— Там… там… — но Петрик не мог сказать Васильку, что гроб несёт дядя Тарас!
— Застрелят, что я тогда твоей маме скажу?
Петрик приблизился и злобно прокричал в самое лицо Василька:
— У труса в глазах двоится.
Трус своего хвоста боится!
Возмущённый Василько изо всей силы встряхнул Петрика. Кончилось тем, что Петрик всё же вырвался и побежал на площадь, где стреляли в людей. Но рабочие не убегали, а шли без страха на смерть, и перед этим неистовым, безумным мужеством и гневом полиция вынуждена была отступить, чтобы через две улицы с крыши «Бригидки» — одной из страшных тюрем в самом центре города — снова ударить по людской лавине из пулемётов.
Петрик видел, как молодая рослая работница дубасила полицейского железным прутом. Такими же прутьями вооружались и другие рабочие.
Из за угла Сербской улицы выскочили несколько полицейских, но, встреченные ураганом камней, повернули обратно, не сделав ни единого выстрела.
Петрика испугала пробежавшая мимо растрёпанная женщина, которая несла на руках девочку с голубой лентой в косичке. Глаза девочки были закрыты, а изо рта у неё капала кровь.
— Олесь! — вспыхнул от радости Петрик. Но радость тут же погасла, как свеча на ветру. Сердце мальчика сжалось от страха и боли, когда увидел, как Олесь нагнулся и, зажмурившись, будто страшась поверить своим глазам, кинулся к распростёртому на мостовой человеку, которого Петрик сразу узнал.
— Та-а-а-то-о! — с ужасом оглядывался Олесь, словно ища у окружающих ответ на вставший вдруг перед ним страшный, неразрешимый вопрос.
Глубокий стон вырвался из потрясённой души Олеся. Слабо вскрикнув, мальчик потерял сознание.
Глава пятнадцатая. «Нет у тебя семьи!»
Больше двух месяцев живет у своей тёти осиротевший Олесь. И по тому, как она с ним обращается, мальчик догадывается, что у тёти нет дурных намерений отдать его в сиротский приют. Видно, тётя тоже знает, что в приютах плохо кормят, а монашки заставляют детей много молиться.
Когда тётя ласково хвалит Олеся: «Помощник ты мой дорогой», сердце мальчика, открытое ко всему доброму, переполняется горячим желанием сделать гораздо больше, чем он делает.
А справедливости ради надо сказать: Олесь вполне справлялся с обязанностью не только няньки, но и служанки.
Тётя сказала: прежняя нянька, которую прогнали, хотела бедного Ивасика сделать заикой на всю жизнь. Целыми днями она бранила малыша самыми ужасными словами, заверяя соседей: Ивасик самое скверное и гадкое существо на всём белом свете!
В общем, издёргала нервы ребёнку. И теперь, чуть что не по Ивасику, малыш бросается на пол и начинает ногами колотить Олеся, который пытается его поднять и успокоить. Или есть у Ивасика ещё одна нехорошая мода: швыряться в Олеся кубиками — их у него целая куча. А ещё — корчить гримасы и показывать язык.
«Не очень-то приятно ходить с шишками на голове… Ну, да что с него спросишь, если братику два годика отроду?» — великодушно размышляет Олесь.
Много теперь забот у маленького няньки: одевать, умывать, кормить, водить на прогулку Ивасика. Взяв братика за ручку, Олесь два раза в месяц отвозит на детской коляске узел с бельём к прачке. Чистое бельё он привозит назад домой.
Кипятить молоко и варить манную кашу Олесь уже мастер! Навашивать паркетные полы в обеих комнатах — одно удовольствие! И ни разу не случалось, чтобы вёдра стояли пустыми, хотя воду надо приносить со двора.
Одного не переносит Олесь — когда приходит к тёте в гости пан Тибор. Угрюмый, с мешками под глазами, челюсть отвислая. Тётю он называет «Магда». Видно, ей нравится, что пан Тибор забыл её настоящее имя.
Ясно, что шоколад венгерец приносит Ивасику для того, чтобы ребёнок его не боялся. А зачем пан Тибор приносит тёте духи? Или вот — шёлковую цветастую одежду. Этот наряд тётя называет непонятно — «пижама».
Зря венгерец тратится. Тётя и без всяких подарков его не боится. Наоборот, перед тем как напомаженный венгерец должен заявиться, она целый час крутится перед зеркалом: наводит карандашиком брови, поплюёт-поплюёт на маленькую щёточку с засохшей краской — и давай себе чернить ресницы. А еще золотым тюбиком помады нарисует себе домик на губах.
Чаще всего тётя велит, как только пан Тибор приходит, взять Ивасика и отправляться гулять в парк на Княжьей горе.
Конечно, мальчик не знает, если бы не пан Тибор — не жить бы ему сейчас у тёти, а «замаливать грехи» в одном из монастырских приютов.
Дело в том, что пан Тибор терпеть не мог бывшую няньку-служанку, которая, как ему казалось, вечно торчала за дверьми, шпионя за ним.
Несколько раз он ловил её взгляд на своём массивном обручальном кольце, которое до того вросло ему в палец, что снять кольцо и спрятать в карман жилета было совершенно невозможно, даже под страхом скандала.
Мальчишка же был удобен во всех отношениях. Во-первых, ему и в голову не приходило пялить глаза на палец пана Тибора, где предательски выблескивало кольцо. Во-вторых, тётя приказала племяннику ни с кем не заговаривать во дворе. А в третьих, этот Олесь быстрее ветра мчался за сигарами в киоск и сельтерской водой в аптеку на Куркову улицу.
Венгерец даже не замечал, что все его поручения мальчик выслушивал с холодным достоинством, сжав губы, и выполнял их только из-за уважения к тёте.
Но однажды Олесь узнал, что за птица его тётя.
На дворе уже совсем стемнело, когда кто-то постучался в дверь.
— Кто там? — громко спросил Олесь.
— Я… Степан…
Олесь сразу узнал голос мужа тёти Оксаны, отомкнул дверь и впустил неожиданного гостя в тёмный коридорчик.
От дяди Степана пахло едким потом, пылью, и Олесь догадался: он пригнел откуда-то издалека.
Пришелец молча запер за собою дверь, ласково поворошил тёплой ладонью волосы на голове Олеся и зашёл в комнату.
— Ой, дядечко… — мальчик прикрыл ладошкой рот, испуганно отступая.
Не верить своим глазам Олесь не мог, а верить было страшно… Дядя Степан, всегда такой осанистый, жизнерадостный, сейчас был худой, бледный. И только в его глубоких, тёмных, как колодец, глазах ещё светился знакомый мальчику ничем неистребимый озорной огонёк.
Конечно, надо было позвать тётю. Но как это сделать? Ведь она запретила Олесю прибегать в бар. Там почему-то никто не должен знать, что тётя — украинка.
— Ты что, в гостях у нас? — мягко, дружески спросил дядя Степан, ставя на газовую плиту ведро с водой.
Радость, засветившаяся на лице Олеся, внезапно погасла, потускнели его прямые, светлые глаза, и будто как-то сразу согнулась спина. С выражением недетской серьёзности, лежавшей сейчас на лбу и вокруг рта мальчика, он рассказал о гибели своего татка.
— Будешь теперь моим сыном, — пообещал дядя Степан, прижимая голову Олеся к своей груди.
Ивасик забился в угол, где стояли его деревянная лошадка с рыжей мочальной гривой, резиновая кошка по имени «Приблуда», петух, кубики, и с подозрительной насторожённостью поглядывал на «чужого дядю», который рылся в шкафу.
Олесь немало смущён тем, что дядя Степан не нашёл в шкафу своего праздничного синего костюма, ни одной сорочки, даже туфель. Но к счастью, в «мамином приданом» для дяди Степана нашлись брюки и вышитая сорочка.
Помыв голову, шею, ноги, дядя Степан переоделся и стал Олесю как-то ещё роднее в одежде его татка.
— Иванюню, сокол мой, — попытался дядя Степан взять на руки сына.
— Ма-а-а-а!!!
Испуганный крик ребёнка больно отозвался в сердце отца.
— Ой, дурачок… иди до него… То ж твой родной татусь… — уговаривал братика Олесь. — Иди, татко даст тебе шоколад…
— Не надо его обманывать, — вздохнув, проронил отец. — Шоколада у меня сейчас нет.
— Он и так, без шоколада… Ну, иди, иди, Ивасик…
— Не-е-е… — всхлипывал малыш.
— Дядя… это он…
— Ты меня татом называй, Лесик. Добре?
— Добре… Таточко, а вы ещё умеете кукарекать?
— А как же! — сквозь слёзы улыбнулся отец.
И он так замечательно подражал сперва петуху, затем лягушкам, потом собаке, что покорил душу Ивасика.
— А коняку? — заказал малыш.
— Иго-го-го-го!
— Коняка, вези, — попросил Ивасик.
Олесь помог Ивасику взобраться на спину отца, и слабый, измождённый человек, делая невероятное усилие над собой, изображал «коняку», радостный и счастливый, что ребёнок обхватил ручонками его шею.
— Ньо-о! Ньо-о-о, коняка! — подгонял Ивасик. И если «коняка» вдруг останавливалась и дрыгала ногой, малыш заливался неудержимым смехом. И у его отца, прошедшего сквозь нечеловеческие муки и страдания одного из страшных концлагерей в Польше, человека, разучившегося смеяться, начинали дёргаться губы, и что-то похожее на улыбку озаряло лицо.
Они так заигрались, что не заметили, как кто-то своим ключом открыл дверь, вошёл и застыл на пороге. По комнате разлился запах духов, смешанных с табачным дымом.
— Тётенька! Вот… — в счастливом замешательстве крикнул Олесь, первым увидев так неожиданно рано возвратившуюся тётю. — Вот… таточко наш…
— Ксеня… — с Ивасиком на руках шагнул к жене Степан.
Она ничего ему не ответила, даже не взглянула на мужа, — как слепая прошла в спальню.
Олесь сразу стал скучным.
— Возьми ребёнка, — передал Степан сына на руки Олесю, последовав за женой в спальню.
— Родная моя… Ты нездорова?.. У тебя неприятности на работе? Скажи… Что?..
— Зачем ты сюда пришёл? Или хочешь, чтобы и меня с ребёнком схватила полиция?
— Никто не знает, что я здесь. И потом… Я болен, меня отпустили… Но скажи, что с тобой?
— Раньше надо было спрашивать.
— Да ты присядь… успокойся… Поговорим…
— Не о чем говорить! У тебя своё в голове, у меня своё…
— А как же наш сын? Додумай, что ты говоришь?.. — тяжело закашлялся тётин муж.
— Странно слушать, — неестественно захохотала тётя. — Да ты без тюрьмы жить не можешь. На что тебе я? Сын?..
— Страшные слова ты говоришь, Оксана.
— Неужели страшнее, чем тебе говорил пан прокурор? А? — жалила тётя, как змея.
— Ты же знала, Оксана, моя дорога в жизни круче, чем у других…
— О, жизнь меня уже отрезвила. Нет больше той дуры, что простаивала в дождь и в снег под воротами криминала[10]. — Как я тебя просила, умоляла… Не было в твоём сердце жалости ко мне… к дитю…
— Да пойми же ты, родная моя… Не хочу я загубленного, искалеченного детства нашему Ивасику, Олесю… и тысячам других детей. Ну, если я, отец, не буду бороться за их свободу, их счастье, так кто это будет делать? Кто? Ты подожди ещё немного…
— Чего ждать? Ждать пока у курицы зубы вырастут? Так? Да неужели ты надеешься, что тебя снова примут, вот такого, на работу в редакцию?
— Ты не беспокойся, у меня будет работа.
— А здоровье? Или тебе его на подносе преподнесут твои нелегальные коммунисты? Всех вас уничтожат в Берёзе.
Голос мужа, до того звучавший только лаской и нежностью, стал суровым, слова отрывистыми.
— Быть может… Но дело, за которое мы умрём, убить нельзя, и ты это знаешь…
— Я ничего не знаю! Я к политике не касаюсь! Слышишь?!
— Кажется, я был слеп, как крот… Верил, ждёт меня дома моя Оксана, моя жена… мать моею сына… Ты помнишь тот вечер, когда я, наперекор просьбам товарищей, как мальчишка, забыв всё, пришёл в бар… Пришёл издали взглянуть на тебя…
— К чему это? Чужие мы… совсем чужие!
— А я тебя всё ещё люблю…
Олесю вдруг нестерпимо захотелось сказать дяде Степану: «Не надо её любить! Она нехорошая, злая! Она курит! У неё на щеке бородавка и оттуда торчат два длиннющих волоса! К ней в гости приходит отвратительный пан Тибор!..»
Но ничего этого, конечно, Олесь не успел сказать.
Бессовестная тётя резко крикнула:
— У тебя больше нет здесь дома! Нет жены! Нет сына! Нет у тебя семьи!
Олесь всхлипнул от охватившей его тревоги и горького сознания своего бессилия изменить что-либо в том, что сейчас произошло.
Мальчик опустил на пол Ивасика, уткнулся лицом в портьеру. По щекам его текли слёзы, но он их не вытирал.
Глава шестнадцатая. Находка
К счастью, душевный надлом почти незнаком детям. И, несмотря на пережитые потрясения, обиды, невзгоды, Олесь, как и все мальчики на свете, жаждал отправиться в таинственное, полное приключений и опасностей путешествие. Стать пиратом. Продираться сквозь джунгли. Охотиться на слонов. Переплывать реки, кишащие свирепыми крокодилами. И во что бы то ни стало найти драгоценный клад!
Олесь мечтал: когда найдёт клад, непременно поедет к своему дедушке Сильвестру. Дедушка живёт на Майданских Ставках, это где-то недалеко от Львова.
Покойница мама не любила дедушку и говорила: «Йой, Мирон, ты берегись этого старого волка» Это она так нехорошо на дедушку говорила. А тато сердился на неё и объяснял, что хотя старик очень привязан к своему графу, но лишнего ему не станет рассказывать.
В последний раз, когда Олесь с татком ездили к дедушке на Майданские Ставки, татко уговаривал старика:
— Та плюньте вы, тато, на своего графа! Поедем со мной в город. Прокормимся. Хватит уже графскому управителю жилы с вас вытягивать. Пускай этот толстобрюхий сам разводит бобров, сам по болотам лазит да ревматизм наживает…
А дедушка сказал:
— Жалко графа. Я ж его на своих руках выняньчил. И так у него всё прахом идёт. Управитель графа обкрадывает…
Вся беда в том, огорчается Олесь, что дедушка любит своего графа. Он, наверное, ни за что не захочет покинуть графа и жить в новом доме, который Олесь построит для дедушки.
Досадно всё же, что из-за какого-то совсем чужого графа татко крепко поссорился с дедушкой. И с тех пор до самой своей смерти не ездил на Майданские Ставки. И дедушка тоже никогда не навещал своего сына.
Недавно Олесь вновь с острой жалостью припомнил эту ссору. Ему казалось, что он отыскал главного виновника раздора между покойным татком и дедушкиным графом.
Вот как это случилось: покупая для тётки сигареты в табачном киоске, Олесь вдруг увидел под ногами серебряную монету.
«Злотый!» — задрожал от радости мальчик. И, подняв деньги, поспешно спрятал их в карман.
Безусловно, Олесь сознавал, что это было совсем непорядочно с его стороны не спросить у дядьки в роговых очках и шляпе, который только что отошёл от киоска, — не он ли обронил деньги? Да и долг чести требовал поделить находку с усатым владельцем киоска, — кажется, тот видел, как Олесь нагнулся и что-то поднял.
Но в эту минуту мальчик подумал: ещё совсем неизвестно, когда он найдёт драгоценный клал в какой-нибудь заморской стране, а на эти деньги можно купить билет, поехать к дедушке и рассказать ему всё, что случилось в тот ужасный апрельский день…
Ноги Олеся ослабли, когда он, привстав на цыпочки, протянул руку за сигаретами.
Вот сейчас усач перестанет улыбаться, схватит Олеся за руку и грозно скажет: «Давай сюда мою долю! Ну, живо!
Но владелец киоска только учтиво благодарит своего постоянного маленького покупателя, при этом по привычке подкручивая свои и без того закрученные, чёрные как вакса усики.
На пустынной Замковой улице, густо заросшей каштанами и липами, в той части, где она вьётся по склону Княжьей горы, Олесь подбегает к узорчатому чугунному забору и прячет под камнем своё обретённое богатство.
— Тебя только за смертью хорошо посылать! — трагическим голосом изрекает тётя, когда Олесь, запыхавшийся, потный, вбегает в комнату, протягивая сигареты и сдачу.
Давно забытое чувство радости мешает Олесю уснуть. Завтра он увидит дедушку! Дедушка ему даст надеть свои высокие болотные сапоги и научит стрелять из охотничьего ружья…
Внезапно тень воспоминания, тёмная, как грозовая туча, затмевает эту светлую мечту. А граф? Он ведь, наверное, знает, как ненавидел его татусь…