И опять — теперь прямо через город — шли войска. Загорелые, крепкие пехотинцы в гимнастерках и в касках, вскинув винтовки на ремни, могучие танки, сотрясавшие своей тяжестью улицы маленького города, батареи на тягачах, зенитные установки, саперные части… И вся эта сила двигалась на запад, на запад, в бой!
— Если бы мы были старше! — восклицал Костя.
— Ну и что? — рассудительно, как всегда, возражал Слава. — Все равно требуется подготовка.
На это Косте нечего было ответить. Но он не мог, не хотел оставаться в стороне, ему было стыдно. И Слава понимал его.
Под вечер доставили раненых с пограничной заставы, которая первой встретила врага. Это были женщины, дети — и ни одного мужчины. Пограничники остались там и дрались до последнего. Рассказывали, что командир заставы, раненный в обе ноги, подполз к пулемету и в упор срезал вражеский пикировщик.
Раненые прибивали в город всю ночь. Школу отвели под временный госпиталь. В классах расставили койки, в учительской устроили операционную. Костя и Слава вызвались было помочь, но им сказали, что обойдутся без них. Они пошли в военкомат, но и там они не были нужны, а пионервожатый, к которому они обратились, ответил, что ждет указаний.
Но Костя не желал больше ждать и слоняться без дела. Он решил обратиться прямо к секретарю горкома партии, к Аносову. Может быть, он его помнит: ведь он разговаривал с ним весной. И пусть Аносов скажет, должны ли пионеры в военное время сидеть сложа руки?
Несколько часов Костя дежурил возле горсовета (там, на втором этаже помещался горком партии). У подъезда стоял часовой и не пропускал его. Здесь находился теперь военный штаб. Все-таки Костя ждал. И дождался. Аносов вышел в сопровождении военного. У обоих были озабоченные лица. Военный что-то говорил, Аносов внимательно слушал. Так внимательно, что не заметил Кости, хотя тот изо всех сил старался попасться ему на глаза. Видя, что Аносов вот-вот уйдет, Костя — будь что будет — загородил ему дорогу.
— Товарищ Аносов… Петр Сергеевич… Я к вам, то есть мы, пионеры пятого «Б» класса… Вы у нас были весной. Никто на нас не обращает внимания, а мы хотим, то есть мы обязаны, раз война! — выпалил Костя единым духом, весь красный, потный, уже страшась своей смелости, но не желая показать этого, а желая показать обратное: что он, Костя, серьезный молодой человек и обращается по серьезному делу.
Аносов остановился, с удивлением разглядывая рыжего взъерошенного мальчика. Он спросил:
— Как тебя зовут? Костя Погребняк? А-а… — На усталом, озабоченном лице секретаря промелькнула улыбка. Может быть, он действительно узнал Костю?
К огорчению Кости, так хорошо начавшийся разговор был прерван военным, который нетерпеливо сказал:
— Поехали.
Лицо Аносова снова сделалось озабоченным. Он шагнул к машине и, открыв дверцу, обернулся к Косте:
— Вот что, друзья-товарищи, помогите-ка раненым. Пишите им письма, читайте газеты… доброе дело сделаете!
С этими словами Аносов уехал.
Костя был горд свыше всякой меры. Обратиться к самому секретарю горкома партии, побеседовать с ним запросто и получить от него совет, указание — это не всякий сумеет. Слава, к которому поспешил Костя, полностью оценил успех товарища, однако заметил, что следует сообщить пионервожатому. Пошли к вожатому. Тот одобрил инициативу ребят. Решено было взять шефство над ранеными. После этого все трое отправились в госпиталь.
Начальник госпиталя, маленький толстый военврач в очках, был занят и коротко ответил:
— Ладно. Два раза в неделю, от часа до трех. Только не сорить и не шуметь. Обратитесь к дежурному.
Ребятам выдали длинные, не по росту, халаты, и они вошли в хорошо знакомый им пятый «Б» класс, в котором помещались теперь тяжелораненые.
Вид раненых поразил Костю. Желтые, заострившиеся, словно высушенные болью лица с остановившимся, тусклым или лихорадочно блестящим взглядом, запах гноящихся ран, мучительные стоны… Так вот, значит, какая она, война!
Со стесненным сердцем смотрел Костя на раненых. Он ступал на цыпочках, боясь потревожить их, нерешительно оглядывался, пока, наконец, не присел возле одной из коек.
— Здравствуй, друг… как тебя звать? — еле слышно произнес раненный в голову боец.
Костя ответил и предложил ему почитать газету. А может быть, он хотел бы написать письмо родным?
— Письмишко неплохо бы… — Раненый с трудом повернул забинтованную голову в сторону Кости: — Ты, малый, в каком классе учишься? Пять кончил? Стало быть, должен грамотно писать.
Костя почувствовал, что краснеет.
— Напишу как надо, — ответил он мрачно и переменил разговор: — А где вас ранили?
— На переправе. Налетел он и давай садить, только держись! Ну, и ему дали.
Раненый рассказал о товарище, который сбил вражеский самолет, и о других бойцах, а о себе — ни слова. Косте это понравилось. Он достал припасенные бумагу, карандаш и принялся писать письмо под диктовку.
В третьем часу Костя и Слава покинули госпиталь, очень довольные новой деятельностью и не подозревая, что больше им не придется увидеть своих новых знакомых.
4
В это время Аносов находился на берегу Казанки. Он приехал сюда вместе с комиссаром пехотной части, оборонявшей ближний участок фронта. Вчера городской комитет обороны обратился к населению с призывом выйти на строительство оборонительного рубежа. Аносов побывал на мельнице, на рыбзаводе, в железнодорожных мастерских, на собрании домохозяек, и теперь горожане, вооруженные кирками, лопатами, ломами, рыли окопы на левом берегу Казанки.
Берег был возвышенным. Отсюда далеко открывалась степь, ровная как стол, кое-где изрезанная оврагами. Комиссар обратил внимание Аносова на эти овраги: они могут послужить укрытием для противника. Комиссар предупредил, что окопы должны быть готовы к вечеру, и уехал.
Аносов обошел линию сооружаемых окопов, поговорил с людьми. Он не скрывал от них серьезности положения: пусть каждый помнит, что и от него зависит судьба родного города. Лицо Аносова и сейчас оставалось спокойным, лишь изредка в его глазах появлялось напряженное выражение, и тогда было видно, чего стоит ему это спокойствие.
Он передал начальнику строительства приказ сразу же по окончании работ отправить людей (большинство из них составляли женщины) обратно в город. Помолчав, Аносов добавил:
— Выделите двух человек для наблюдений за местностью. Вы меня поняли?
Начальник утвердительно кивнул и пошел выполнять распоряжение. А Аносов продолжал смотреть с высоты берега на степь, желтеющую спелой пшеницей, которую некому убирать. Он гнал от себя мысль, что берег Казанки — просто один из оборонительных рубежей, который может быть в случае необходимости сдан.
Между тем солнце клонилось к закату. Его круглый огненный глаз тускнел, холодел. Предвечерний ветер побежал по степи, зашуршал в хлебах, подернул рябью воду в речке. И будто это было сигналом: оттуда, из степи, начали появляться люди и пушки. Спустя полчаса воинская часть переправилась через Казанку и заняла только что отрытые окопы.
На лицах бойцов, запыленных, потных, лежал отпечаток нечеловеческого напряжения, усталости. И все же они с привычной хозяйственной деловитостью принялись устраиваться на новом рубеже, осматривали оружие, нехотя отвечая железнодорожникам из отряда самообороны на обычные в таких случаях вопросы: где немцы, много ли их и т. д.
Солнце село, но вечер еще не наступил. Был тот час, когда все предметы видны с особенной отчетливостью: противоположный пологий и заросший лозняком берег, побитые, затоптанные колосья пшеницы, извилистая, желтеющая глиной щель оврага справа, а впереди ровный, будто проложенный по линейке горизонт, над которым стынет красный закат.
Ветер улегся. Степь затихла. Но бойцы знали, что это обманчивая тишина: скоро начнется новый бой. Он близился уже — там, в вышине вечереющего неба. Гул вражеских самолетов, едва возникнув, сразу заполнил все небо. И вдруг степь, берег и сам воздух дрогнули. Черные столбы вырванной бомбами земли поднялись и обрушились вниз, вода в речке закипела. Еще удар и еще. Пыль и дым скрыли берег плотной завесой. Началось то, что на скупом языке военных донесений называется «обработкой с воздуха переднего края». А затем в атаку пошли танки.
Аносов находился на КП вместе с знакомым ему комиссаром части, который заменил раненого командира. Наружность у комиссара была самая обыкновенная: загорелое скуластое лицо, широкий нос, небольшие голубые глаза под выцветшими бровями. Людей с такой наружностью встречаешь часто.
Комиссар стоял, чуть ссутулясь, приложив руку козырьком к глазам, и наблюдал за танками, приказав не открывать огня без его команды. Он был совершенно спокоен, заметил Аносов, хотя наступил решающий момент боя.
Танки шли на большой скорости. Видно было, как они развернулись на противоположном берегу, словно на параде, и один за другим ринулись в воду. Казанка сильно мелела к лету и не могла служить серьезным препятствием. Вот головной танк, надсадно ревя мотором, начал взбираться на этот берег. Берег молчал. Слышно было, как скрипели, скрежетали стальные гусеницы, в лицо пахнуло жаром отработанных газов. А комиссар все еще не подавал команды. Аносов не выдержал, обернулся к нему. Но комиссар выждал, пока танк не повернулся боком. Тогда по команде разом выстрелили обе замаскированные зеленью противотанковые пушки.
— Есть, готов! — коротко сказал комиссар.
Танк задымил. Сквозь дым прорвались языки пламени, осветив, как факелом, изрытый бомбами берег, окопы и бойцов в них.
Еще один танк попытался взобраться на берег и тоже был подбит. Три машины повернули в обход, а пять оставшихся на том берегу открыли с места огонь по окопам. Наспех сооруженные, полуразрушенные бомбежкой, они были слабой защитой от снарядов, которые перепахивали землю, подобно гигантскому плугу. Казалось немыслимым устоять под таким страшным огнем. Еще несколько минут — и танки форсируют водный рубеж, не встретив сопротивления.
Очевидно, на это фашисты и рассчитывали. Но они ошиблись. Несколько бойцов и два железнодорожника (одного из них Аносов узнал) под огнем спустились к воде, вброд начали перебираться на противоположный берег. Один не дошел, его накрыло разрывом снаряда, еще один был убит, едва ступил на берег. Зато остальные в упор забросали танки связками гранат и бутылками с горючей смесью.
Никто из них не вернулся живым. Но три танка пылали, озаряя дымно-багровым заревом место неравного поединка. Две вражеские машины повернули вспять.
Оставалось еще три танка, стремившихся выйти в тыл обороняемому рубежу. Они вырвались из степи, справа, как раз с той стороны, где пролегал овраг, и на полном газу мчались теперь к линии окопов, поливая их огнем из всех пушек и пулеметов.
Защитников рубежа оставалось мало: часть убита, многие ранены. Из противотанковых пушек уцелела одна, но и у той прислуга перебита. Опасность казалась неотвратимой.
В эту минуту комиссар, до сих пор сохранявший полное спокойствие, крикнул что-то стоявшему рядом с ним лейтенанту и ползком добрался до умолкшей пушки. Танки были уже близко. Сквозь тучи поднятой ими пыли, освещаемые вспышками выстрелов, они походили на чудовищ, которые вот-вот испепелят, превратят в прах человека. Но нет! Маленькая противотанковая пушчонка ожила. Первый же снаряд сбил гусеницу у одного танка, второй пробил броню у следующей машины. Она с ходу раздавила пушку и принялась утюжить окопы, пока не подорвалась на связке гранат. Последний танк, не вступая в бой, пострелял издали и ушел в степь.
Атака была отбита.
Еще горели на том берегу три вражеские машины, еще чадили два танка на этом берегу. Мертвый комиссар лежал возле расплющенной пушки на черной, обугленной земле, которую он защищал до последнего вздоха и не отдал врагу.
Так закончился бой.
Аносову казалось, что он длился очень долго, а на самом деле прошло всего полчаса. В небе еще светила вечерняя заря, и степь была видна до самого горизонта.
Та же заря светила над городом. Два мальчика стояли на крыше дома, занимая свой наблюдательный пост. Они смотрели в сторону степи, откуда едва слышно доносились звуки выстрелов, и пытались угадать, что там происходит. Они знали, что сегодня на Казанке рыли окопы и что туда ушел отряд самообороны. Если бы они могли быть там!
Стрельба затихла, потом возникла в другом месте, правее. Вдруг тройка «мессеров» с ревом пронеслась над городом. Сильный взрыв потряс дом. Костя упал, больно ушиб скулу. За деревьями бульвара поднялся черно-желтый дым.
— В кино угодил! — крикнул Слава.
— Гляди! Гляди! — Костя уже поднялся на ноги и показал на небо.
Там опять кружили немецкие самолеты, и прямо на них стремительно шел наш истребитель. «Мессеры» уклонялись от боя, норовя зайти «ястребку» в тыл, оттеснить в море. А он снова и снова кидался в атаку, молниеносно меняя направление, успешно отбиваясь от наседающего с трех сторон противника. Отчетливо слышались короткие пулеметные очереди. Еще один заход, еще и еще…
— Попал! — торжествующе закричал Слава. У него зрение было острее, чем у Кости.
— Кто? В кого?
— Попал! Срезал! — не слушая товарища, повторял в полном восторге Слава.
И точно: один из «мессеров» задымил, качнулся, перевернулся и, штопором сверля воздух, рухнул в море. Остальные два повернули назад. Но не тут-то было! «Ястребок» погнался за ними, продолжая вести огонь.
— Назад! Назад! — кричали ребята и отчаянно махали руками, словно надеялись, что летчик увидит или услышит их. Сами они хорошо видели, как в тыл ему выскочила из-за облаков новая тройка «мессеров», находившаяся, очевидно, в засаде.
Теперь и первые два повернули. Впятером они набросились на советский истребитель. Пятеро на одного! Ребята были уверены, что он уйдет. Но нет, «ястребок» не уходил. Он искусно уклонялся от пулеметного огня, забираясь по спирали все выше, и с вышины сызнова ринулся на врагов.
— Один против пятерых! Понимаешь? Ты понимаешь? — в возбуждении спрашивал Костя, не сводя глаз с неба. — Вот это да… Это герой!
Воздушная схватка продолжалась. У немцев уже было свыше десяти машин, наших тоже прибавилось, но значительно меньше. И все-таки противник не мог прорваться к городу, вернее — к дороге за городом, по которой двигались войска. Советские летчики как бы прикрыли своей грудью бойцов на земле.
Еще один «мессер» свалился в море, еще один задымил и, волоча за собой черный хвост, потянул прочь. В ту же минуту загорелся советский истребитель. Уже охваченный пламенем, он повернул на врага, врезался в крыло «мессеру» и вместе с ним, словно сжимая его в смертельных объятиях, рухнул вниз.
Слава опустил голову и заплакал. У Кости глаза тоже влажно блестели. Он пересилил себя, произнес дрожащими губами:
— Ему памятник нужно поставить… здесь… на этом самом месте!
Глава четвертая
1
Ночью, возвратясь в город, Аносов узнал, что эвакуация неизбежна. Вражеские танки, остановленные на рубеже Казанки, прорвались на другом участке, и наши войска вынуждены отойти.
Получив это известие, Аносов несколько минут сидел неподвижно. Третью ночь он не спал. Глаза его покраснели, полные щеки опали. Полжизни отдал он этому городу. Да, война, надо быть ко всему готовым. Но все-таки тяжело…
Аносов провел рукой по лицу, словно отстраняя эти, сейчас неуместные, мысли, и встал из-за стола. Нужно немедленно созвать городской комитет обороны. План эвакуации был намечен в предвидении возможных неожиданностей, требуется его уточнить, распределить обязанности и приступить к отправлению людей и ценностей.
Собрались здесь же, в кабинете Аносова. Это были его товарищи по работе, которых он знал много лет. Некоторых он воспитал, выдвинул, например председателя исполкома, и радовался их успехам. Теперь придется расстаться. Он, Аносов, останется в городе для организации борьбы в тылу врага. Так было решено. Он сам этого хотел.
Совещание закончилось на рассвете. Все торопливо разошлись по своим местам. Город, казалось, спал — темный, затихший, хотя вряд ли кто-нибудь мог уснуть этой ночью.