Валентин стоял на пороге.
Может быть, оттого, что они так почти и не разговаривали после его приезда, вдруг что-то прежнее, что-то довоенное незримо вошло в эту темную холодную прихожую.
— Здравствуй, — тихо сказал Валентин.
И это «здравствуй» он сказал как-то по-прежнему, без той холодной суровости, которая была в его голосе в первый день их встречи.
— Здравствуй, — тихо ответила Фаля, и вдруг на одну-единственную секунду ей вспомнилась огромная сцена, и разноцветные праздничные лучи театральных прожекторов, и тихая музыка вразнобой, когда оркестр настраивается на увертюру.
— Вот, смущенно сказал Валентин. — Вот…
Он протягивал ей мисочку гороховой каши.
— Это… для Тобика.
Фаля поняла, что Валентину мучительно стыдно. На этот раз милостыню принес он, потому что дед Васильев пропадал на заводе целыми сутками… Когда-то он приносил ей мороженое в красивых продолговатых раковинах-вафлях, а теперь принес милостыню. И ему было больно и стыдно.
А Фале не было стыдно. Она думала только об одном — как сытно можно накормить Галку и Витальку этой кашей.
Но она не могла ему лгать. Из-за миски гороховой каши теперь она могла солгать что угодно и кому угодно. Но только не ему. Ему солгать она не могла.
— А он… умер, — сказала она, тупо глядя на миску с кашей в его забинтованных руках.
Тобика она похоронила еще месяц назад. Не похоронила, а просто отнесла его маленький высохший трупик на свалку.
Валентин продолжал стоять и протягивать ей миску. И Фале пришлось повторить еще раз:
— Он умер… Не надо.
И так как Валентин продолжал стоять, она захлопнула перед ним дверь.
Она вернулась в комнату и стала растапливать печку. Надо было как-то дожить до воскресенья. В воскресенье на базарной толкучке она продаст ковер, купит масла, меда и, может быть, даже Галке с Виталькой даст немного. Отцовский костюм весной они продали за пятьсот рублей и купили целую буханку хлеба и три баночки пшенной крупы. За ковер она будет просить не меньше тысячи. Это — полкило меда и столько же масла. Нет, ни для Витальки, ни для Галки, пожалуй, не хватит…
Наверно, оттого, что думала она все время совсем о другом и никак не могла сосредоточиться, Дровосек никак не разгорался. Она уже два раза, совсем как Томка, выгребала из него так и не занявшуюся огнем угольную пыль.
А за окном на деревьях лежал иней. Там было так хорошо. Совсем как в те времена, когда можно было кататься на лыжах или на санках — от самой вершины горы, почти от самого Фильтра, вниз, только свист в ушах… Теперь от Фильтра почти ползком с ведром воды, с передышками через каждые пять шагов. А в гололед, зимой?..
О предстоящей зиме ей думать не хотелось. Вернее, она заставляла себя не думать о ней.
Она в третий раз выгребла из печки так и не разгоревшуюся угольную пыль, до слез жалея зря потраченные щепки, когда до нее донесся полный отчаяния Томкин крик…
Первое, что подумала Фаля, было: Томкиного отца убили на фронте, извещение пришло.
Она швырнула на пол чурбачки, которые собиралась подбросить в печку, и выскочила в длинный застекленный, похожий на веранду коридор, куда выходили двери квартир.
Томка, перемазанная с ног до головы черной угольной пылью, билась в истерике у распахнутых настежь дверей Васильевской квартиры, совсем как Фаля недавно, билась и вырывалась из рук Ульяны Антоновны, которая испуганно причитала:
— Да успокойся же, да успокойся же, да успокойся!.. Да что же это вы, девки, нервными какими стали… Да что же это, девки, с вами дальше-то будет… Да успокойся же, да успокойся!
У распахнутых дверей, прислонившись к стенке, стоял Валентин. Он стоял молча, не шевелясь, и смотрел через застекленную стенку-окно на деревья, растущие возле дома. А Томка, вырываясь из рук Ульяны Антоновны, сжимая черные кулачки, все старалась броситься к нему, ударить его ногой, вырывалась и кричала:
— Фашист! Гитлер! Фашист! Фашист! Я убью его! Убью!
Увидев Фалю, она перестала вырываться из рук Ульяны Антоновны, поднесла черные кулачки к глазам и расплакалась.
— Он… он, — рыдала Томка. — Ненавижу! Фашист! Фашист! Всю жизнь буду ненавидеть! Я ее разожгла… Так хорошо разгорелась! А он… он подошел и все разворошил… Нарочно! И как же теперь ее разжигать? Она же горячая… Из нее теперь ничего не выгребешь!
Фаля оглянулась на Валентина.
Он стоял не шевелясь и смотрел за окно. За окном был яркий светлый день. Иней еще не сошел с деревьев. Было светло и ярко. Валентин смотрел на ясный и чистый иней на деревьях и не шевелился.
И, вглядевшись в его лицо, Фаля вздрогнула.
Его светлые глаза были черными, как уголь. Только тоненькая каемка ясной светлой радужки вокруг этих черных, страшных, глубоких зрачков…
Словно та же черная и страшная ночь, что вошла в глаза той сталинградской женщины с ребенком, не миновала и его.
— Валечка! — испуганно вскрикнула Фаля.
Он вздрогнул и перевел черные глаза на нее.
— Валечка! — еще раз прошептала Фаля, называя его так впервые в жизни, и тихонько, бережно погладила его по щеке, оставив на ней черный угольный след. — Ничего, Валечка! Все еще будет… И небо! Помнишь?.. Эсмеральда. Увертюра. Урусова. Ридикюль… Помнишь небо?
Она снова коснулась его щеки ладонью.
Глаза его посветлели. Он резко закрыл лицо локтем, словно спрятался от чего-то.
Он вспомнил небо? И оно ослепило его?
4. ГДЕ НАХОДЯТСЯ АЛЬПЫ
У Ветки Петровой была несчастливая семья. Раньше она этого не знала. Потом стала об этом догадываться. Потом прочно в этом убедилась.
Из разговоров между матерью и тетей Валей, подслушанных ею урывками, узнала она когда-то, что отец женился на матери не по любви, а потому, что должна была родиться она, Ветка. И в Веткином уме это как-то сразу уложиться не смогло. Как же это не по любви, коли должна была родиться?.. Как же не по любви?
Правда, ее всегда немного смущало то, что мать с отцом поженились так поздно. Матери тогда было уже тридцать два, а отцу и того больше — старики! Но все равно — как же это не по любви, если должна была родиться она, Ветка?
Ну а потом, в конце концов, она поняла эту простую и горькую истину: если ее мать и ее отец и любили когда-нибудь друг друга, то теперь разлюбили намертво.
С матерью отец был всегда ровным, спокойным, вежливым. Даже когда она кричала на него, рассердившись из-за чего-нибудь. Но тот неуловимый холодок, который начинал вдруг исходить от него, от его широкого доброго лица, от светлых глаз, когда он смотрел на мать, начал постепенно добираться и до Ветки. И Ветка в один прекрасный день с ужасом поняла — ведь это она, Ветка, связывает их всех четверых… Исчезни она куда-нибудь, и у них все развалится, все рухнет. Мать с Ириной будут сами по себе. Отец — сам по себе.
Это и было то самое тяжелое и печальное семейное обстоятельство, открывшееся Ветке не так давно.
«Ему на тебя плевать! — сказала однажды Ирина матери. — Он же и с первой женой ужиться не мог. А может, и не с одной! Говорила же тебе тетя Валя… Попробуй-ка скажи ему, что, если вы разведетесь, ты ему Ветку отдашь… Попробуй-ка! Он тут же свое дитя в охапку — и сбежит от тебя куда глаза глядят!»
Такой дикий вариант их будущей семейной жизни совершенно не устраивал Ветку, и она изо всех сил стала стараться, чтобы родители любили ее одинаково сильно. Чтобы и тому и другому тяжко было расставаться со своим любимым ребенком, если вдруг и в самом деле надумают разводиться. Но, не исключая все-таки прихода в один прекрасный день именно такого варианта, она, поразмыслив, посчитала несправедливым, что отец на старости лет должен остаться один, сам по себе. У матери — Ирина. Значит, с отцом должна остаться Ветка.
Конечно, все это было ужасно. Ужаснее быть не могло, а потому она никак не имела права давать повода для нелюбви! Она должна была быть самой примерной дочерью на всем белом свете, чтобы в критический момент удержать и скрепить то, что могло развалиться на отдельные куски.
И надо же было Ирине, как назло, вернуться раньше времени из стройотряда!
Ветка лежала на своей родной, удобной постели, на мягком атласном, а не на колючем интернатском одеяле, уткнувшись лицом в мягкую пуховую подушку, и ревела. Обе ее щеки горели — от затрещин, полученных от Ирины.
«Я не допущу, чтобы ты угробила мою мать! — кричала Ирина в промежутках между затрещинами. — Я тебя в колонию отправлю! Если бы не я, ты бы уже давно вогнала мою мать в гроб!»
Будто бы это была только ее мать, а к ней, к Ветке, не имела никакого отношения! Это Веткин отец не имеет к Ирине никакого отношения, поскольку Ирина имела глупость родиться еще до того, как Веткины отец и мать познакомились… Такой добрый, такой прекрасный, такой умный, такой хороший, такой необыкновенный отец — и не имеет к Ирине никакого отношения!
Тут Ветке стало жалко сестру, и она заплакала еще горше, еще глубже зарылась носом в подушку. Вот ведь сколько Ирина сил потратила на Веткино воспитание! А у Ветки вот и тройки в табеле есть, и из пионерского лагеря она сколько раз бегала… А такой прекрасный отец не имеет к Ирине никакого отношения! А Ирина такая правильная, и ее жалко!
В этот момент Ирина подошла к Ветке и выдернула у нее из-под головы подушку.
— Чистую наволочку только вчера надела! Грязь со своей физиономии могла бы в ванной оставить!
Жалости поубавилось.
— Пожалуйста! — сказала Ветка. — Подавитесь вашей подушкой на здоровье! А я… я вообще могу уйти!
Она встала и, как была заплаканная, зареванная, растрепанная, не оставившая грязь с физиономии в ванной, направилась к двери.
Ирина ее не удерживала. Хуже того — из кухни доносился приятный запах свежего борща, но обедать Ветку никто не приглашал.
Ветка вышла на лестничную площадку. И здесь все равно пахло борщом и еще чем-то таким же вкусным, уже из другой квартиры. Ветка с грустью вспомнила, как безнадежно шлепнулись на землю пирожные, которые она несла Насте.
Она постояла немного у гудящего лифта, потом спустилась на площадку восьмого этажа, прислушиваясь, не откроется ли дверь их квартиры, не позовет ли ее Ирина обратно. Нет, тишина стояла во всем доме. Только лифт продолжал гудеть, все никак не мог добраться с первого этажа на девятый. И борщом по-прежнему вкусно пахло.
Ветка спустилась ниже, на седьмой этаж, потом на шестой. Лифт уже доехал до девятого и возвращался обратно на первый, а Ирина и не думала догонять Ветку. Ветке стало беспокойно— уж не поняла ли Ирина ее слова об уходе буквально? И страшно подумать — решила не догонять ее вовсе.
Пусть уходит на все четыре стороны, пока не вогнала в гроб «ее», Иринину, мать… А сама теперь будет потихоньку вгонять в гроб Веткиного отца!
Ветка спускалась все ниже и ниже по ступенькам, пока не оказалась на площадке третьего этажа перед закрытой дверью квартиры номер сорок четыре. Это была квартира ее одноклассницы Нинули. Нинуля в пионерский лагерь никогда не ездила, у ее родителей была, дача за городом, и в конце августа, к началу занятий, Нинуля обычно была уже дома.
Нинулю сама судьба подсовывала Ветке в подруги — сидели за одной партой весь этот год, в школу ходили вместе, в школьный драмкружок тоже вместе, даже в хореографический, дворцовский, вместе, вот даже в одном подъезде поселились. И все-таки дружбы у них не получилось, и мать с Ириной считали, что виноват здесь неуживчивый Веткин характер, хотя Ветке лучше было это знать.
Никогда Ветка не думала, что дойдет до такого унижения — стоять под Нинулиной дверью и мучиться от желания нажать кнопку звонка, чтобы увидеть хоть и не очень доброжелательное, но все-таки не очень уж враждебное лицо человека, который ничего не знает ни о глупом ее побеге, ни о том, что она собирается вогнать в гроб родную мать.
Ветка пригладила волосы, придала лицу равнодушное, даже беспечное выражение и позвонила.
Дверь открыла сама Нинуля. Вид у нее был странный — волосы распущены по плечам, а на голове красовалась картонная корона, оклеенная серебряной бумагой. Из-под короны до самого пола, окутывая Нинулю с ног до головы, свисала длинная тюлевая занавеска.
— Это что? — спросила Ветка, не поздоровавшись, потому что у них с Нинулей не было принято здороваться, им казалось, что это дружеское «здравствуй» необоснованно приблизит их и к дружеским отношениям. — Ну и фигура!
— Уже приехала? — удивилась Нинуля. — Проходи, чучело! Проходи, пока дома никого нет.
Она закрыла за Веткой дверь, не сразу выпростав из-под своего покрывала руки, и на Ветку пахнуло давней комнатной пылью. Занавеску Нинуля явно выудила из бака с грязным бельем или только что содрала с окошка в кухне.
— Ну? С какой стати ты так вырядилась? — спросила Ветка, когда они прошли в Нинулину комнату.
— А вот! — сказала Нинуля полузагадочно, протягивая Ветке тетрадь в розовой обложке. — Пьеса! Новогодняя! Тамара Ивановна сказала, что если Таня Копейкина в этом году в кружок ходить не будет, то мне Метелицу отдадут играть. Я рослая. А Метелица — почти главная роль. Там она такой монолог читает — жуть, мороз по коже!
— Тебе Метелицу? Такой черномазой? — возмутилась Ветка. — Я тоже рослая. И я светлая. И я танцую лучше!
— А там твои таланты не потребуются, там монолог читать надо!
— Ну и прочитаю!
— Мне эту роль обещали! И я ее уже выучила!
— А Таня Копейкина ходить в кружок все равно будет! И Тамара Ивановна твоя все равно одна ничего не решает!
— А вот решает!
— А вот не решает!
Может быть, Ветка и не была бы такой принципиальной, если бы не недавняя обида за мисс Зорьку. После провала с мотыльком уступить еще и Нинуле, которая была ничуть не лучше Ветки, а танцевала даже хуже ее, было бы еще одним позорным унижением.
— Твоя Тамара Ивановна — вредина!
— Да что ты именно к моей роли привязалась? — возмутилась Нинуля. — Там и другие роли есть!
— Дед-Мороз небось?
— Лиса есть, Баба-Яга есть…
— Да ведь это все из твоего репертуара! Нинуля, дорогая! Такое амплуа не по адресу пошло!
Тут они обе расчихались от пыли, которую Нинуля, войдя в роль, в гневе разметала со своего одеяния.
— Распылилась! — презрительно сказала Ветка, отчихавшись. — Можешь сказать своей Тамаре Ивановне, что она вредина! Такой вредины еще не встречала!
Она выбежала из Нинулиной квартиры и уже на лестнице услыхала, как в прихожей, у самой двери, Нинуля назло ей раскатисто-громко продекламировала кусок жуткого монолога:
Дети мои разгулялись на воле,
Теперь их, пожалуй, сама не уйму-у!
В темном лесу и в заснеженном поле
Дорогу домой не найти никому-у-у!
«Хорошая роль, — грустно подумала Ветка, спускаясь по лестнице во двор. — Конечно, лучше той, мотыльковой».
Она знала, что роль Метелицы ей не получить никогда. С руководительницей драмкружка, которая к тому же была еще и преподавательницей физики у них в классе, у нее сложились весьма странные отношения.
Когда год назад они приехали в этот город и им дали квартиру в прекрасном доме на девятом этаже с видом на реку, на третий день их мирного житья в этом доме произошла совершенно непонятная, даже таинственная, как показалось Ветке, сцена на площадке у лифта.
Возвращаясь всей семьей с Набережной, они у лифта столкнулись нос к носу с Тамарой Ивановной. Ветка тогда еще не знала, что эта незнакомая женщина, живущая на восьмом этаже вместе с двумя взрослыми сыновьями, и есть руководительница их школьного драмкружка да еще вдобавок и преподавательница физики.
Веткин отец и Тамара Ивановна как-то странно и пристально всмотрелись друг в друга, как-то странно потоптались у раскрывшейся двери лифта под недоумевающими взглядами матери, Ирины и Ветки, потом вроде бы хотели что-то друг другу сказать… А потом Тамара Ивановна вдруг круто развернулась и пошла вверх по лестнице пешком.