедился, что рядно не пропускает света.
Слава встретил его сообщением, что в море замечен огонь, вскоре исчезнувший. Костя взобрался на крышу, но ничего не увидел. Потом они снова сидели вместе со Славой на веранде. Обоих сильно клонило ко сну, но они крепились.
Время тянулось удивительно медленно. То и дело приходилось на цыпочках пробираться в столовую и смотреть на часы, чтобы не прозевать смены вахты. Наконец часы пробили полночь. Костя полез на крышу.
Он устроил свой наблюдательный пункт так, чтобы видеть весь горизонт, уселся поудобнее и поднес к глазам бинокль.
Луна должна была взойти у него за спиной, в степи. Она поднималась неприметно и так же неприметно светлело вокруг. Вскоре все сделалось видно: слева — пристань и покачивающиеся на якорях рыбачьи лайбы, справа — темная узкая спина мыса Хамелеон, а впереди во все стороны лежало море, черное, маслянистое, по которому словно рассыпали горсть новеньких золотых и медных монет.
Костя поморщился. Лунные блики на воде рябили в глазах, мешали смотреть. Он медленно водил биноклем, всматриваясь и прислушиваясь. Все было тихо, море пустынно, а город спал.
Потом Костя услышал голоса и шаги на улице. Потом со стороны пристани мелькнул синий защитный огонек и донесся звук заводимого мотора. На воде звук был отчетливо слышен: мотор чихал, кашлял, затем звук сразу стал густым, ровным, раздался всплеск, темное пятно отделилось от пристани и стремительно понеслось вперед, на мгновение показалось в свете лунной дорожки и исчезло.
«Пограничники… сторожевой катер», — догадался Костя.
Ему сделалось веселее при мысли, что он не один на вахте, что там, в открытом море, настоящие моряки-пограничники, которые и мышь не пропустят.
Луна уже начала садиться. Становилось прохладно. Костя поднялся, зевнул и опять поднес бинокль к глазам. В ту же минуту рука его потянулась к свистку. Далеко в море, на траверзе мыса Хамелеон, возник тонкий язычок пламени. Вот он исчез, снова появился, удлиняясь и делаясь ярче. «Горит судно в море!» Костя три раза коротко, резко свистнул.
Внизу на веранде заворочались. «Дрыхнут они, что ли?» Костя разозлился и опять подал сигнал. На веранде кто-то вскочил, подбежал к перилам, спросил сонным голосом:
— Костя, ты?
— Сигнал номер три! Тревога! — прокричал осипшим от сырости голосом Костя.
Он хотел сам спуститься, чтобы растолкать этих горе-моряков, но не покидать же вахты! От волнения Костя не мог стоять на месте, то и дело поглядывал в бинокль на далекий огонь в море. «Что бы это могло быть? Пожар или бомба угодила? Может, мина? А катер где? Наверное, там. Узнали и двинулись в два счета… вот это моряки!» Костя с нетерпением ждал известий. Наконец внизу послышались торопливые шаги.
— Славка?
— Я.
— Ну что?
— Ничего. Они сами знают. А меня прогнали. «Марш, говорят, домой, не твое дело». А что горит?
— Какое-то судно.
Заскрипела лестница. Слава взобрался на крышу и с жадностью приник к биноклю.
— Здо?рово горит… танкер, должно быть… Гляди, это нефть, я думаю.
— Какая нефть? — Костя недоверчиво взял бинокль, недовольный тем, что Слава заметил что-то такое, чего он не заметил. — Никакой не танкер, баржа, по-моему. Где твоя нефть?
Однако Слава продолжал утверждать, что видит горящую на воде нефть. В разгар спора Костя вдруг дернул товарища за руку:
— Смотри, а это что?
Позади них, за городом, далеко-далеко в степи, поднималось бледное зарево.
— Да ведь это луна! — воскликнул Слава.
Но он не знал того, что знал честно бодрствовавший на вахте Костя: что луна уже зашла. Костя безмолвно смотрел на зловещий багровый отсвет, падавший на город от далекого зарева в небе. Томительное предчувствие беды сжало его сердце.
— Это не луна. Это… немцы, — сказал он дрогнувшим голосом.
3
Далекое зарево вызвано было пожарами. Вражеские самолеты подожгли хлеба, щедро уродившиеся этим летом. Хлеба горели, и отблеск пожаров виден был за десятки километров. Но жители города узнали об этом лишь утром. А пока, проснувшись, они с тревогой смотрели на красное, будто раскалившееся от огня, небо. Они оборачивались к морю, там по-прежнему была ночь, и в ночном темном море горел и дымил, как факел, тонущий танкер. С него пограничники спасли и доставили на берег мокрых обожженных людей.
Весь следующий день со стороны прибрежной дороги и дальше, из степи, доносился необычный, сильный, ни на минуту не стихающий шум. То двигались на запад войска.
Изредка ветер доносил с запада отдаленный гул — то ли гром гремел, то ли пушки стреляли. И опять стихало. Дорожная пыль, взбиваемая тысячами ног и колес, стлалась по степи, густая и горькая, как дым пожарищ. Солнце едва пробивалось сквозь эту дымовую завесу.
Война, война… Все говорило о ней. Возле городского военкомата толпились призываемые в армию. В здании горсовета обосновался штаб воинской части, и связисты тянули провода полевого телефона, разматывая тяжелые катушки. С треском подкатывали запыленные мотоциклисты с донесениями.