— Домой пойдёшь? — уловила его настроение Лариса Петровна.
— Да нет, — выдержал искушение Севка. — Я поработаю.
Отдуваясь, он ползал в огороде. Собирал сорняки в зелёное пластмассовое ведро. Спина ныла, в глазах темнело и мелькала трава, даже перед закрытыми глазами.
Саднило ладони под резиновыми перчатками, на коленки налипла земля.
Когда Севка закончил пропалывать длинную грядку, он выпрямился и увидел, что верхушка берёзы в углу участка порозовела от закатного солнца. Потянуло дымком вечернего костра, который жгли, дождавшись прохлады и росы.
Севка получил свои сто рублей и вышел за калитку.
Вид у него после рабочего дня был такой, словно с утра до вечера он валялся в овраге вместе с дядей Васей. Перемазанный, в рваных штанах. А до посёлка, который за станцией, ещё топать и топать.
Уже на подходе к дому в переулке усталая походка Севки изменилась. Он крался, держась в тени заборов. Он не хотел столкнуться с отцом.
Парень подошёл к пролому в заборе. Здесь он обычно пролезал на участок незамеченным. Но тут его и схватили сзади за локти, крепко, как бабочку за крылья. Трепыхайся, не трепыхайся — всё равно не убежишь.
— Попался!
Отец был почти трезвый. Севка, изогнувшись, успел это заметить. Отец перехватил его за запястья и держал их одной рукой железобетонной хваткой. Руки у него — как совковые лопаты, такие же широкие и чёрные от въевшейся грязи и загара.
— Папка, ну чего? Я есть хочу и спать. Пусти. Больно.
— Ага, — непонятно хмыкнул отец. — Сейчас я тебя досыта накормлю! Ты что же это моего другана обидел? Что же это ты, сопля беспорточная, на своего крёстного варежку разинул? — свободной рукой отец крутанул сына за ухо, а потом хлопнул его по губам так, что у Севки заныли зубы.
Севка заскулил. Хотел этим отца разжалобить. А сам придумывал месть для дяди Васи. Ещё крёстный называется, заложил с потрохами. Севка не успел испугаться, когда отцова рука скользнула к нему в карман. Этого Севка не ожидал. Отец нашёл сперва сигарету, а потом шестьсот рублей.
Круглое отцовское лицо вытянулось и побагровело.
— Ах, воровать взялся?! Курить? Ну ничего, я из тебя дурь выбью.
— Я заработал! — у Севки задрожали губы. Хоть и не любитель слёз, он заревел.
— Ага, знает кошка, чьё мясо съела! — обрадовался отец. — А мне говорили, говорили добрые люди, что ты воровством промышляешь. Я, дурак, не верил. Смотри-ка, ещё и штаны порвал!
Севка попытался вырваться, но едва не вывихнул оба плеча, так цепко держал отец. Он поволок сына к дому, по дороге вытягивая ремень из брючных петель.
…Через час, оглохнув от собственного крика и боли, охрипнув, Севка выскочил из дома. Забежал в баню и захлопнул дверь. Прислонился к ней спиной и зарыдал, завсхлипывал, сердито вытирая кулаком слёзы.
Он лёг на пол в предбаннике, сунул руку под тяжёлую лавку. Там в старой крысиной норе у него был тайник.
Крысу давно вытравили, а в её норе лежала маленькая жестяная коробочка из-под чая.
Севка открыл её, всё ещё всхлипывая и утирая то нос, то глаза, и начал считать деньги. Набралось всего полторы тысячи. Севка судорожно вздохнул и убрал коробку на место. Из этой же норы он достал свёрнутую в трубочку страницу из женского журнала мод. На фотографии красовалась пучеглазая красотка в шёлковом изумрудном платье с немыслимыми оборками и кружевами. Севка долго разглядывал картинку, прикидывая, пойдёт такое платье маме или нужно ещё красивее.
Подарить ей на день рождения такое платье, купленное на свои деньги, он решил давно. Севка снова вздохнул сонно и устало.
Залез на чердак по приставной лестнице и улёгся на ватный матрасик. Со стонами и кряхтением он наконец нашёл безболезненную позу и засопел. Завтра рано вставать, идти по участкам, спрашивать, просить, получать пинки вместо денег.
— Завтра я уж не попадусь, — прошептал Севка. — Держи карман шире. Пополнится моя крысиная норка.
А там, глядишь, зелёное или лучше розовое куплю…
Золотой бегун
Воздух рвал лёгкие, но это была приятная, знакомая боль. Ветер рывками ударял в лицо, а бег становился всё легче, быстрее, невесомее. Барьеры Лёвка перелетал красиво, сильно отталкиваясь шиповками от дорожки и взлетая высоко, оставляя позади препятствия и соперников. Звонко хлопали опрокинутые барьеры под ногами других бегунов. Но и хлопки, и топот, и дыхание, и крики болельщиков, перерастающие в вой, который доходил до исступлённого визга, толкали в спину и выбрасывали за финишную черту.
Боль крушила мышцы, лёгкие, но счастье победы затмевало всё. Лёвка вскидывал руки над головой, и в этот момент он слышал и видел всё и не слышал и не видел ничего. Он исчезал, растворялся в гуле трибун и в своём бешеном сердцебиении…
Лёвка проснулся с улыбкой, слизнул солёный пот с губ. Но в ту же секунду железный штырь напомнил о себе яркой вспышкой боли и воспоминанием. Лёвка закричал протяжно, затравленно, безнадёжно.
Тут же прибежали родители, вспыхнул свет, проснулась сиделка. Раздался противный стук ногтя по ампуле. Мальчик смолк, увидев белое мамино лицо. Отец на ходу натягивал свой любимый полосато-синий халат. Он смущался сиделки и своих синих трусов с тигрятами, которые Лёвка с мамой ему купили.
Лёвка улыбнулся. Мать облегчённо вздохнула. Контуженная обезболивающим боль в ноге заглохла. Все пошли досматривать сны, и он остался один в темноте.
Напротив его кровати на стене поблёскивали медали и кубки. Лунный свет их касался чуть, но они сияли и слепили глаза.
Лёвка отвернулся к стене.
Он разметал все медали и кубки, когда вернулся из больницы с железными штырями, которыми было нашпиговано колено. Лёвка кричал от боли, прыгал на одной ноге и бил, крушил, валил на пол, а потом и сам повалился без сознания. Когда пришёл в себя, увидел, что все грамоты и медали висят на прежних местах. Мать хотела убрать, а отец велел оставить. Даже фигурка золотого мальчика не отломилась от крышки одного из кубков и всё так же парила в воздухе, преодолевая все препятствия.
В голове Лёвки всё прокручивался и прокручивался, как в замедленной съёмке, тот старт. Он и был записан на кассету, но ни сейчас, ни после ему кассету, скорее всего, не покажут, и всё останется только в его памяти обрывками, картинками.
Перед стартом был сильный дождь. Тренер Иван Иванович прошёл по беговым дорожкам, всё глубже надвигая кепку на глаза, и, вернувшись к Лёвке под навес, сказал:
— Лёва, никуда не годится. Надо сниматься.
— Ван Ваныч, я побегу, — парень завязывал и развязывал шнурки на шиповках. Перед стартом он всегда говорил мало, прерывисто.
Он собирал длинные, до плеч, чёрные волосы в хвостик, туго завязывал его резинкой. Потом долго и пристально разглядывал носки шиповок с глуповатым, расслабленным выражением красивого смуглого лица, узкого, с тонким носом и тонкими губами, впалыми щеками, обтягивающими скулы, с высоким лбом и умными, печальными и всегда будто немного усталыми глазами.
Лёвка никому не собирался дарить золотую медаль. Он приходил на любое соревнование и брал своё «золото», как всем казалось, без усилий и надутых на шее жил. Лёвку прозвали «золотым мальчиком» и поговаривали, что такие бегуны рождаются раз в сто лет.
К этим разговорам вокруг Лёвка не прислушивался. Он тренировался, приходил на соревнования и снова и снова брал «золото». Всегда.
Он и в тот дождливый день собирался его взять.
— Лёва, я категорически против, — Иван Иванович навис над своим подопечным. — Я пойду и сниму тебя по техническим причинам.
— Я всё равно побегу, — услышал тренер в ответ. Лёвка готов был уйти от пухлого Ван Ваныча в огромной серой грузинской кепке только из-за того, что тот мешал ему бежать.
Иван Иванович пожал плечами и махнул рукой. Он единственный, кто знал, что его подопечному не нужны медали, ему нужен только бег и только самый красивый и быстрый бег.
Во влажном воздухе стартовый пистолет выстрелил глухо, и побежали все вяло, боясь поскользнуться. И только Лёвка, мелькая красными шиповками, помчался, разрывая сырой тяжёлый воздух, взрывая им измученные лёгкие.
Иван Иванович приподнял кепку и глядел жадно за Лёвкиным бегом. Он шевелил пухлыми губами, чесал небритые ради приметы щёки и смотрел, смотрел… И он первым бросился к упавшему Лёвке.
Его любимец, только что летевший, бежавший, вдруг оказался лежащим на дорожке. Барьер, который оставался всегда внизу, позади, сейчас был над Лёвкиной головой. На нижней части барьера висели в ряд прозрачные дождевые капли. Дорожку заливало кровью. Уже целая лужа натекла из изломанной Лёвкиной ноги.
В шоке он не чувствовал боли, только с недоумением на лице пытался вытереть кровь подолом футболки, чтобы бегущие следом не поскользнулись.
— Скользко, — твердил он. — Скользко.
Иван Иванович уже подхватил его на руки, кто-то поддерживал почти оторванную ниже колена ногу, и бежали, несли его в «скорую», дежурившую на стадионе. Лёвка всё повторял:
— Скользко. Там скользко…
Ещё в машине «скорой помощи» ему поставили капельницу, сделали уколы, и Лёвка поплыл в море забвения, пустоты и темноты. Он потом долго не приходил в себя, и врачи ничего с этим не могли поделать. Они говорили родителям и Ван Ванычу, что с Лёвкой всё в порядке и такое впечатление, что он просто сам не хочет приходить в себя. Ван Ваныч с этим соглашался и утирал глаза подкладкой своей знаменитой кепки. Он знал, что парень не сможет жить без бега. Врачи сказали, что о спорте надо забыть, только не сказали, как это сделать.
…Лёвка лежал на кровати в своей комнате и таращил глаза на луну за окном. Обезболивающее не усыпило его, как обычно, и он остался без сна, без сил с одним лишь желанием — не жить.
Он уже несколько дней ходил в школу, и уроки, которые он раньше делал за полчаса в перерывах между тренировками, давались ему теперь тяжело, по нескольку часов он сидел за учебниками, тупел и приходил в ярость.
Из спортшколы его не выгоняли, наверное, за былые заслуги. На уроках Лёвка сидел один. Почти все ребята разъехались: кто на сборы, кто на соревнования. И только он один на костылях ковылял по полупустым коридорам к своему классу. Малышня показывала на легендарного Лёвку пальцем и шушукалась по углам. «Львиную гриву», как в школе прозвали его копну волос, пришлось остричь ещё в больнице. Пока лежал в реанимации, волосы свалялись, а потом вдруг начали выпадать. Лёвку остригла мама. Вместе с волосами он как будто потерял былую уверенность, начал сутулиться, взгляд стал тусклым и равнодушным.
Учителя пытались разговаривать с Лёвкой бодрыми голосами, что его ещё больше раздражало.
…К утру, так и не заснув, он почувствовал, что колено превратилось в огненный шар. Сиделка потрогала Лёвкин лоб и что-то шепнула матери.
Через два часа он ёжился на клеёнчатом столе в больнице, в перевязочной. Молодой, проворный, улыбчивый хирург, который оперировал Лёвку, быстрыми смуглыми пальцами снимал повязку. Она присохла, и боль обжигала. Лёвка молчал, но его рука, вцепившаяся в кушетку, побелела. Лёвка молчал. Эта боль заглушала другую боль, внутреннюю, и ему становилось легче. Его терпение и покорность во время перевязок после операции пугали родителей и настораживали врачей.
— Тебе не больно? — доктор заглянул Лёвке в лицо. — Сейчас я перекисью размочу. Потерпи.
Он наконец отлепил повязку и покачал головой, но улыбнулся:
— А шовчик у нас воспалился. Да?
«Он, наверное, если ногу отрезать начнёт, всё равно улыбаться будет», — подумал Лёвка с раздражением и кисло улыбнулся в ответ.
— И что теперь? — выдавил Лёвка. — Чик-чик?
— Что «чик-чик»? — опешил доктор.
— Ампутируете?
Доктор рассмеялся:
— Ну ты мнительный! Готовь попу для уколов антибиотика. Плохо, что новокаин тебе нельзя, так что не обессудь, уколы на воде. Придётся потерпеть.
Лёвка пожал плечами:
— Мне всё равно.
— Мама пусть выйдет, подождёт в коридорчике на кушетке, — вдруг, не переставая улыбаться, сказал доктор. — Мы как раз первый укольчик сделаем. Зачем откладывать в долгий ящик?
Мама, испуганная, вышла. Лёвка увидел, как впервые с лица доктора сползла улыбка.
— Ты брось это «всё равно». Что ты как старик? Жизнь впереди. На твоём беге свет клином сошёлся? Будешь бегать.
Лёвка вскинулся с безумной надеждой в глазах. Доктор смешался:
— Ну не так, конечно, как раньше, но всё-таки… Что ты скис? — доктор вдруг порывисто погладил Лёвку по голове. — Не кисни. Давай и правда укольчик сделаю. Поворачивайся…
Когда Лёвка вышел в коридор, где нервничала на кушетке мама, он увидел рядом с ней Ван Ваныча.
Тренер сидел, низко опустив лысоватую голову, опершись локтями о колени и теребя свою кепочку. Он вскочил, увидев бывшего подопечного, а наткнувшись на его удивлённый и настороженный взгляд, засмущался:
— Мама твоя позвонила, сказала, что у тебя с ногой неладно. И я вот… — Ван Ваныч чувствовал себя виноватым, особенно перед родителями.
— Ван Ваныч, не оправдывайтесь, — устало поморщился парень. — Мама знает, что я всё сам тогда решил.
Мать пошла к доктору за рекомендациями. А бледный и унылый Лёвка прислонился к стене. Ван Ваныч встал рядом.
— Ты как? — тихо спросил он.
Лёва долго молчал, покусывая губы.
— Плохо, — наконец сдавленно ответил он, уставившись в пол. Медленно повернулся и, хромая, пошёл по коридору к выходу.
* * *
Круглая жестяная коробка из-под печенья. На ней были нарисованы заснеженные домики в предгорьях Альп, новогодняя ёлка и Дед Мороз, вернее, Санта-Клаус в санях, запряжённых оленями. В этой коробке хранились лекарства. Но на обычном месте в шкафу Лёвка её не нашел.
Он замер у открытого шкафа, и взгляд у него стал опустошённым, загнанным. Лёвка усмехнулся.
«Улыбчивый доктор оказался не дурак, — со злой безнадёжностью подумал он и захлопнул шкаф. — Успел шепнуть маме, что от меня лучше подальше убрать пилюли. Убрала! Не доверяет… И правильно. Только не поможет. А пилюли и правда ерунда. Надо же знать, что пить. А то выпьешь слабительное…» — Лёвка снова невесело усмехнулся. Нога ныла. Мышцы требовали прежних нагрузок, они невыносимо болели от бездействия. В голове засело только одно: «Не смогу бегать, не смогу, не смогу». Эта мысль заводила его в чёрный угол уныния. И выхода из угла невозможно было увидеть.
Лёвка перестал делать уроки и не ходил больше в школу. Он почти всё время лежал, устроив изуродованную ногу на подушках, и смотрел в потолок, неотрывно, как будто вчитывался в таинственные письмена.
Пока ему кололи антибиотики, родители даже и не думали отправить его в школу. Но уколы уже перестали делать, а Лёвка всё так же лежал на кровати и всё так же смотрел в потолок. Через три дня такого лежания отец не выдержал. Зашёл к Лёвке в комнату, сел в кресло у окна, провёл рукой по медалям, висевшим на стене. Они тонко звякнули. Сын поморщился.
— Лёв, нога болит? Ведь уже не так сильно? Завтра ещё можешь полежать. А послезавтра пора в школу. Что молчишь?
— Я не пойду, — Лёвка продолжал глядеть в потолок.
— Что значит «не пойду»? — отец встал, прошёлся по комнате. — Что ещё за новости? Тебе теперь как раз надо на учёбу налечь. Ты ведь знаешь, мы с мамой никогда не были против твоих занятий спортом. Наоборот, покупали тебе дорогие… Как их? — отец щёлкнул пальцами. — Шиповки. Спортивную одежду. Мы гордились всеми твоими победами. Но случилось то, что случилось, — отец развёл руками. — И это не конец жизни. Нога у тебя на месте. Слава богу. Ходить и даже бегать сможешь. Ну не будешь профессиональным спортсменом, ну и что? Мне всегда казалось, что это не профессия. Не на всю жизнь. Будешь бизнесменом, как мы с мамой, — отец улыбнулся. — Разве плохо? А не захочешь… Ну станешь кем хочешь. Что же ты молчишь? Ты на меня обиделся?
Лёвка созерцал потолок. А в голове было только одно: «Не буду бегать. Не смогу, не смогу».